Раздвигая границы

Первое, что приходит в голову, – это отвоевать немедля
право на свободу передвижения. Фома, Емеля
где надо и где не надо понастраивали кордоны
с лицом все той же непочитаемой никем иконы.

С передвиженьем связаны: песок на зубах, перспектива откоса,
измененье в ландшафте, реки, холмы, буераки и жар вопроса,
куда направиться, чтоб не петлять, чтоб верно
в точку попасть, но не на блюдо с головой Олоферна.

Клаустрофобия вынуждает броситься вниз с балкона
в шахту, где есть запасы. По неписанному закону
флюгер мой поворачивается, требуя перемены,
ветра в лицо, струи из шланга, подмостков сцены.

Страх, вообще, как ни странно, двигатель цивилизации,
не затем ли такое лицо, например, у нации.
Но, чтоб выглядеть на худой конец хотя бы конгениально,
надо двигаться, как я думаю, не вкось и не вкривь, но вертикально.

За свободою передвиженья свободу добыть бы речи
и открыть наконец свое горло, расправив пошире плечи.
Речь давно, словно гной, в моей ране слепой лежала,
почему б не иметь ей под занавес свойства жала
и не сделать укус, обретая звучанье грома.
Речь – она ведь не только должна быть в пределах дома,
чтоб сказать "принеси и подай, отнеси и выбрось".
Речь должна быть вулканом, пока в нем покой не вырос

либо девятым валом, круша корабли и лодки.
Речь - это флаг победы ее Величества Глотки
с небом и горизонтом, но не простудным нёбом.
Речь никогда не стояла у гроба, не шла за гробом.

И на десерт я б хотела свободу иметь желаний,
целовать в губы тайну, давая свободу дланям,
и при этом молчать, не думая об оправданьи
своих действий. Зная, что я права, заране.

Многоточие чувств вовлекает в роман, но, скорее, в повесть.
Там, где есть это чувство, не принято как-то совесть
подводить с завязанными глазами к барьеру.
Пресеченье дожно быть, как говорится, в меру.

Вот, пожалуй, и все на сейчас, не считая завтра.
Завтра эхом над миром моим пронесясь многократным,
след оставит другой, полагаю, в моем исподе.
Такова наша жизнь в окружающей нас природе.