Моя первая мусорная корзина 1978-1982 переработанное

1 ПАРОДИИ (ШКОЛЬНАЯ ТЕТРАДКА)



Василий Тёркин

-Нет, ребята, я не гордый,
я простой как твой сапог, -
так сказал Василий Теркин,
и сморкнулся в левый бок.
 Вытер насухо портянкой
 подбородок, рукава,
 треснул спирта из жестянки,
 крякнул, пёрнул и сказал:
-Нет, ребята, я не гордый,
даже скромный с детства был, -
снова высморкался громко,
и в чубук табак набил.
 -Нет, ребята, я не гордый,
 даже робкий и смешной, -
 так сказал Василий Теркин,
 был он в званьи – рядовой.
Офицер взглянул с прищуром:
Так, - закончен разговор,
и эсэсовцы с натугой
передернули затвор.
 -Вы не поняли, ребята?! –
 Теркин рявкнул, что есть сил:
 -Получи, фашист, гранату !!! –
 и чеку аж откусил.
Ветер снегом заметает
трупы вражеских солдат, -
в шутках толк Василий знает,
он не шутит просто так.
………………………………..
-Не, вебята, я не говдый,
я – ваёшник, не гевой,
фколько фвицеф не угвобил, -
бев медали, вядовой…
дефять лет война фё фнивась
в лагевях на Колыме,
дайте фтопку полечитьфя,
нафял жыть бы как ф кине.
Не, вебята, я не говдый,
Не дадите, так пофёл,
ведь за фпрос не бьют по мовде?
 - Пей, конечно, жалко что ль.
Выпил стопку, крякнул, пернул,
и скривил беззубый рот.
 - Как же так, Василий Теркин ???
 - Дофутился, идиот.




Мать

На улице Горького горькая пятница,
горькие пьяницы грязно ругаются:
«Мать-твою-так-и-разэдак-и-далее»,
как на собрании. Горький - в Италии.

Биться в истерике? Мы не в Америке,
хоть и роман в препаскудной холерике,
всем бы кирзу, нет, кому-то сандалии,
все в Магадане. Горький - в Италии.

Все же роман очень нужен для нужника,
задницы наши политике чуждые,
чужды подмышки, ступни, гениталии,
аж до отрыжки пешковы фишки
чёртовой книжки… Горький – в Италии.



Наша Классика

Когда я был мальчишкой
я прочитал три книжки,
и больше сроду в школу не ходил,
от этого ученья – в мозгу кровотеченье,
отрыжка и утрата юных сил.
 Рассказ был первый жуток,
как на пустой желудок
немой с похмелья утопил Муму,
меня смутила драма
и слабым криком «Мама!»
я напугал ночную тишину.
 Второю была повесть
о том, что честь и совесть
Дубровскому дороже семи Маш,
и я, узнав об этом,
сказать вам по секрету,
девиц с тех пор не брал на абордаж.
 Затем роман во мраке,
там все дошло до драки,
студент учил старушек топором,
и я, узнав об этом,
проплакал до рассвета
и к завтраку подвинулся умом.
……………………………………..
 Я помнил, что сначала
Муму не отвечала,
в дупле хранила деньги про запас,
но кум Герасим ночью
похитил её дочку,
а дворянин не ту от смерти спас;
зачем стрелять немому
в собак за два целковых,
или бродить с крестьянами в лесах,
в трущобах Петербургских
ради бумаг французских,
где топят медведей за просто так.
Он взял старуху в жены
по закладной прожженной,
в кого-то там чернильницей попал,
но если б дочку-дуру
топил не Троекуров,
Порфирий бы не учинил скандал.
К чему сжигать усадьбы,
идти за наказаньем,
ради каприза шавки дворовой,
и мучить злых помещиц,
и топором калечить
традиции фамильи родовой
У генерала ж драма –
дочь натерпелась срама,
Раскольников поймал ее в лесу,
но тут ему не пруха, -
утопшая старуха
все видела, и он тогда рискнул:
достал свой юмор плоский:
«Спокойно, я – Дубровский !»
и с топора - кровавые мозги,
и словно в Голливуде -
горят живые люди,
и по воде колышутся круги.
………………………………………….
Я в клинике не лишний
среди героев книжных,
среди Наполеонов и вождей,
но даже процедурам
любовь к литературе
не заглушить клистирами во мне.






Тихий Дон

По тихому Дону гуляет казак,
Меняет погоны, уставши от драк,
И баб он меняет как смену порток,
Залив себе ханки за вороток.
Скажи нам, кудесник, чего ты искал?
Но взгляд его пресен, и пьяный оскал,
Уж лучше не трогать, в печали мужик,
Сердитый он ноготь, а мы только вши.
Еще в себя четверть горилки вольет,
Появятся черти, и скинет он гнет,
Кому-то нагайкой отпустит лещи,
Кого порубает в капусту на щи,
как ныне взберется на холм над рекой,
зараз отрыгнется кровавой соплей…
Пусть лучше попьет, да походит до баб,
А мыслей помёт – ему хуже чем яд.




Шекспириада

От Джульетты
пахло луком,
от Ромео – свежим пивом,
но ничто им не мешало,
ни грядущая разлука,
ни суровый быт кошмара,
под прожженным пенжаком.
 День тянулся хмурый, сирый,
 бомжи ноги мыли в лужах,
 и ничто не предвещало
 злую выдумку Шекспира,
 стихотворную к тому же,
 но, увы, ОНО пришло.
Капулетти и Мантеки
В переулках, на бульварах,
боже мой, как все смешалось,
сон оплавился на веки,
слезы капали на нары,
всех почикали менты.
 Я отбросил эту книгу,
 смыл классические фразы
 в белом чреве Мойдодыра
 но развеял он интригу,
 оказался унитазом
 неухоженных общаг.
Я бежал, но догоняли
носорогами глаголы,
короли и привиденья,
вспомнив о своем коварстве,
влил мне призрак бедный Йорик
в ухо кислое вино.
 Пахло от Джульетты смертью,
 от Ромео перегаром,
 вместе они ждали лета,
 охраняемые клетью,
 но слагались как-то криво
 все бесплодные мечты.
Так и день прошел уныло,
солнце отравили рано,
все вернулись по квартирам,
сдав кокарды в пирамиду,
злая выдумка Шекспира
отжила и умерла.




Война и Мир

Все смешалось в доме Облонских.
И война, и мир. Надо было…
признать ощущаемую нами зависимость.
 (перевод с японского)


2 Я - ПОЭТ?



Сказка

Я – поэт коммунальных квартир,
будних фраз и потертых страстей,
где с похмелья гоняет Зефир
стаю кухонных Муз –
поздних мух в лабиринте дверей.

В царстве Фей бельевого шнура,
позабывших количество лет
пенсионные Принцы шуршат,
нахлобучив очки
шелухой прошлогодних газет.

А в отваре луковых грез
с инфантильностью уксусных бед
закипает кастрюльный невроз,
и шкварчит невпопад
отставной подгоревший омлет.

И загнув геометрию сна
в синусоиду очередей,
мыльным пивом журчит судьба
своре нищих старух
и эстетствующих алкашей.

А я рифмую трамвайный звонок
с перебором слепого дождя,
подчиняя их ритму шагов
одиноких планет
по ночам на пустых площадях.




Полночью

Был в промелькнувшем дне
расписан краской снег сочною,
и завтрашний рассвет
я представлял себе
 воочию,
на городской стене
часы сдержали бег полночью,
и показалось мне,
что жизнь моя как все –
 в рассрочку дней,

что мир наполнен столь
безумною игрой нечистою,
кому, какая роль,
и каждый лишь герой
 бесчинства, и
за всякою стеной
живет чужая боль, неистовство,
и губим мы порою
собственной бедой
 единственных,

над головой предел
и мысли в глубине грешные,
а чувства на раздел
как коммуналка – в две
 смежные…
но в наступившем дне
расписан краской снег нежною,
И стрелки на стене
свой продолжают бег
 по прежнему.



Ландшафт

Похмелившийся город
к вечеру снова пьяный,
превратившись в гигантского монстра,
плотоядно зевает,
пожирая при этом планктоны судеб,
и снимая нарядный
силикатный передник фасадов,
вытирает от спекшейся крови
о штанину засаленных улиц,
хвалит сыто меню общепита
и уходит искать
половых развлечений;
благо – рядом шалава деревня,
и она в ожидании кайфа ,
вспоминает экстаза оргазмы.
А на кухнях – моллюски
в загаженной радости быта,
это – Ум, Честь и Совесть
на троих разливают эпоху,
и журчит она водкой –
напитком времен и народов,
и смердит «Беломор» –
удушливый смок поколений.
За окном же закат
навсегда коммунизма вручную,
да и прочая мерзость ,
и обязательно хором ,
так бестактно пердит
заводскою трубой в атмосферу,
где обвисшие флаги
знаменуют труда свободу.
Ночь. Весна прощелыгой- цыганкой
все крадется за зимним
богатством несметным,
но Зима уже про****овалась,
опустившись, спилась,
и умрет почерневшим сугробом
в обмороженных язвах,
что по малой нужде отливал
похмелившийся город.




Праздник

Прогорланив расхожую песню
праздник все же ушел со двора,
все бы стало неплохо если,
если б только уснуть до утра.

Снова флейтой плывут мотивы
из распахнутых черновиков,
только топит их перспектива –
злая тяжесть не сказанных слов.

Вот луна накрахмаленной молью,
онемев в паутине ветвей
нагадает мне чушь по ладони –
по морщинам упавших теней.
 
По приметам совсем еще ранней,
но уже бесполезной судьбы…
в этом мире без чести и правил
тот виновен, кто больше любил.
 
Пьяный праздник не спетую песню
обронил посредине двора,
как бы стало все просто, если,
если б только уснуть до утра.




Факультативы

В провалах стандартных окон
наверно живет беда,
ей счастье сметают по крохам
доверия и ума.

И здесь не горят до рассвет
огни, и бессонницы звон
никто не раскроет секрета –
поэмы нездешних волн.

Никто не посмеет расстаться
от страха прослыть в дураках
с привычкой супругов стесняться
свой скучный стареющий брак.

И зябью встречая утро,
зевком провожают его,
им кажется, что уютно,
но приглядеться – смешно.

Здесь музыка – ругань раздела,
а свежий ветер – сквозняк,
и дамы грызут кавалеров
за прошлогодний синяк.

В оковах кондовых законов,
по пыльным кривым углам
средь рухляди скопидомов
чирикает в клетке судьба.

А тещи, золовки и снохи
в натужном порыве добра
ей сыплют сквозь прутья по крохам
объедки с чужого стола.

Но птице не нужно золота,
и безразлична медь,
она умирает не с голоду,
просто ей некому петь.




Сентябрь

Подъезд, крыльцо, кирпичный фриз
и проржавевшая труба…
пускай на мир смотрю я из
полуподвального окна,

пусть в голове моей раздор,
и в сердце – ни одной строки,
а дощатый кривой забор
похож на прежние стихи,

асфальт укутался в листву
от ста сентябрьских дождей,
и где-то струны подтянул
квартет несмазанных петель,

а в сентябре после дождя
покину коммунальный склеп,
чтоб снова что-то рифмовать
на мятой пачке сигарет,

жизнь – кому труд, кому - каприз,
кому – беспечная игра…
Подъезд, крыльцо, кирпичный фриз
и проржавевшая труба.