Колготки

 Воробей не может петь, воробей должен чирикать. Эта мысль пришла ей в голову, как только она вышла на перрон и увидела воробья, весело распевающего на фонарном столбе. Она понимала, что этого быть не может. И все-таки он пел, заливисто и звонко, не желая признавать птичьих правил и порядков. Пел, радуясь мартовскому теплу, яркому солнышку и своему необыкновенному воробьиному таланту, о котором спешил рассказать всему миру.
 А, может, ей это только показалось? Но вместе с воробьиной песней в ее душе появилось странное предчувствие чего-то радостного, светлого, что, может быть, способно перевернуть всю жизнь, чего-то неожиданного и значительного… И оттого ей сразу понравился этот, в общем-то, заурядный провинциальный городок.
 Нет, ничего нового и волнующего она в своей жизни уже не ждала, к командировкам в маленькие серые городки давно привыкла. Годы работы бухгалтером-ревизором приучили ее к точной, педантичной, сосредоточенной работе, а на разглядывание местных достопримечательностей времени обычно не хватало. Да и интереса к ним не было, все провинциальные города казались ей на одно лицо. Маленький вокзал с памятником кому-то из вождей революции на привокзальной площади, гостиница напротив местного горсовета, непременная статуя Ленина, указывающего путь в светлое будущее, небольшой музей местной истории да парк со сломанными качелями – ну куда было ходить? Хотя нет, центральный универмаг она обязательно посещала, каждый раз надеясь, что непременно нарвется здесь на какой-нибудь дефицит, которого в другом месте днем с огнем не сыщешь, а в глухой провинции – пожалуйста, вот он, бери. Но, ничего кроме длинного прилавка с сувенирами местной фабрики пластмассовых изделий да сиротливых галош в обувном отделе универмаг обычно предложить не мог. И все же она умудрялась каждый раз привозить из командировки племяннику Антошке какую-нибудь «радость» - коробочку разноцветных монпансье, детскую дудочку, на которой можно было играть почти как на настоящей, красные резиновые сапоги (правда, огромные, на три размера больше, но лучше взять какие есть, пусть на вырост, больше ведь не попадутся).
 Итак, все вроде было как обычно – вокзал, памятник, от вокзала – рукой подать до гостиницы, оттуда – в местный Дом культуры, финансовую деятельность которого и предстояло проверить. Вообще-то, ехать сюда должен был Тимофей Петрович, но его внезапно свалил радикулит, пришлось подменить. Поначалу она досадовала и возмущалась, ведь только вернулась из предыдущей командировки, и сразу - «из огня да в полымя». Но теперь что-то радостное и светлое носилось в воздухе, заставляя оглядываться по сторонам в ожидании чуда.
 Но чуда почему-то не было. Весь день она просидела, сверяя цифры в накладных, договорах, отчетах, балансах. Вечером, слегка одуревшая от щелканья калькулятора, пробежалась по магазинам, купила Антошке губную гармошку и вернулась в гостиницу. Наспех привела себя в порядок, спустилась на первый этаж в ресторан.
 Ресторан был, как и вся гостиница, маленький и уютный. Она расположилась за свободным столиком в углу и в ожидании официанта стала разглядывать интерьер.
 И вдруг она поняла, чего ждала с самого утра. Он сидел через два столика от нее и смотрел на нее неотрывно. Это не был взгляд беззастенчивого хама, разглядывающего очередную жертву. Он смотрел на нее заворожено, не понимая, почему смотрит и что он от нее хочет. Ей показалось, что она знает его давно, наверное, всю жизнь, и она может заговорить с ним, и слушать его, и нет между ними никаких барьеров и препон, а все очень просто, ясно и открыто, и он имеет право смотреть на нее, и она хочет, чтобы он смотрел. Она вдруг поняла, что он сейчас встанет и перейдет за ее столик, и ему для этого не нужно спрашивать ее разрешения, он точно знает, что она этого хочет и к этому готова. Ничего подобного в ее жизни никогда не случалось.
 И когда он оказался за ее столиком, ее это нисколько не удивило. И только когда он заговорил… О, Господи, он знал по-русски лишь несколько слов! От неожиданности она даже не сообразила, на каком языке он говорил – то ли итальянском, то ли французском, а, может, шведском, но смысл сказанного был понятен уже по интонации, по выражению глаз. Она уловила чуть слышный запах – кажется, именно такой запах она слышала где-то далеко в детстве и всю жизнь потом мечтала почувствовать его еще хоть раз. Мысли поплыли. Она не заметила, как он сделал заказ, как налил ей какого-то невообразимо вкусного вина (да откуда вообще в этом захолустье могло взяться такое вино?!), как пригласил танцевать. Она уже ничего не понимала, она находилась в каком-то параллельном пространстве и мысли ее, казалось, не прикасались к происходящему, а были где-то там, в прошлом, в жизни, которой больше нет и, наверное, никогда уже не будет.
 Сказать, что она была счастлива – да нет, что такое счастье по сравнению с тем, что испытывала она…
 Так вот, о чем сегодня чирикал на столбе радостный воробей! Нет, не чирикал, все-таки пел! Так вот почему заболел Тимофей Петрович. Так вот почему два года назад она убежала прямо из ЗАГСа, решив, что серое одинокое прозябание все же лучше, чем жизнь с человеком, которого не любишь, но вынуждена согласиться на его предложение, потому что тебе уже тридцать пять, и если не он, то кто же…
 Его тихий шепот над самым ухом вернул ее к действительности. Впрочем, какая же это действительность? Так много счастья сразу не бывает. Мысли перебегали с места на место, услужливо прокручивая «ту» реальность и «эту». Он, бухгалтерские книги, провинциальные города, берег теплого моря, Антошка, галоши, опять Он. О таком мужчине она не могла мечтать даже в самые розовые поры своей жизни. Старые французские фильмы – да нет же, там тоже таких мужчин не было. Кто он, откуда – какая разница, она поверила в него раз и навсегда. Она вдруг почувствовала, как можно задохнуться от счастья. Нет, нет, так не бывает. Конечно, всей своей предыдущей безрадостной и безропотной жизнью она заслужила это счастье, но так все равно не бывает…
 Он заказал бутылку вина и какие-то фрукты в свой номер и пригласил ее к себе. У нее закружилась голова.
 Услужливое воображение тут же стало рисовать самое близкое и уже неотвратимое будущее. Они танцуют в его номере. Мягкий ковер, тихая музыка, приглушенный свет. Совсем выключать свет нельзя – это пошло. И потом, мужчина любит глазами, ему нужен свет. Юбка сползает и падает на ковер, под ноги. И вдруг…
 Она явственно представила себе свои колготки. Она носила их четвертый месяц. Купила их, отстояв в очереди три с половиной часа. Давали по две пары в руки. Эти она стала носить, а вторые спрятала в шкаф – на крайний случай. Импортные, они носились долго, но рваться начали две недели назад. Сначала она зашивала их аккуратно и почти незаметно. Потом дыры стали появляться чаще, зашивать их стало труднее, делать это приходилось почти каждый день. Она решила – ладно, юбка длинная, снизу сапожки – ни швов ни стрелок не видно, в командировках таскать – самое то. Но сейчас, когда она поняла, что Он увидит эти колготки, крик ужаса вырвался из ее груди: «Не-е-ет!».
 Это крик был воплем человека, падающего в пропасть. Это был крик женщины, у которой только что умерла самая сокровенная, самая главная мечта жизни. Это был вопль безумия.
 Она ринулась к выходу, не видя ничего вокруг.
 Десять лет спустя, когда во время обеденного перерыва она рассказывала об этом случае девочкам-сослуживцам, ее глаза были влажными.
 Воробей не может петь. Воробей должен чирикать.