Попытка обличительной речи

В это трудно поверить, но это случилось со мной,
я с тобой разминулась в эпохе смертельно больной,
и надежды на то, чтобы снова нам свидеться мало.
Кружит месяц вверху, как натасканный ас-мессершмитт.
Не спастись мне уже. Деготь мрака повсюду разлит.
И руины везде, потому как империя пала.

Попадает стрелец не туда, куда надо. Война
стала третьей натурой. Пожухла моя седина.
На страницах скрижалей лежит человеческий пепел.
Все осталось живым только там, где миров хоровод
в колорите времен, отражающих тайный испод
нашей жизни, где наш еще теплится внутренний трепет.

Я устала от глаз, безразличьем которые жгут,
словно серный состав. Мой товарищ, как истинный Брут,
ищет повод пырнуть мою преданность ржавым кинжалом.
Что же будет, когда остановится вовсе движок
нашей веры, и станет такой мелодичный рожок
милицейским свистком в примитивном решеньи оскала.

Догонять – все равно, что просить у слепого взаймы.
На развалинах чувства, в пределах кошмарной тюрьмы,
называемой мыслью, уже забываешь о мире,
где тебя бы любили, забыв о твоих же грехах,
и о том что пространства и воздуха нету в стихах,
как балета в его весовом исполненьи в эфире.

Я не знаю путей, окромя бесконечных дорог
в никуда и в ничто, где присутствует только лишь Бог,
охраняющий нощно и денно златые ворота,
что ведут только в рай. Он не пустит меня в этот рай,
потому что был раем для многих двуногих мой край.
Но жужжит над моими мозгами мечта идиота.

Развивая себя, ни на йоту не станешь мудрей.
Нужно быть в стороне от всего, что считалось твоей
неизбежной природой, чтоб выглядеть истинным докой.
И, взглянув на свое отраженье в зеркалах твоих,
я не вижу того, что могло бы наполнить двоих,
как наполнен кальвин белоснежною влагой до срока.

Ты права, говоря: "Неотесанный гений живет
лишь заботой о бревнах. Его густоту разберет
разве только лишь тот, кто вчера низведен в дровосеки".
Я пытаюсь стать лучше. И лес мой не столько дремуч,
сколько зелен внутри под громадой беременных туч
и вины в этом нету моей, как сказали бы греки.

Впрочем, что говорить и о чем говорить, вообще,
когда все в этом мире далеком от правды - вотще,
разве что только ты, только ты, исключения ради
представляешь собою ту ценность. которой нельзя
пренебречь в этом месиве лиц. В основном же друзья,
коль не псы, что кусают в потемках, так редкие ****и.

Загнивает наш век. На ристалищах трупов полно.
Расползлось по эпохе пятном желтосиним говно,
умудрившись стать флагом любимой шпаною отчизны.
Не сыграть бы в очко, то есть в ящик, пока еще есть
порох в сердце. Не значит ли это, что месть
может быть накануне лукавым заказанной тризной.

Не смотри на меня, как на старую пыльную вещь.
Я еще поднимусь. Я смогу в золотое облечь
одеянье звезду на своем незавидном погоне.
Я смогу превратиться однажды в бесценный предмет
среди утвари пошлой, собой излучающий свет,
как жемчужина моря на смуглой от солнца ладони.

Но теперь, когда тянет телесная тяжесть ко дну,
и петух не поет, и в проклятую мной седину
вплетены извивания гадов Медузы Горгоны,
я стою у обрыва, рискуя не в бездну упасть,
но совсем для тебя и для мира другого пропасть,
как Мария Стюарт в ожиданьи кровавой короны.

Облетает листва. И оконная рама на крест
так похожа, что видишь погосты окрест
вместо улиц и хат в окруженьи толпы небоскребов.
И замедлилась кровь под шершавою коркою льда.
Видно, ей невдомек, что покроет смолою беда.
Только слышится стук на стволах тополей долбоебов.