Посещение

Не признавая разницы между вещью и тенью вещи,
надвигается сумрак, основанный на слияньи
тишины и ее протеже – речи с множеством трещин
косноязычия.В потоке любого желанья
можно выудить все, что угодно: стыдливость, радость,
сожаленье и гнев наряду с потворством
чувству мщенья. Вся эта гадость
называется просто-напросто душевной коростой.

Вечер влезает в одежду немыслимого покроя,
скоропостижно старея. Лабиринт квартиры
обещает щекотку нервов. На поле боя,
то есть здесь, где чуть слышимый звук перемирья
превращается в нечто щемящее, Ариадна
появляется с нитью, с веретеном шелковых
и ведет нас вовнутрь, где цветные пятна
стен и стекол напоминают протест целковых

против засилья двугривенных, и мы в ударе,
понимая всю важность момента, садимся в кресла,
так когда-то предложены были царице Тамаре
трон из меха иль трон из пуха, чтоб августейшие чресла
не попали в объятия пролетарских стульев.
Но картины бы не было полной, когда б Минотавра
не терзала простуда в кровати, иначе пулей
мы бы вылетели отсюда, как улетает сегодня в завтра.

Время, выжатое в кувшины, распространяет запах
рододендрона, но коль быть поточней, то герани.
Не обошлось, как видно, без лап доморощенного эскулапа,
доходящего в выдумке почти до абсурда. Грани
не нарушены, но отдают чем-то очень близким
разрушению. Ангел со скрипкою Страдивари,
воспарив жирной плотью, пиликает в стиле писка.
И, подражая, Шагалу, Тарковского вторит дару.

Бой старинных часов. Рукоделие Кигельмана
с хладнокровьем почти в заблуждение вводит пришлых
тем, что путает местность. В подаче переднего плана
статуэтки и амфоры. И вместо Кришны
Богородица. На лепной потолок лишь глянешь,
тут же хочешь себя представить в былом столетьи,
Климт в обличии той, для которой глянец
все равно, что ударить себя собственноручно плетью.

Жаль, что эта жемчужина осталась тем же
украшением дна, но не морского. С нитью
Ариадна хлопочет, найдя в одежде
мебельную громоздкость. Подсознательное наитье
ей подсказывает женщиной быть Лотрека,
драпируя в ночные тона, особенно, ноги.
Как оказалось, дважды можно не только в реку,
но и в то, что запрещают слабому полу Боги.

Но и это не повод остаться, если не в равнодушьи,
так в ближайшем его состояньи. Одна лишь гейша
без усилий снимает тяжелый приступ удушья,
порожденный тем же неисправимо-грешным
двадцать первым столетьем. В ее движеньях
столько страсти и неги, что вместо славянской плоти
в европейских одеждах, хотелось бы как украшенье
танцовщицу держать в своем доме, хоть законы морали против.

Песнь незримых сверчков, как невидимый звук мембраны
наполняет квартиру. Хозяйка с лицом Психеи
угощает нас рыбой, которою потчуют лишь тиранов,
видя качества в ней той единственной панацеи,
о которой за все времена не узнали смерды.
Натюрморт был бы беден, когда б не фрукты
и не торт, и не все опьяняющие приметы
то ли водки столичной, то ль ее ученицы — цикуты.

Настороженный вечер прядает, как конь ушами,
приближение слыша закованной в панцирь ночи.
И туман разговора бесплотно клубясь над нами,
превращается в дождь озарения. Что есть мочи
убегают последние блики дневного света
в полночь черного бархата, в праздность тени.
И сухие цветы так бездарно прошедшего лета
тоже мнят о своей принадлежности к царственной лени.

И под занавес тот, для кого пароксизмы гнева
как лекарство, выходит из недр, предлагая насморк
и все то, что бывает в стареньи мужского древа:
несваренье желудка, перекрывшая горло астма,
словно это не есть нашей общей болезнью века.
Все мы овны и львы, и стрельцы, и их козероги,
к сожаленью иль к счастью, просто лишь человеки,
но все то, что повыше, то есть то, что бессмертно – Боги.