Письмо куда-нибудь

1.
Доводит до исступления и выворачивает наизнанку
кашель. Скучаю. И ничего не могу поделать с этим.
Поздравь, я попался на приманку,
т.е. влюбился, оказался третьим,
может и пятым, но кто рассудит. В общем,
оставил тех, кого любил, но так и не встретил
кого любить, лелеять. Все такой же тощий.
Проще относиться к жизни все никак
не выходит. В этом ли беда и скорбь?
Не факт, что все идет по плану. Мат
Вырывается с кашлем, выбрасывает за борт:
я падаю головою вниз, покоряя омут,
минуя пьянь – интерьер незнакомых комнат –
то вброд, то вплавь, где стреляют в упор
глаза нимфоманок-студенток; и, как сплав
свинца, а точнее, как топор
иду ко дну in love(…)

2.
Я хреновый поэт, но по-другому – в лом.
И нет оправдания моей разнузданности и лени.
Значит – влюблен и, значит – снова буду ослом:
мол, до надгробной плиты у изголовья. Гений
чистой пустоты откажет в очередной
раз, махнет рукой и отпустит на все четыре
стороны того света. И не с кем будет зимой
согреться в постели, да и вообще, наверно, в этом мире,
но не в этом дело что ли –
я хотел как лучше,
а вышло как когда-то в школе…
Или просто – что-то мучит(?)

3.
Потерян сон и аппетит. В подробностях интим,
думаю, необходимости описывать нет
и не умею, скажу, что он необходим
и больше, чем завтрак и обед.
Подобное рифмоплетство выбивает из колеи.
Москва не будоражит и к чему,
когда вся жизнь сидит на мели
и водит хороводы в дыму
сигнальных костров.
От бессонницы глаза похожи на нули
улавливающие параллели миров,
а чаще предметы принимают формы
неестественных форматов,
а когда накатывают радиоволны,
снова рвется кашель и маты.

4.
Все, конечно, хорошо. Иллюзии
не покидают, доводят до кипения
мозги, как солнце восточной Пруссии –
Кенигсберга, Аустерлица, как угодно, - бдением
довело Наполеона до Москвы.
Не будоражит. Натюрморт обеденного
стола щекотливее, увы.
Мое движение немного замедленное,
но все же движение руки за чашкой
в темноте спотыкается об угол
тумбочки и точно локтем - в нерв. Не тяжко,
нет, - оно всегда своим чередом
в одной бессмысленной упряжке
с пятым углом.

5.
Ну что написать? Все один и тот же
вопрос, когда, однако, есть что рассказать. На деле
эта писанина ничего изменить не может.
Буквально на позапрошлой неделе
встретил ту, наверно, самую.
Войска моих флюидов
застряли где-то между странами
на растаможке, что и не видно
ничегошеньки, кроме собственного носа,
если постараться, напрягая мышцы
лица. Зато, когда все под вопросом,
почему-то легче дышится.

6.
Знаешь, я был когда-то чьим-то,
теперь абсолютно ничей.
Вдоль и поперек прочитан.
Осталось одиночество, как скрип от качель.

Все дожди со снегом. Серо.
Ни тумана. Дни заметно стали короче.
Умираю от тоски. Но вера
в лучшее неизгладима, как порча.

Я говорил, что я влюблен. Осталась бледность
лица и чертов кашель.
Тощ кошелек да не в этом бедность.
Бедность в душах наших.

Кирпичные стены напротив
окна доводят до исступленья.
Мотив один и тот же, вроде
у погоды. Уткнувшись лицом в колени

еду в метро и вспоминаю дюны –
бархат белого песка Балтийского.

Я б уткнулся в колени тебе пуская нюни
в поисках чего-то близкого

по духу – по разуму
по воле и неволе.

Но мы – как обычно разные.
Так было, по крайней мере, дотоле.

7.
Я убью твое время километрами
строк, так бездарно рифмоплетенных,
ты расправишься с ними, как с кедрами
белка, не найдя ничего хорошего в оных.
Нет, я не расстроюсь, как-то равнодушен.
Механическое письмо
диктует что делать. Лучше,
когда проходит все само(…)