Монолог Е75

 Монолог! Вот единственный выход
 для души, погруженной в сложности.
 Хулио Кортасар "Выигрыши".
 
 
 В низком небе, достойном земли, пропитанной запахом трав,
 Одинокая белая птица, парит, тяготенье поправ.
 
 И сломанных оба крыла своих распластав по земле
 На травы, заплакав, легла душа моя в вечной тоске
 
 По долгой просторной любви, когда сам себя отдаёшь,
 Когда каждый миг, каждый вздох, восторженный, песню поёшь.
 
 И грудь разорвалась моя, исчезла моя голова
 И я полетел... а земле оставил такие слова:
 
 Он лежал в траве, широко раскинув руки. Зелёный колодец растений вежливо настаивал на том, что в мире осталось одно только небо и он вдруг пронзительно понял, что любит всех троих:

 Женщину, которая собиралась родить ему ребёнка, - он вспомнил её смуглое лицо, тёмные глубокие глаза и волосы, которые, когда она их расчёсывала по утрам, казались струйками воды, льющимися из неведомого серебряного источника жизни прямо сюда, в этот скоротечный, как цветение игератуса, мир, и всякий раз казалось, что он слышит тонкий слюдяной перезвон, когда деревянный гребень привычным движением сверху вниз причудливой старинной ладьёй проплывал по волнам волос.

 Лица второй он не помнил, возможно потому, что она предпочитала прятаться за внушительными тёмными солнечными очками и только однажды, в сумерках пустой комнаты, гулко возвращавшей звук их приглушённых расставанием голосов, он увидел в глубине её раскрытых зрачков, - туда дальше, вглубь, в самую темноту и тишину существа, - маленькую милую и беззащитную девочку её нежной души. Так что воспоминания о ней напоминали скорее чувство, почти ощущение чего-то мимолётного, того, что появилось, удивило, и исчезло бесследно, растаяло в воздухе, как послезвонье колоколов из сумрачных храмов, побеленных ущербной пятнистой луной.

 Третья же была скорее мыслью, словами на дрожжащем экране. Так, переживая все жизненные перипетии героя увлекательной и толстой книги, к последним главам, познав в нюансах его характер и став невольным свидетелем его, то есть героя, при- (или зло-) ключений, поневоле начинаешь симпатизировать удачому вымыслу автора, а после и попросту откровенно не хочется, чтобы роман заканчивался. Он никогда не видел её, но регулярно переписывался и порой, рефлексируя, ловил себя на мысли, что разговаривает с ней, неизвестной, советуется, посвящает стихи или делится пойманным за хвост настроением совершенно не зная её лично.
 
 Он лежал в придорожной траве автострады Е75, начинающейся где-то на севере Европы, проносящейся мимо аккуратных красноватых щитовых домиков, мимо перелесков и гранитных скал, для безопасности накрытых капроновыми сетками, ветвящейся причудливыми многоуровневыми развязками вблизи населённых пунтов и вновь собирающейся в упругий пучок грациозно разлинованного асфальта, по которому непрерывно и целеустремлённо скользили в обеих направлениях, напоминая блестящих насекомых, разноцветные автомобили.

 Неподалёку от придорожного кафе, напоминавшего своими пропорциями коробку из-под обуви, на обочине дороги стояло три грузовика. На одном из них он поедет завтра утром. А пока что… есть время. Свободное время, этакий небольшой кусочек свободного времени, внутри свободного времени его жизни, жизни, наполненной свободой. Свободой от чего? Свободой для чего? - Вопросы, к которым он привык, как привык к узору линий на своей ладони или к тому, что разные половины его лица
принадлежат двум совершенно разным людям.

 На душе было радостно и неспокойно. Пытаясь разобраться в своих чувствах, и, нырнув, подобно аквалангисту, вглубь сознания, он долго оставался под водой, а, когда воздух в баллонах уже стал было заканчиваться, аквалангист вынырнул на поверхность и принёс с собой понимание, что любит их всех троих.
 Одновременно.
 И это понимание сделало его счастливым.

 Он с благодарностью посмотрел на небо, как сонными глазами смотрит младенец на огромную мать у своей колыбели - с полным доверием и туманно-благостной убеждённостью в благожелательность этих большущих рук, укладывающих его поудобнее и этих губ, мурлычащих что-то ласково-успокаивающее на непонятном ещё, но уже родном языке.
 
 Вопрос требовал немедленного прояснения. Некоторые травинки согласно покачали головами в ответ, а свирепый лапландский комар, прокусив шерсть толстого свитера, вонзил жало в один из капилляров на его плече.
 Пускай одна из них, та, которая должна родить девочку, так и останется моей женой, - подумал он, разглядывая комара, который после предупредительного шлепка сидел на расстеленой в траве, но не собранной палатке и, по всей видимости, оставил всякую идею о кровопийстве, пребывая в лёгком шоке от удара.

 Вторую, а если быть пунктуальным, то третью, - его прекрасную незнакомку, его леди N, - Боже, какой банальный, но точный эпитет, - попрошу стать сестрой. Не названной, не сводной, а родной-преродной сестрой, как будто так и было всегда с самого начала. Так, чтоб слова "сестра моя", "брат мой", отзывались в самом сердце трепетом нежных крыльев истинного родства.

 А третью, то есть теперь уже вторую, - он мысленно собрал большой букет, плавно проведя головой слева направо, и вручил зелёную дурманяще пахнущую охапку очаровательных полевых цветов прямо ей в руки, успев заметить быстрый смущённый взгляд, прежде, чем она успела зарыться лицом в ворох полевых цветов, - вторую попрошу забыть меня навсегда. Не только вычеркнуть из памяти, но и самую память о том, что я был, прогнать прочь, изжить, забыть истинным забвением, которое только и доступно действительно возвышенным и благородным натурам, - а она была именно такой, - чтоб ни через 20 лет, ни через 50 не вспомнить, ненароком, что вот, мол, было со мной и такое тоже…
 
 - Вроде бы никого не обидел? - спросил он вверх никого, и в то же время всех одновременно. Но пролетавшие в небе птицы ничего ему не сказали. Зато на поверхность стали всплывать строчки:
 
 Когда глаза закроешь, светлячки
 Кружатся в темноте моей души.
 И свет, не проникающий в зрачки,
 Теплеет сонно в внутренней тиши.
 
 И кажется, что жизнь - прекрасный край,
 Залитый солнцем, негой и огнём;
 И думаешь, что вновь обрёл свой рай,
 И сумерки скитаний стали днём.
 
 И в золотом сиянье облаков
 Кружатся бестелесным дымом сны;
 И чудится, что прекратилось всё,
 Кроме бездонной радостной весны.
 
 И хочется запеть или сказать:
 Вот жизнь моя.
 В подарок.
 Для тебя.
 И самого себя всего отдать.
 И так спастись.
 И умереть.
 Любя.
 
 - Не успеваешь произнести слово "любя", как слышишь писк следующего москита, - подумал он и почему-то вдруг совершенно неожиданно для себя самого захотел нарисовать на оранжевой, ещё сырой штукатурке, профиль бородатого, гладко причёсанного египтянина, оставив ему вместо глаза незакрашенное оранжевое пространство, придающее египетскому лицу сходство с прозрачной маской, сквозь которую бы явственно просматривался упругий, наполненный жизнью окружающий мир.

 На край палатки взобрался крошечный муравей и замер в выжидательной позе.
 - Могу предложить вам комара, - гостеприимно отозвался он на его немой вопрос.
 Муравей молчаливо согласился и он стал оглядывать своё ложе, напоминающее полотно баталиста со всеми, присущими картине этого сурового жанра, атрибутами. Он выбрал не подававшее признаков жизни насекомое, взял его двумя пальцами и протянул муравью. Тот жадно вцепился в добычу и стал методично её покусывать.
 В ожидании, когда следующая мысль вплывёт в сознание, он отмахнулся от очередного вампира.
 
 - Мне тридцать лет, а я так и не повзрослел, - наконец подумал он, обрадовавшись этой мысли, возникшей неожиданно из темноты и тишины, вынырнувшей из ниоткуда, как бывает, когда, уставившись в невидимую точку перед собой, вдруг обнаруживаешь, что пока ты глубоко задумывался, нечто появилось и уже существует перед твоим носом, как состоявшийся факт, который необходимо принять, как должное. Он обрадовался этой уже оформившейся мысли, как доброй знакомой, как возможности почувствовать себя не одиноким в этом окружавшем его мировом океане, пределов которого он не знал.
 
 Он поднялся, достал из рюкзака консервную банку с гороховой кашей, открыл её, потянув за жестяное кольцо сверху, и отделённой от банки крышкой попытался заточить небольшой карандаш, которым он уже не писал, а только царапал линованые листы маленького чёрного блокнота с разноцветным зверинцем на обложке. Крышка, не была острой и затея не удалась. Тогда он оголил грифель, отщепив дерево от графита. Карандаш, несколько потеряв в эстетическом плане, обрёл былую функциональность. Испытав удовлетворение, он принялся за следующее стихотворение, предварительно зачерпнув из банки сложенной вдвое неудавшейся точилкой для карандашей, превратившейся в импровизированную ложко-крышку немного каши...
 
 Тело, глупое, не знает,
 Что однажды умирает.
 Дух бессмертен мой и в теле
 Он, как в клетке, взаперти;
 А душа б моя хотела,
 Как герань в саду цвести.
 
 Кто я сам? - Никто не помнит
 И не ведает того.
 Я люблю тебя.
 Ты слышишь?
 Звук дыханья моего...
 
 Перед глазами снова возник египтянин с уже подрисованным кем-то глазом, которым он задумчиво и уныло подмигнул, прежде чем появилась следующая мысль:
 
 - Хоть ты и забудешь меня, я сам никак не смогу сделать этого, поэтому тебе придётся быть сильной, ибо всё, что не делаешь вместе, даётся с трудом, тяжело. Наша весна опоздала, так пусть же самое мягкое в тебе станет камнем, ступенями, по которым ты поднимешься вверх, - весьма приблизительно процитировав Ницше, он подумал и о другой:

 - А ты будешь лелеять нашего маленького ёжика или зайчонка или, мы придумаем, - ну конечно придумаем, все родители придумывают и мы не исключение, - ещё сотни разных ласковых и смешных, нежных и дразнящих имён, чтобы когда настанет время любить, наш малыш уже был бы одет в одежды из того материала, которым укрывается поэт, кутаясь зябко в утренней туманной прохладе своих неоформившихся рифм...
 
 Не позволять себе обычных слов - вот, возможно, кратчайший путь стать поэтом; не оставить без внимания ни одной краски мира - и вот ты уже художник; слышать звуки окружающего, как отдельные ноты в многоголосной мелодии, песней льющейся с неба. Жить. Просто жить и чувствовать медленное тягучее счастье, поток золотистого мёда, текущий по краю фарфорового блюдца.
 
 С той же, которую он решил попросить стать его сестрой, всё никак не удавалось увидеться. Бродячая душа не бросает якорей, не имеет таблички с номером дома, прикреплённой к углу. Она вообще не имеет углов. Она круглая, бесформенная, текучая; то подолгу разглядывает былинку, то едет на велосипеде по булыжнику средневекового города, то дремлет в теле ночного сторожа, то смотрит по сторонам с детским любопытством из кабины такси.
 
 ...
 
 Лёжа в этрусской позе на земле, окруженной кольцом травы и цветов он подумал, что этот пейзаж можно было бы увидеть в какой угодно стране, учитывая, естественно, широту места, а значит земля, природа не имеют национальности, вернее они её имеют и он сам принадлежит именно к этой, самой правильной, на его взгляд, национальности.
 
 Разве это не странно,
 Что я, сочиняя стихи перед сном.
 На перине из тонкой зелёной травы
 
 Вспоминаю всех вас.
 Всех троих
 В каждом доме своём,
 Как иные
 Приятные
 Яркие
 Давние сны?
 
 Разве это не странно,
 Что тысячи, тысячи рук
 К нам тянулись,
 А мы предпочли только нас?
 
 И из разных героев
 Беззвестный писатель
 Сложил
 Свой нехитрый,
 Но искренний
 Правдоподобный
 Рассказ...
 
 - Как хочется быть героем. - подумалось. Героем своих собственных мечтаний, спустя время обретая плоть там, куда до этого залетала твоя мысль.
 И быть собой.
 То есть не быть никем.

 Смотреть на розовые паруса облаков, наполняемые слабым ветром заката, с аппетитом лопать гороховую кашу на обочине какой-нибудь магистрали возле грузовиков, которые, отправившись в путь поутру, едва рассветёт, заберут его, чтоб отвезти в неизвестность будущего. В неизвестность, в которой нет страха за завтрашний день, а только всепоглощающее любопытство и праздник жизни, сродни прерывающему на миг дыхание восторгу от набегающей на грудь прибрежной морской волны, захватывающей и увлекающей повелительно, но мягко в глубь чего-то огромного, сокровенного, непостижимого.

 А не подумать ли о Боге? - он рефлекторно огляделся, - ведь тема действительно интимная, возможно даже некоторые из нас предпочитают вообще не касаться её, нежели распахивать самое нежное, искреннее и чистое своё мечтание перед безжалостным вниманием другого человека. Пусть даже эти другие - только нечёткие лица в воображении, постоянно оживляемые в памяти сны.

 - Ом мани падме хум. - осторожно пропел он. Звук голоса убаюивал, но отдельные обертона зовуще позванивали обещанием чего-то большего.
 
 Харе Кришна, харе Кришна.
 Кришна Кришна, харе харе.
 Харе Рама, харе Рама.
 Рама Рама, харе ха-а-ре.
 
 - пропел он снова, уже менее скованно. Трава вокруг, совершенно не имеющая религиозных пристрастий, а значит и ярко выраженного мировоззрения, одобрительно закивала своими пушистыми головками.

 И всё же он чувствовал себя чужим. И в этой всепонимающей траве, и в арендуемых квартирах, повсюду его преследовал запах чужбины. И всегда в тенетах своего сердца он неизменно тосковал по той родине, которую он не знал, но которая звала его, настойчиво ли, ненавязчиво ли, но всегда издалека, с другого берега пропасти, мост через которую только и можно построить самому.
 - Да и можно ли? - впал он на секунду в уныние, ошибочно принимаемое некоторыми из нас за объективность.
 - К чёрту объективность. Она совершенно неуместна среди этой шёлковой пустоты. - он опустил голову на руки и закрыл глаза.
 
 Сначала он не видел ничего. Постаравшись разглядеть край пропасти, через которую нужно было перекидывать мост, он видел только темноту и выплывавшие из неё дурацкие стенные часы с полосатыми шутовскими колпаками над самодовольными тёмно-жёлтыми циферблатами. Потом внутренний взгляд привык к недостатку света и проступили очертания противоположного края, до которого было не очень далеко.

 - Настилом пусть будет моя решимость. - скормив очередного комара очередному муравью, он поднялся с места и принялся поспешно растягивать палатку. Похолодало. Тело немного дрожжало. Извиняясь перед потоптанной травой за причинённые неудобства, он затащил свой нехитрый скарб внутрь, зажёг маленький огарок свечи и извлёк из рюкзака пакетик со сладостями - разные разности, которых он накупил в специализированном магазине для обжор незадолго до отъезда для своего первого сына, на традиционную ежегодную встречу с которым он вскорости рассчитывал.

 - Ничего, всё равно я еду в Хельсинки, а значит куплю ещё - подумал он, предвкушая, как будет доставать из лимонного цвета пакета с покорившим весь мир логотипом Coca-Colа одну за другой разных диковинных рыб и съедобные геометричесие фигуры и глаза его заблестели по-детски озорно.
 Первым попался медвежонок. Полупрозрачный, жёлтый, резиновый и липнущий к зубам. Вторым оказался динозаврик, третьим - банан, кусочком которого он поделился с вездесущим муравьём, уже успевшим вслед за ним забраться под крышу палатки. Четвёртой из пакета появилась пятнистая коровка, а пятым - маленький ужик с узорчатой спинкой. Откусив ему голову и держа обезглавленное тельце в руке, он подумал, что застань его в этот момент сотрудник какого-нибудь из Обществ Охраны Животных, ему было бы несдобровать.

 - Чему может научиться ребёнок, поглощая такие вещи? - подумал он педагогически и почувствовал себя счастливым отцом двоих детей. Если приплюсовать сюда жену, сестру, огромные тупомордые, пропахшие встречным ветром грузовики, замершие на обочине, палатку с москитной сеткой, прекратившей бессмысленное кровопролитие, муравья, которому он торопливо искал что-нибудь поесть, но сладости попадались одна несъедобнее другой - некоторые напоминали поролон, некоторые - пластмассу; наконец, выудив нечто сахаристое, он откусил кусочек и поднёс муравью, а когда тот крепко вцепился лапами, перенёс его на обложку книги, ближе к сиянию свечи и опустил рядом с тёмно-карминовой тиснёной надписью " х у л и о к о р т а с а р " - если сложить всё это вместе, - он отложил забракованного кота из солодки туда, где, напоминая праздничный стол, лежали цветные кусочки сладостей, предложенные маленькому другу, - если сложить всё это вместе, то может оказаться, что я вполне счастлив!

 Муравей тем временем оторвался от ужина, чтоб обследовать лоток спичечного коробка, в котором, как в подсвечнике, маняще светился, бросая в разные стороны дрожжащие тени, парафиновый цилиндрик свечки, совершенно не обращая внимания на солодкового кота, который заметно погрустнел оттого, что желтоватый свет, падая на его выпученные кондитерские глаза, пускал две длинные тени, похожие на слёзы.
 
 - Вспоминают ли они обо мне вообще, - задал он сам себе неожиданно вопрос и вместо ответа на него съел салатовую бадминтонную ракетку с вкусом ванили. Потом разжевал ядовито-зелёную мясорубку и нечто, отдалённо напоминающее морскую звезду с тремя пузырями на спине. За ними в ход пошли мозаичный бисерный шарик с серединкой из какао, карамельный щит короля Артура, розовая клубничная то ли жаба, то ли ягода и леденец в форме гайки на десять, который через минуту очутился рядом с котом по причине своей полной несъедобности. Очередной автомобильчик предательски рассыпался у него во рту и дал такой неприятный вкус, что пришлось некоторое время таскать из пакета всё подряд, пока белая упругая крыса не заполнила рот, подобно мыльной пене, потушив пожар кислятины.

 - Вот свечу-то мне уже не починить, - подумал он обречённо, глядя на малюсенький фитилёк, заканчивающий свой прошедший в непрестанном горении век. И, уже согласный на то, что сегодня не сочинит больше ни одного стихотворения, он благодарно отцепил от свитера два ощетинившихся колючки репейника и пристроил своё тело среди папки с нотами для блокфлейты, заметно исхудавшего пакетика со сладостями и лениво сохнущих у выхода коричневых ботинок из грубой кожи.
 Свеча погасла в тот же миг и он моментально заснул, чтобы увидеть сон, в котором...
 
 он извинялся перед своими любимыми женщинами за то, что не может сделать их счастливыми, ибо счастье на той стороне пропасти и мост нужно перебрасывать самостоятельно. И за то, что он совсем не тот, кого бы заслуживали эти прекрасные и благородные создания в качестве брата, друга или мужа, а только бесплодный мечтатель, бродяга с душой ребёнка и выгоревшими от пыльного солнца волосами. В этом сне он набрал в магазине три пакета сладостей, спросив продавца, высящегося за прилавком:
 - Can I taste this before taking? - и, получив утвердительный ответ, так наелся сладкого в магазине, так наелся сладкого, так наелся, что проснулся, и, глотнув в темноте апельсинового сока из пластиковой бутылки, снова заснул.
 На этот раз без всяких снов.