февральский кокаин

* * *

февральский кокаин



 «il ne suffit pas d’etre un jean foutre,
 il faut encore l’etre franchement…»
 а.пушкин

 «а substantial proportion of people do what they are told to do,
 irrespective of the content of the act and without limitations of conscience,
 so long as they perceive that the command comes from a legitimate authority.»
 st.milgram


 евг.никитину


intro1: imitant montcorbier
«…Сего числа такого года два представителя народа без фэйс-контроля и дресс-кода, и без труда, и без вреда озоновому слою, некий полет осуществят в отсеке носителя без батарейки из ниоткуда в никуда. Один из них – Викарий Новак, физически здоров и ловок (карьерный рост без остановок до этого шел рубежа). Другой – Икар Гедонишвили, четыре дня как изловили (проверен в ФСБ, в ОВИРе, и за душою ни гроша). Пресс-атташе пришлось признаться в совет Объединенных Наций: герои, прежде чем подняться по одному на пьедестал, до солнца доберутся в паре (однако, изучив сценарий, Бог разуверился в Икаре, но отменять полет не стал)…»


intro2: orthographike
Одутловатые бутыли
церквей и тюрем. Из-под век
стекают улицы пустые.
Москва. 2004.
Февраль. Бессонница. Четверг.

В постели в забытьи в час ранний
поэты падают, а в то
же время из холодных зданий
шагают знаки препинаний
под двоеточия авто.


§1. tau=0 (edo ke tora)
Февраль в пергаментной бумаге несет свои окорока.
Его шарфы, афиши, флаги возбуждены от ветерка.
Сырые кирпичи потрогав, допосылают там и тут
ему приветствия с порогов законодатели простуд.
И улицами неопрятно нанизаны на суховей
и расплываются, как пятна, вороны в ворохах ветвей.


§2. usual morning bacon
(...Утрачена голосовая связь с погребенными. С утра
за фразой первого трамвая пошла кессонная пора.
С остатков сна вспорхнула стая. Куранты порывались в бой.
Открыв глаза, одна шестая опять почувствовала боль…)

Боль головная прикроватна.
Встающему с другой ноги
на тихое: «Мне все понятно» –
«Дрянь! – возвращается. – Не лги!..»

Ночь разрушается, как тайна.
Ее финал непоправим:
за фразой грустного Монтана
пошел художественный фильм.

Луна, как прошлое, погасла.
Рассвет заутреней запах.
И Гордон Мэтью из Ньюкасла
запел про синих черепах…

(…Похоже, будущее стерто. Как не записан в словари
сон – территория комфорта от сумерек и до зари.
Его граница замерла на повествовании, как от
степного клича Тамерлана волна вдоль берега идет;
и брызжут из-под шлемов краски; и мерно, полные росы,
под конский цокот на терраске мечами лязгают часы…)


§3. cache (shestakov’s theme)
«Алло! Алиса?! Ты звонила?..» –
привычным жестом четверга
на деревянные перила
ложится женская рука.

И скатывается со ступенек
чечетка, и за ней мужской
неровный голос, точно ценник
прилипший, не ахти какой,

по нитям света золотого
как будто отправляясь в рай:
«Анна-Мария!.. Ты готова?..
Давай отпразднуем февраль…»

Однако, тесная терраса
покинута, и, как итог, –
завязнул? сгинул? затерялся? –
в каблучном ритме хохоток.

И – по сценарию Ростана –
мечтателю покажется,
что стала краем мирозданья
последняя ступень крыльца.


§4a. algunos numeros
Подставлены под рукомойник четыре замка из песка,
три обещания, крамольных две мысли и одна тоска.

Вода подсолена и вязка; жизнь безутешна, как блицкриг;
и непрозрачная повязка из пальцев вызывает крик.


§4b. la bigamie
Какая скука! Быть женатым равно поворотиться вспять,
что громкая река, и на дом действительность не зазывать.

Любовь и ремесло поэта не пересечь, и потому
поэзии основа – это умение быть одному…


§4c. pour appater
Во всем присутствует сюжет. По окончании сюжета –
пусть даже выигравших нет, находится, однако, жертва.
Кто будет жертвой в этот раз? – мужчина? женщина? подросток?
желудок? сердце? ухо? глаз? огонь? вода? твердыня? воздух?

Кто никогда не победит? – от блюда постного до блуда
выдерживающий аппетит поэт, потомок Неда Лудда?
его жена? его мечта? оплошность или неизбежность?
богатство или нищета? динамика или неспешность?

карьерные бега чинуш в порядке выспренном и строгом?
le cri de querre a la bouche считающие жизнь по строкам?
Кто будет жертвой?.. гм... одно лишь ясно – в новой карусели
повествованье не равно неимоверности усилий...


§5. le strade sono piene di vita
Во рту – драже; в кармане – вор; а
в глазах – запутанны, длинны –
бульвары пестрого фарфора
и мутной жидкости полны.

Кругом находки и потери
случайные, и среди них
поэт-слухач, как Альфиери,
к витрине кружевной приник.


§6. scanning of objects
«Нагрели руки на апреле расчетливые сорванцы.
За ними все гипербореи в кафе подались с улицы.
Набита улица болоньей. Набита гильза табаком.
И неизвестный, как Полоний, глядит из метрокатакомб.
Темноволосый и уклюжий, без приставаний и без фраз,
он будто бы палит из ружей за завоеванный Кавказ:
за сына, за жену, за брата, за удалось/не удалось.
Без места жительства, non grata, он не показывает слез
и все же не находит места среди врагов. Нахмурен, лют,
он знает, что его семейство когда-нибудь да проклянут.
Таков закон драматургии: пока бикфордов шнур почат,
не мы с тобою – так другие об этом точно промолчат…»


§7a. la reconnaissance
Вот полотно руки Бухгольца, вот снимок Хайди Холлинджер:
уродливые пальцы в кольца продеты; рты слюнявят гжель;
в залапанную мякоть шторок насильно вставлены шесты;
на стенах – лица, без которых энциклопедии пусты.
Посудомойка загремела. Пришельцы требуют блага:
белее мела – опохмела, беременные – молока.
Услужлив, сухорук, как Коба, официант. Не знает сдач.
И слышен всюду Русакова по умершей Людмиле плач
Мужчина (в возрасте?) решив, что в кафе возможно интервью,
муссирует (похоже Кшиштоф Занусси?) логику свою:
«…Мы все когда-то обрусеем и сгинем, и наоборот:
февраль фискала с фарисеем помирит. Или разведет…»
(кому поверится в такое, того от шока не спасут
ни Инглэнд Дэн, ни Джон Форд Колей, ни Ли Райтнур, ни Ронни Вуд).


§7b. dialogue un
Февраль. Фонетика. Фанфары.
Еще чего-нибудь на «фэ».
Поэт (немолодой/нестарый)
двойную заказал в кафе.

Он пьян? Напротив – трезв. Напротив –
ее лицо. Не по себе
и кадыку, и крайней плоти в
тугой вельветовой трубе.

Разноименные, их лица
отталкиваются, и за страх
поэт желает расплатиться
и, жалкий, тонет в рукавах.


§7c. boquiabierto
«Мы все масоны поневоле:
ждем продолжения – но в ком?
И держимся особняком
в безверии в житейской школе.

Нас губят не дамасской стали
клинки, не крепь морских узлов –
среди обыкновенных слов
обыкновенные детали…» –

твердит и не находит места в
толпе поэт, сходя с ума.
Ему доходные дома
ответствуют дверьми подъездов.


§7d. 1 or 2
«…один не равен двум, но в но-вом боевом тысячелетье в случайно вынутом билете за формулой идет равно... Уже назначен день. Икар с волненьем ожидает старта. Его пожизненная карта покуда лишена лекал. В военном городке, одно желание запоминая, он ждет, как зрения прямая зимы покинет полотно. С небес не бес валит, – поп-корн. Играет боцман на баяне. В заливе – в оркестровой яме – слышны аплодисменты волн. Не крест на шее, но кистень. Посеяны орел и решка. Звенит стаканами кафешка в обыденный, рабочий день. В скафандр, что клоун, облачась, лицом искусственно состарен, с портрета смотрится Гагарин, как будто в зеркало, в сейчас. Бубнит по радио указ про старт. Презрев официанта, развеселенная команда рассчитывается у касс. Взасос целуются в углах. Напротив мятая особа, марионетка Образцова, с ночных ногтей смывает лак и прячет слезы, как вдова. За тучным коммивояжером в дыму табачном и тяжелом играют брокеры в слова… Стекает из стекла лоза к любому (см. выше) типу. За хмелем через перспективу Икару следуют в глаза, как скоростные катера, его душой непобедимы дымы, домены, бардодымы et cetera, et cetera… Икар поднял стакан: «Хочу еще…» Послышалось «Что?.. Хватит! Пускай за прошлое заплатит…» И дальше – тишина… Но, чу! Упало на пол макраме. Пошло сопение из тени. Слова, времяпрепровожденье сложившие, – от тел отдельны. Что очень свойственно зиме…»


§8. titel unbekannt
Страдающий грудною жабой,
с трамвая на конечной слез
лысеющий, но моложавый,
под мышкою несущий ржавый
трофейный, дедовский обрез.
На тротуаре, взяв правее,
он подошел к ступенькам в банк.
Его оберегает фея
от нищенства и от трофея,
и от любви. Размяв табак,
он медлит. Выпускает лайт
из легких: смесь колец и струй…
Вдогон ему дворняга лает.
Вдогон кондуктор посылает
ему воздушный поцелуй.


§9. nein
«Порою кажется, что опыт есть сумма божеских обид. Кто более обид накопит – позднее будет позабыт. Кому милей игра такая, тот тайну ведает одну – покуда не дошел до края, держи полцарства на кону… Стремглавы мысли. Руки слабы. Земные смертны короли. Одни из них желают славы. Другие – славу обрели. Одни из них лежат в могиле. Другие им несут цветы, печатают, возносят или выпихивают с высоты… Целинникам, кухаркам, прочим, стопой измерившим тайгу, все чудится, что я, как Отчим, когда-нибудь да помогу. У мчащихся по наб. Туманов жизнь без меня навариста: что Гофманам до графоманов? и Розенкранцам до Христа?.. И что я, Бог, нашел в Икаре (он вспыльчив, неотесан, вял), когда такие, как Викарий, рассчитаны на пьедестал?.. Прилюдно равнодушны к славе, невзрачны, как черновики, они имеют zralok v hlave и цепкость каменной руки; они расчетливы; степенны; с набором азбучных идей; бегут, что флоровы елены, в Америку рожать детей; всегда готовы подчиниться не командиру корабля, но свыше; им важней синица неведомого журавля… (Хотя, прикрыты запятыми, они – не строги и не злы – когда-то были молодыми и чушь прекрасную несли). Для них за запертым оконцем – немодный и немолодой – жонглируя луной и солнцем, я занят небом – не землей... Что ж, это правда! Больше правды! Молящему меня навзрыд нуждающемуся с эстрады дарую слоган: мир открыт… Расшатан мозг. Язык разболтан. Какое дело Богу, как Икар умрет? Как Дерил Холтон? Как К.Войтыла? Как Д’Арк?..»


§10. ost+suedost (koval’skaya’s theme)
Левей, за бывшей бакалеей – пятиэтажные дома.
Здесь мириады поколений желают счастья задарма.
Когда-то здесь лежали рельсы. По ним порой бежал трамвай.
В нем чокались эпикурейцы за нерабочий Первомай.
Здесь мышцы яда набирались. Здесь эпигоны кое-как
учились artes liberales и становились за верстак.
Здесь челядь обмывала в пиве ромбообразную финифть.
Здесь матери своих топили детей, не в силах прокормить.
И шел погодок на погодка с напильником, за ними – жизнь
бессмысленная, как щекотка, подтрунивала: «Распишись!..»

(Зачем смутьяну и раззяве торжественные вечера? –
они от прапорщика взяли поболее, чем от Петра.
У них желания иные; им все одно, кто брал их в плен:
что памятники площадные, что декламаторы со сцен).


§11. tom waits for jerry
Не выследить ли оборванца, крадущегося по пятам
невинной? («К ней! войти! ворваться! раздеться! и остаться там…»)

Как афродизиак? как вето? как жажду? как иконостас? –
найти ее внутри поэта под перекрытием гримас?

А погодя в пижамах, в пимах найти измотанных в устах
зимы – ловушки для любимых, хозяйки вихревых атак?..


§12a. through the private life of plants
Уводит дверь в покои, в кои
не попадают, не зардев:
там гиацинты и левкои,
настурции и львиный зев,
жасмин, магнолии из воска,
и розмарин, и хмель витой,
и хойя… Но одна загвоздка –
нет никого за дверью той.

Академические фото.
Рушник, украшенный тесьмой.
Фрагмент баталии с офорта
времен последней мировой.
Резной буфет. В тяжелой раме –
окно. Раскрыто, как диплом.
И все заполнено шагами.
Ее шагами и теплом.


§12b. punch-drunk love
Улыбчива, как Джулианна
Мур, входит медленно она.
Рисковая. Одета странно,
как с Пасморова полотна.
Отпрянув, точно от удара,
от взгляда жадного, надмен-
ная наследница Гудала
(плюс Ярославна, плюс Кармен),
она ведет себя, как будто
она раздражена и под
давленьем лишена уюта
и отвоеванных свобод
у энного мужчины, а на
мужчине том томится взгляд:
пусть выпадет из сарафана
не грудь – сафьянный виноград!
Отдать готовый тотчас год за
шаг обовьет ладонью пясть…
И ничего не остается,
как поцелуям с губ опасть.


§13. dialogue deux
…связь виолончели со смычком
пространство оставляло в шоке;
в слезах – царапанные щеки;
сросшиеся тела – ничком.

…слились в единое два шва;
сменились немощность и злоба
на немоту; и сила слова
в ее сознание вошла.

…и занялось ее лицо,
как могут загораться лица;
и длился окрик у счастливца
в оконченной игре в серсо.


§14. a stamp
Свиданью – час, а жизнь – разлуке,
сиречь – заламыванью рук.
Жизнь – замкнутая вещь. Как круг,
в котором застывают слухи
и превращаются в испуг;
испуг – в слагаемое страха;
страх превращается в тепло;
тепло – в любовь; любовь – в аппло-
дистменты; те – в основу брака;
а брак – в апломб vs апломб…

Жить? – непременно жить! – а надо ль? –
когда доставлена в ответ
простая марка, на конверт
наклеенная, как Анадырь
на территорию побед.
Сорви ее, не разрушая
последовательности строк,
чтобы никто понять не смог,
как разузнала дочь меньшая
в глуши про аленький цветок…


§15. titel unbekannt 2
День прозябает в парках, ибо день – утешение для ног.
Игрушка, инициатива тех, кто безмерно одинок.

Смеются дети до икоты. Качает люльку мать: «Малыш,
какой ты грустный и какой ты беспомощный, когда молчишь…»

Расстроен взятым до-мажором, облокотясь на личный гроб,
покойник спорит с дирижером: «…wenn nicht, dann eben nicht…» – «Und ob!..»

В оплаканном копаясь блюде, на карточке «Аэрофлот»
выводит лейтенант: «Люблю те…» и – рвет, рвет, рвет, рвет, рвет, рвет, рвет…


§16a. kyklos
Кто мечется, тот охраняем. И многое постичь горазд в
свободном плаванье за краем топологических пространств.
В час утренний/дневной/вечерний какой ироник и схоласт
чурается пересечений с потоком рыскающих глаз?
Герои Солондза, Кавани несут непротивленье злу.
Собранье их переживаний равно случайному числу.
Оглядываясь, кто же рядом с ним, каждый строг и нарочит.
Им голосом Олеты Адамс навстречу улица звучит.
Их мир пропорционально налит в сосуды и настоян, но
что библию им заменяет? – брандмауэр? плакат? панно?
«Кредиты! Овердрафты! Лизинг!» – почти что каждая стена
играет в будничном эскизе роль первородного пятна.
С такой атакою нет сладу. Она навязывает Биль,
где за умеренную плату – кради, лги, жаждай и убий.


§16b. rayon vecteur ( podnieks’s theme)
Нацелено на око око.
Ползет полотнище с флагштока.
И тянет порохом с востока –
все продолжает двигаться.
Кричит стекольщик: «До зарезу!..»
Любовница кричит: «Не слезу!..»
Могильщик ищет антитезу
в медлительности продавца.

Провинция бела от второ-
степенной жизни, как от фтора.
За тостом требует повтора.
За слово требует калым.
Лицо охватывает кожа.
Она на прошлую похожа.
Подранку с мраморного ложа
легко ли выйти молодым?..

Продолжившему эстафету
насильнику или поэту
давно понятно, что по эту
находится, а что по ту.
И это же прибывший литер-
ным поездом тайком увидел
картавый и беспалый лидер,
свою сокрывший слепоту.


§17. kodak 35mm
«…и видится Икару сон перед полетом: ночь; Колхида; на золотую шерсть Ясон накинул макинтош для вида; из тучи мойры прутья вьют; под ними мокнут аргонавты; и кто-то говорит: «Салют! Закуришь? или хочешь правды?.. Нет тягостнее русских зим. От черта что-то в русской силе. Держись, Икар! Ты ведь грузин? – таких не чествуют в России… Мне жаль, Икар – тебе в итоге себя стыдиться предстоит, подолгу обивать пороги, привыкнуть к слову «инвалид»… Ты думаешь, что все всерьез? Но ты ошибаешься, mon cher! Окстись, Икар! Пока не поздно…» Но перебил секундомер: тик-так, тик-тики-тики-так. Ясонова ушла эскадра. За ней под музыку сиртак крадучись, выходя из кадра, нашептывая тихо, за-нес острие над ухом Пелий: «…сейчааас…» Икар открыл глаза. Вдох-выдох. Петухи пропели. Кура роптала. Рассвело. Машикули порозовели. И зло курдянка помело направила на Руставели…»


§18. magister dixit
Настало время монолога вдоль серых памятных досок:
«Здесь Бориневич и Эклога, сойдясь, рассыпались в песок».
«Здесь (стерто) только на обои переносила свой талант».
«Здесь длилась Идлис». «Здесь на Бёлле спала южанка Делаланд».
«Здесь Лиза Экдал с Леной Элтанг мурлыкали себе под нос».
«Здесь Визбор пел и так, и этак, а Джигурда – как Алконост».
«Здесь Евтушенко дал целковый вахтеру, модник и педант».
«Здесь целовал свои оковы Коротич, обходя Майдан».
«Здесь Эрль смотрел из подворотни». «Здесь Коркия побил Ферма».
«Здесь (смазанно) писал, как ротный». «Здесь (стерто) заждалась тюрьма».
«Здесь променяли перелески Юз с Делоне на лагеря».
«Здесь пса выгуливал Гандлевский под детской лесенкой, куря».
«Здесь Пригова прибили к рейке». «Здесь Лаптев гостя выгнал вон».
«Здесь штамповали акварельки Кенжеев, Бурич, Салимон».
«Здесь Ры мешочком потрясала и вторила: сигей! сергей!..»
«Здесь (смазанно) бежал из зала под топотанье козырей».
«Здесь Друк хихикал». «Здесь Иоффе искал косые падежи».
 «Здесь (смазанно), морковный кофе, недавно уличен во лжи».
«Здесь растворен Аронов в шуме». «Здесь лез Лимонов всюду вброд».
«Авалиани и Гершуни здесь жили задом наперед».
«Здесь (дважды стерто) адюльтера». «Здесь, завернувшись в наготу,
охочая до плоти Вера заснула со строкой во рту».
«Здесь Шпаликов боялся детства». «Здесь О и П смогли пролезть
между не вынесших соседства Рейн-Наймана…»
«Здесь…»
«Здесь…»
«Здесь…»
«Здесь…»
…И здесь судьба, как канонада, идет по собственным следам:
«Сережа! Ангел! Сын Доната и Норы, расскажи, как там?…»


§19a. bifronte/biforme/doppietta
Опять играет, как Абдулов, в удачу улица. Поэт
разглаживает взгляд, как дуло, в ретроспективу и перед
тем, как прогнать из легких воздух, прицеливается, наконец,
и в белокрыло-белохвостых по полым стержням шлет свинец.

Они – везде. Внутри. Снаружи. В домах. В кофейнях. В казино.
Они захватывают души и управляют ими. Но,
служа богеме или рвани, они всегда в мастеровых.
И называет, кто – словами, а кто – архангелами – их.


§19b. equivalent euro 120,-
До запятой сумела вкрасться
ошибка или опечатка? – нет,
ни то и ни другое; вкратце
в писаньи сказано: Гораций
или любой другой поэт,
стесняясь, стаскивает краги,
под волевое «Распишись!..»
(«Und haben Sie nur eine Frage?..»)
он отмечается в ферлаге
за переизданную жизнь.
(Мир состоит из нагоняев
послушникам от королей…
Поэту отдают сполна, и в
косоворотке С.Куняев
ему проводит параллель…)
Час-два спустя часть гонорара
возвращена через буфет,
в углу которого гитара
легко из раннего Китаро
мелодию коверкает.
Внимательно взята мадера.
Поэт смывает грим с лица
(вполне оправданная мера)
и с хитрым прищуром Вольтера
в пальто укутывается.
И, выходя в воронку века
и славы затяжной хомут,
он видит, как моряк и швейка,
два одиноких человека,
друг дружку в подворотне жмут…
(От партизанов и пиратов –
читатель сам расширит спектр! –
остаток денег перепрятав
из книги «Бродский» в книгу «Брятов»,
поэт выходит на проспект).


§20a. lend-lease
Как будто с Ладоги прорвались, вгрызаются грузовики
в проспект, как доберманы в палец несуществующей руки.
Не уберечь от рры-рры-рыка число ловушек и пустот.
И радуется тот барыга, чье состояние растет.
Читатель! Дальше постепенно на тротуары перейди.
Еще одна немая сцена нас ожидает – впереди
ремесленник блюет от бражки, стирает пот его рука.
Периметр его фуражки без лакового козырька.
Облезший нос его ботинка, видавшая иглу шинель
следят за ходом поединка насосов, шатунов, поршней.
Глаза – помешаны на видах – дают ремесленнику встать.
Он делает табачный выдох и наклоняется опять.
Налипшие на водостоки похлебками дымят дома.
Зимою запахи нестойки – и этим славится зима.


§20b. lack of prospects
Терраса зацветет нескоро. Стена покроется вьюном.
Страна, в которой нет простора, покроется коростой норм.
Войдя в вязовник и ольшаник, гордись призванием втройне:
Горенко ты или Гершаник – какая разница стране,
в которой жаждают босые переломить тебе хребет.
В изгнании ли ты, в России – какая разница тебе?
Тебя проводит провиденье к мидасовой руке? – ан нет!
упорствуя, один, без денег, ты называешься поэт.
К запретам или теоремам привыкший сызмальства, ты не
прочь спорить, как Сиповский с Бемом, о слове как величине.
Тебе нет равных в этих спорах, но ты не знаешь ничего
про мытарей, внутри которых иное бродит вещество.


§20c. synthetique theme
…Искала ртуть, к кому прижаться. Машины подражали ей.
И мир, уставший раздражаться, восторгнулся Наталией.
А пешеходы, что отстали, записки всовывали в дверь:
«Alexander! Не верь Наталье! Как самому себе не верь!..»
На вывесках мелькало: «Бинго! Вы выиграли миллион!..
Теперь за ходом поединка следит комиссия ООН!..
Удва-, утраивайте ставки!.. Настало время распродаж!..
Сходитесь!.. Запирайте лавки!.. Сходитесь!.. Тотчас же!..» Когда ж
фонарь-левша зрачки расширил, забрызгал желтым, точно кран, –
из подворотен вышли Шиллер, Шекспир, Шенье, Шатобриан.
И в унисон: «Comrade! мы рады! пожалуй к нам! давай! сойди!
пора идти на баррикады с твоим штандартом впереди…»
…И – медью кислою закутан – отбросил образ котелок,
и в цирк, к слонам и лилипутам своих собратьев поволок.
Там на невиданном батуте обритый тужился атлет.
Росли у клоунессы груди на месте э-э…эполет.
Шла Хакамада по канату. Бросался Жириновский в жар.
Бежал Гребенщиков в Канаду. В Израиль Соловьев бежал.
Кирилл курил. Мычал Мефодий. Всех эпатировал Годар.
Под эхо фуг, под плач рапсодий Р.Мерль о будущем гадал.
Регину О. держал за плечи при расставанье Кьеркегор.
«Иных уж нет, а те – далече…» – затягивал чеченский хор.
Дорога голою лежала. Извозчик мешкался с ценой.
Окаменевший Окуджава стоял с гитарой за спиной…


§21a. bb blues
Какие сумерки зимой!..
Их подгоняют си-бемоль
и выкрики из обихода
кочующих, кому охота
идти все время по прямой.

Печаль, по-прежнему, светла.
Душа, по-прежнему, дотла.
И где подброшена монета,
там ставят дети интернета
на смерть последнего битла.


§21b. titel unbekannt 3
Когда потухнут занавески,
и будут вымыты ножи, –
смесь одиночества и лжи,
затертая деталь на фреске,
духовный выродок, калека,
свидетель мира – человек
(которого мечтам подверг
поэт – свидетель человека),
отвергнутая миром с лязгом,
с лицом начальницы дневной –
к стене с виной, к двери спиной –
сама себя подвергнет ласкам…


§22a. 1 or 0
На площади, как на ладони,
три дома. В каждом ресторан.
На запад смотрит «Марк Антоний»,
и на восток «Октавиан».
А между ними «Клеопатра»
мозаичным шатром, как клин:
соединение театра
и неприличных дисциплин.
Сюда слетаются, как в улей,
сюда бросают якоря
на поиск пениса и вульвы
и запаха нашатыря.


§22b. roxy rundfunk ueber alles
Вот клуб. Все тот же фэйс-контроль.
Все те же платья из гипюра.
Бескостных форм архитектура,
разбавленная мишурой.

Столы – зеленого сукна.
На стенах – графика Шуриги.
Колье и перстни от интриги
прикуривают у окна.

Разгуливают по фойе
пурпурный, бежевый и синий:
задиристые, как Бениньи,
надменные, как Джон Лурье.

Оторванные от работ
фидели, соросы, саддамы,
адамы морщатся, а дамы –
на сцене водят хоровод.

У всех единственная цель –
заворожив, совокупляться.
И отстраненность, и прохладца
на каждом встреченном лице.

Они готовы до утра
вести беседы о высоком
и тонком, истекая соком
по коже пряного бедра.

Они играют в озорство –
им это подавай! – и только
и ждут от прошлого итога.
От будущего – ничего.

Их розливные «да» и «нет»
полны притворства и изъяна…
«Я приглашен официально…
читать…» – «Пройдите в кабинет…»

(«...er war mein Goetzenbild…» – «…ich weiss…» –
«…und soll jetzt um Verzeihung bitten...» –
«...er war als Stephan Deckert, als
fanatiker, als Martin Iden…»)


§23. el desenlace (azadovsky’s theme)
«О, Господи! Шепчи, кричи нам о том, как ветхая страна опять «закрыта по причинам» и горцами покорена. Ее каленая кольчуга разодрана, и развезло ее столицы, где, друг в друга нацелив дуло и стило, мы умножаем или делим, но не имеем ничего. Мы даже телом не владеем, не знаем прихотей его. А потому слабы, слагая пахучие памфлеты про то, как республика нагая приемлет молча, что ядро ее разрушено, и кара из уст Твоих на нас грядет за Прометея, за Икара, за весь их несогласный род… Смотри на нас! Минуют мельком герои скучных вечеров – разбросанные по скамейкам maman и ветераны ВОВ, механизаторы на склонах, нефтяники на буровых и сонм коленопреклоненных бессребреников рядовых. На все готовых и похожих, открытых радостям любым, седые каменщики в ложах ведут нас именем Твоим… И если слышатся куранты, – помилуй грешных: разве не мы все сейчас, как эмигранты в своей восторженной стране?.. Где после выстрелов на слеги иссохших и обритых тел, покрытых мыслями о снеге, все тот же ляжет беспредел…»


§24a. highbrow-and-lowbrow balance
До трех,
точней до без пяти,
читая,
«Болеро» Лелуша
смотря по кабельной сети,
столица бодрствует.
Утюжа
ее,
кухонные пары
над всякой плоскостью нависли:
смесь барбариса,
дюшбары
и грога возбуждает мысли.
Искусство против ремесла
бессильно?
из каких анналов
благодаря кому
пришла
эпоха маленьких журналов?
кто он –
антигерой? –
Швыдкой?
Данилкин?
Эдвард Р.?
Толстая?
Вещающий заупокой?
или заздравие?
Листая
гроссбухи перечней и смет,
сон наклоняет,
валит,
давит…
Любой вопрос
тире ответ
влечет
тире надоедает.

Все обещает надоесть:
любая яркая идея;
любая благостная весть;
любые выпады злодея;
Ее Высочество Зима;
Ее Величество Наука;
текст ординарного письма;
«люблю и жертвую» (на ухо);
«спасу и сохраню» (в экран);
спор авиации и флота;
Евангелие,
Талмуд,
Коран;
пушнина,
рожь
и позолота.
Все надоест когда-то.
Все.
За исключеньем пары книг и
жевательной резинки
со
сгущенным соком земляники.


§24b. lady rondo writes the truth
Пора.
Покуда под парами
кривая скрыта колея;
бесшумный лифт шлифует грани
ликеро-монотонной брани;
и от тоски, как острия,
«мы» распадаются на «я».
Пора.
Открыта дата.
Ровно
в три пополуночи шальным
стартует облако с перрона.
И поплывет парик Бирона
на поселение в Пелым.
Белым-бело.
Белым-белым-
бело-бело… Картинки плоски.
Изломан взгляд, как наркоман.
И пахнут кровью перекрестки.
И ожидают разморозки
Головкин,
Миних,
Остерман,
чтобы убраться по домам.
Между пристанищем и домом
им светит первая звезда…
Все дальше.
Мчатся.
Поезда.
Все меньше верится знакомым,
от пункта «нет» до пункта «да»
в пути зависшим навсегда…


§25. dialogue trois
Любимая! Какое имя придумать и произнести,
чтобы, захлебываясь им, я обрел уверенность в пути?
Чтобы чередовал сомненья с несдержанностью и с тобой
испытывал во всякий день я любую боль, огонь любой?..


§26. cmyk
Длиннее дни. Короче ночи.
Полутона запрещены.
Слова становятся короче
последующей тишины.

Глаза лишаются опоры,
пока рукам все сходит с рук.
Одни портные, бутафоры
и декораторы вокруг.

И водружен на короб короб.
И плотно упакован в них
поверх гитарных переборов
бой барабанов жестяных.


§27. der geteilte himmel
Читатель! Будучи здоровым, апчхи, апчхи, общительным,
пройди со мной по новым тропам, нехоженым, совсем иным.
Как наберет ультрамарина небесный купол; точно штоф,
отбросит табурет Марина, – мне хочется, читатель, чтоб
ты, кто свернулся на пороге и озаглавил жизнь на «г»,
поговорил со мной о Боге. Неспешно, как о сапоге.
Что Бог? кто Бог? о чем Бог? три в о-дном между горлышком и дном?
Бог – ожиданье перерыва, пока не встанет метроном?
Бог – в корневище парадокса? Бог – в непохожести людей?
Бог – недостаток? Бог – сверхдоза? Бог – просветитель? Бог – злодей?
Бог – джентльмен? Как Морган Фримен?.. Карл Сэндберг подытожит: ложь!
Бог – ритм (не путать с Богом-Римом) солдатских кованых подошв.
Бог есть просыпанное просо на струганной доске крыльца.
Бог – форма каждого вопроса к себе от первого лица.
Бог – истопник. Бог – бородатый обрывок пламени в кострах.
Бог – нежеланный соглядатай. Как малое дитя. Как страх,
Бог придает воображенью невиданную глубину.
Бог от амбиции к смятенью проводит линию одну.
Бог – в беглеце. Бог – в офицере. Бог – на прицеле (нет, вранье!
он никогда не видит цели; он в каждой точке до нее).
Бог – и удача, и фиаско. Бог – наконечники острот.
Бог – опухоль. Бог – вопль. Бог – ласка. Обогащенный кислород,
так нужный при мольбе неслышной, при треньи черепных бугров,
покамест сердце хари-кришной в аортах заменяет кровь.


§28. 2-eme prix de jury pour le camera
Бар на окраине. Дефис в названии. Хозяин хмурый.
За стойкой спит полиграфист, измученный линиатурой.
Правее – держат игроки в своих руках картонных чучел,
оставив гирьки и ларьки. Левей – хрустальный штоф измучил
поэт (прекрасен или плох? с иголочки или поношен?)
и звончатый переполох устроил россыпью пригоршен.
Последователь Шарля Кро – алкаш, изобретатель, светоч –
он слушает беседы про то, в чем он полностью несведущ.
Однако же, ему важней сегодняшняя triste vita.
И все бы ничего, но в ней любому зрению открыта
дорога. Вязкая, как шарф. Как горе, слитная дорога.
По ней, с порошей шаг смешав, все завсегдатаи с порога
пойдут навстречу ничему в расшитых бисером уборах,
в упор песку колючему, впустую распаляя порох:
«Нас держат судороги дня, косая линия заката,
колода карт и пятерня на шее пролетариата.
И впереди у нас стезя, невыносимая, как пытка…»
(но ждите продолженья за рекламой крепкого напитка)…
Такой прием уже не част: как только замолчит гитара,
из уходящих через час никто не вспомнит адрес бара.
Им невдомек, что напролом взгляд, упрощающий предметы,
идет, и строки за углом парами винными согреты…
Имея личную корысть в слияньи времени и места,
почти что все успеет скрыть ночь, как берберская невеста.


§29. cutbacks/short cuts
«…Увы, Икар, mi corazon, полет закончится бесславно!.. Пускай приснится из Беслана тебе (второй по счету) сон: пока всем остальным дана неразрешимая задача, седой учитель просит, плача: «Зураб! Как пишется «война»?» – «Трубит ее начало в медь; посередине, на и-кратком, она надломлена порядком; заканчивается на «смерть». – «Садись, Зураб! Отлично. Пять… Теперь – Мария-Магдалена…» Но за сиреной перемена недолго приказала ждать. Включился свет, и взгляд застыл: на детях всюду штрих-пунктир; их обрубки – в швах; их спины – в дырах; фиалки выросли из дыр…»


§30. my skow
Минуя калик перехожих, порожнею, без багажа
к моей любимой на порожек плыви, рули, моя баржа.
Любовь моя впадает в Волгу. По обе стороны – костры.
Над ними – град. В нем, по Лафоргу, дворы полны одной хандры.

Пройду дворами, не поранясь о прокопченные углы,
где не услышит иностранец ни балалайки, ни хвалы.
Волхва от горлового зова с утра до самого нутра
там порвана и бирюзова, как сахарная Бухара.

Охота выросшим в ней деться куда-нибудь, но черта с два
удастся вымарать из детства основы лжи и воровства.
Остерегается, как урка облав, волховья скорлупа
Бугаевского Петербурга и Ганнибалова столпа.

Сутяги, скоморохи, стражи, солдатки присягают ей.
Ей сохраняют верность даже среди низвергнутых царей.
И я, от искренности млея, глазные донца поразив,
очередного брадобрея приветствую лихой призыв.

Волхва моя! Седая грива твоих упряжек, мощь хлыстов
легла на ждущие разрыва гниющие горбы мостов.
Твой красный кремль торчит, как пенис. Твоя слюна, стекая вниз,
влечет к себе певиц и пленниц, утопленниц и учениц.

Ныряя под знамена Стеньки, они клянут тебя, Волхва –
твои соборы и застенки, твои шатры, твои хлева.
Но даже из-за темных ширм ты властвуешь, ты правишь бал…
Так талер сравнивают с миром, пока он в руки не попал.


§31a. post coitum
Зовет глашатай перейти на бульвары, где сошлись в кулак
заломы фалд, и паутина покрыла ветреных гуляк.
А восседающий в шезлонге ленивый поднебесный плут
все сыпет, сыпет из солонки на перечни житейских блюд…

(Здесь надо бы остановиться, читатель: полная ветвей
и выпуклая, как девица, тебя заманивает дверь.
Она готова распахнуться – выпячивает рукоять.
И ты, в себе открывший труса, уже не в силах устоять.
Не бойся, не перечь, утешься. За дверью (взяты aus dem sack)
два облака – два конькобежца – столкнутся на твоих глазах
и распадутся на улики. Как некогда палеолит…)

«…In solchen Naechten…» – скажет Рильке. « …So einer!..» – эхо повторит…


§31b. capsule the news
«…Редактор правит заголовок. Не возражает репортер. «Икар vs Викарий Новак?» – редактор снял очки, протер. – «Не кажется, что это было? Не скучно ли?...» – «Мне все равно…» – «А может так: «Их ждет могила!...» – «Гм, пожалуйста…» В окно влезала темнота, ломая обычаи. Из-за горба телодвижения трамвая казались вычурными па.


§31c. tinto fino 100%
Белым-бело. Глаза слезятся.
Затягивает колею
поземка. Мучает свою
мелодию трамвай. Эрзаца
роль перевыполняет зелье.
Сбегают из-под колеса
переодетые в леса
дома. Пустые, как музеи.


§32. faine
Кондуктор оторвал талон –
он разговаривал на идиш:
«Когда-нибудь и ты увидишь
смерть за обеденным столом…
Осознанной величиной,
как постоплата за беспечность,
жизнь делится на бесконечность,
а смерть – на абсолютный ноль.
Едва ли смерть из-под полы
достанется тебе. De jure
известно: у ее фигуры –
равновеликие углы.
Ей ближе одноцветный люд –
пурпурный, бежевый и синий.
Беги скорее на Лосиный –
мне кажется, тебя там ждут».

Рожденный в войлочном шалаке,
что знает этот старец лякий?..


§33. melegin duesuesue (losev’s theme)
Валялось небо на Лосином
распределителе бессильным,
колышащимся цеппелином,
распоротым крючьем осин,
как легкое, по альвеолам
которого прошел глаголом
(через стволы по веткам голым)
февральский рыхлый кокаин.

И то: день выдался говенный;
воспользовавшись сводкой оной,
по МКАДу шел блицкриг колонной,
фанфаря браво «ветки вверх!»
нале-направо, поливая
остов стоящего сарая;
и подготовка огневая
стояла; и стоял четверг.

В том месте и случилась эта
оказия (тому примета
из объяснительной поэта:
«Фон: некий человек ничком
на простыне – и, как добавка,
лежала сломанная палка
за лыжей, и торчала папка
за беличьим воротничком…»)

Во льдах, которые покрыли в
морозы оперенье крыльев,
застыл красивый, как Нуриев,
порвавший голени о наст
образчик присланного чуда
откуда-то с небес, откуда
открытый рот шептал как будто:
«Да что вы знаете про нас!..»

…Держа поэта на прицеле,
пустые дрогнули качели.
Со скрипкою виолончели
послышалась игра из са-
рая. По полоске света
шагала тень. И только это
осталось в памяти поэта:
как из грудины трупа за

недлинным перечнем находок
выпархивает зимородок;
последнего хватает кодак;
и все события вершит
ночь, как засвеченная пленка,
в которой грустный, как иконка,
в одеждах около ребенка
любого ангел возлежит.


§34. paha maa (eremenko’s theme)
В решетчатом оконце опель
двумя девятками зажат.
Его разглядывает опер-
уполномоченный сержант:
«Смари, какая краля… Быро
сымай ремень – кому сказал!..»
За сексуальностью копира
дала сороковаттка залп:
«Б-бу!..» Кашлянула колымага.
И, чокаясь, узнали лбы,
как разлинована бумага
для изменения судьбы.
За крепкой формою глагола
застыла в темноте во льды
всего на полпути до горла
органолептика воды.
И просто разошлись дороги
на две… А с чистого листа
суют фотографы треноги
в непроходимые места.

(Когда запросят про такого свидетеля сержанта, тот
обыщет все, но протокола с признаниями не найдет).


§35a. titel unbekannt 4
Вновь город не в чести – в опале. Затянут драпом сверху вниз.
На этом фоне запылали бойницы бодрствующих больниц.
Метель накинула тенеты на каждый короб, каждый сквер.
И мысли горожан, как ноты, читаются a livre ouvert.
«Спокойной ночи!» отовсюду выстреливает. По углам
бьют обыватели посуду и души рвут напополам.
Седая темнота дарует на сладкое и на итог
«to be or not to be a unit» радио-теле-шепоток.
К вискам приложены, как дырки дымящие, пока что есть,
слова (скорей читай: придирки) и послесловия. Невесть
откуда взятый лист бумаги вмещает полчища фигур.
Одна из них – к дитю-бедняге входящий в спальню самодур.
Его лицо шарфом прикрыто. Он говорит, глотая ком:
«Твой папа инженер, Никита! кем станешь ты?» – «Боевиком…» –
«Ну, спи, Никита!.. упираться не вздумай!.. не пытайся!.. впредь
жди первого протуберанца, чтобы безропотно сгореть…»


§35b. call 555-NO NAME
«…Ужели, во поле не воин, твой выбор пал? не возникал в тебе другой? иль ты неволен распорядиться им, Икар? равна ли солнечная цедра твоим желаниям? чего ты всуе требуешь от ветра подручного, послушного?.. Возьми da capo, на надрыве. Прорепетируй это вслух. Из телефонной книги вырви страницу бытовых услуг. И сделай шаг через усилья: «Ni chao! Вам на свитера нужны подержанные крылья из натурального пера?!..»


§36. dans cette supposition
Где взгляд коварен – стол завален портретами холостяков,
изделиями наковален, сараев, кузниц и цехов.
Где взгляд и напряжен, и жаден; прямые мысли наголо –
количество телесных ссадин в сплошную месть переросло.
«Отсутствуя и отвергая, меня списавшая в мужья,
чего ты хочешь, дорогая? – веревки? лезвия? ружья?..»

Кому достанется истома, кому – калиберная дрожь
и на вопрос замка: «Ты дома?» – пробормотать: «Пусть будет нож…»


§37. le baron de heckeren-junior
Читатель! не сдержись – рассмейся на слове «смерть». Как жизнь, она,
наверно, опытный гроссмейстер, но есть погромче имена.
(не жаждай жизнь – как ни стремись, ни пытайся – слишком длинную;
теченье этой самой жизни, как результат, близко к нулю).

Жизнь – склад, в котором мелкий опт растаскан, не учтен. Изо
всех вариантов слова «опыт» есть чертовое колесо
с шипами, что перемешало с небесной глади и до дна
все сущности земного шара. Читай: поэзия одна.

Помимо лакомых безделиц – различных внутренностей книг –
поэзия есть совладелец людей и органов у них.
Как вирус, как удар, как кайф, поэзия, входя в тела,
ассимилирует хозяев и лишком льется из горла.

Поэзия безмерна, и для нее все средства хороши.
Она – не пуговка, но – петля. Она – не крик, но – рак души.
Поэзия – как крюк, как кортик, пропарывающий гнилье.
Поэзия равно наркотик, а смерть – лекарство от нее.

И ты, читатель, кланяясь в пояс поэзии, на страх и риск
веди и днем, и ночью поиск ее актеров и актрис:
в любом кафе, в его алькове, за ярко-желтой кофтой, за
еще дымящей чашкой кофе ищи звериные глаза.

И, придвигаясь ближе, вынув из-под накидки длинный прут,
воткни его с размаху в спину, в грудь, в горло – не сочти за труд.
При всех проклятьях и обидах потомков, ты своей рукой
избавишь сделавшего выдох от тяжбы с самоим собой.


§38a. die metzgerei/de kus
Рука запрятана в подоле.
Другая – высунута из
кармана. Гаснут в коридоре
светильники… «Не надо!..» – и с
падением на пол чего-то
бежит на полиэтилен
окрашенная нитка пота
вдоль выпуклых височных вен.
Блистая, золингена сила
мешает с кровью кружева:
«Анна-Мария! Ты красива!..
Так почему же ты жива?..»


§38b. windows professional
Бывает, вылезет зерно
(…программа ожидает ввода…)
в снах, как на черно-белых фото;
и там, где суть всего, – черно.
Вот настоящий nature morte:
раздетый труп наполовину.
Ковер перекрывает спину,
волной находит на комод.
Свисает со стены зурна.
На стол положена колода –
(…программа ожидает ввода…)
не распечатана она.
Кого еще теперь винить,
когда «любовь» мужского рода
(…программа ожидает ввода…)
не удается сохранить?
Окно. Бликует. Металли-
ческие отражают люки
в воздушном эпицентре вьюги
лицо Мишеля Пикколи.
Он открывает рот (зурна
заныла медленно, тоскливо):
«Савельич!» – «Ой ли!» – «Дай огниво…»
(…программа не сохранена…)


§39. toz-8
«…Поверь, родная, к сорока не вспомнится ни школа с тиром, ни френч – заштопан и застиран – покойного военрука. Как тот вояка из вояк смотрел, застыв, застенчив, хрупок, на ляжки, из-под мини-юбок растекшиеся на тюфяк! И сглатывал (как бишь его?) желания в своей кандейке, держа в кармане бывшего мундира собранные деньги на девочек, на сауну, на смесь растления и флирта, и в параллельный мир Юфита пускал тяжелую слюну. За юным телом волочась, меняя наскоро мишени, он был у жизни в роли тени и вожделенно ждал свой час… С тех пор и наша жизнь стекла в поставленные у развилки пробирки, пузырьки, бутылки венецианского стекла… Лишь изредка слышны слова из детства: помолчи! не трогай! – они наполнены тревогой; их вечно носит голова…»


§40. epitaphios logos
«…Я? Я существовал когда-то?
Она? Она взята, как плата.
Жена? Жена мертва a dato –
тому уж сутки, как она,
холодная, легла на кафель…»
Над ней – настояна на кайфе –
одна из лучших эпитафий
поэтом произнесена:

«Один поэт нашел в деталях,
как Брейгель или тот же Палех,
бессмертие – пытался в сталь их
облечь отточенную он.
И жизнь его, почти наладясь,
легко текла. Он стал покладист.
Но, исчерпав рутины кладезь,
вдруг умер. Умиротворен,

лежит себе, и с ним в постели –
измены долгое похмелье.
К его одру прийти посмели
все, кто его короновал –
четыре старых арлекина
урывками под Ури Кейна
смотрели молча у реки на
капустник? конкурс? карнавал?..»


§41. impromptu
Пришедший в Рим из Иордана,
лежит на панцире недавно
носящий имя человек –
мадьяр? бретонец? швед? норвег?
Его как будто разметали.
И причиндалы, как медали,
покоятся невдалеке.
Как фаллос, сжатая в руке
тугая форма стеарина
расплавлена… Как балерина,
душа – теперь уже ничья –
коснулась голого плеча.
Как вырвалась из бандероли,
она заучивает роли,
неудивительные для
безжалостного февраля.
А тот на новый день батрачит
уже: по крышам скачет, прячет
лицо в морозное белье.
В большие окна и в былье.


§42. la ville est tranquille/dieu vomit les tides
…Смех сник. Снег с ног снес сны к снам. С нот-
ного листа ключей басовых
не досчитается – заснет,
заснет охранник: «ос-ссо-ссо-ппых…»
Ему увидится из сна,
увидится из сна, из сна,
оui, из сна, из сна, из сна
длинноигольчатая рыба,
чья речь развязна, неясна:
«estar…estar…estar arriba…»


§43a. titel unbekannt 5
Еще снега. Снега в квадрате. Буксуя, пробует старт из
плацкартного района ради детей рискующий артист.
Его сознанье будоража, движению наперекор
выстраивается, как стража, за светофором светофор.
Ему сопутствует от Бога сплошная линия вины,
и от лукавого – тревога и ощущения даны.


§43b. vol d’oiseau
Искрят трамвайные реле –
вагоны вылезли из спячки.
И набережные, как болячки,
покрыты коркой в феврале.

Фабричные валы гудят.
Курятся заводские печи.
Асфальтовые гуттаперчи
прозрачный выпускают яд.

Идут на новые бои
пигмеи в шкурах и текстиле.
Пусть скажет им Кабанов или
иной потомок Дегильи,

зачем поэт в подпитии
встречает улицу: «Я пью за
куски февральского арбуза –
инопланетные ладьи!..»? –

и отрекается, пока
живой, от дня мастерового.
Его былая сила слова
неотличима от дымка.

Ночная рвется простыня.
Ее заменою – икона
«Rubljovka’sEmpty» из неона
и полицейского огня.

Зане не спас, не сохранил,
но покидает ангел хвою.
И только слышно над Москвою:
«Достать чернил, достать чернил

и убедиться, что пора,
принявши сторону любую,
пойти по встречной в лобовую,
и не свора…»


§44. le mauvis
…След в след. Кусая снежный жмых
и втаптывая по бороздке
иных заблудших отголоски,
Отар, смотри – на перекрестке
пересечение прямых
напоминает нас самих.

Еще! – до дна! – еще! – до дна! –
еще! – до дна! – и, коли я не
отказываюсь от влияний,
скажи мне, Иоселиани,
за половиною вина:
зачем нам эта жизнь дана?..


§45. paradise is temporarily closed
Меланхоличная, как старость, заканчивается зима.
Последних цать часов осталось, как опустеют закрома.
Москва. Растратчица и скряга. Из каждой сорной клети, из
проулка, пустыря, оврага выдавливает свой каприз.

За четвертью, за половиной, скривив в отчаянии рот,
день появляется с повинной у обывательских ворот.
Светает. Утро как интрига. Идет художественный фильм:
«…Рик Баренс…» – «Баренс?.. Знаю Рика… Мы все зачитывались им…»

Едва доносятся из спальни шумы, шуршание, едва
заходится ритм падеспани по нарастающей: «Давай!
давай, вольфрамовая нитка, перегорай! перегорай!
твоя последняя попытка сердечную порвет спираль…»


outro1: brian wilson no pudo mentir
…Две тысячи нечетный год. Июль. Хабаровские топи.
Большой минорный септаккорд у колоколен наготове.
За церковью – аэродром. Там по полям «Les Mouches» Сартра
боец копеечным пером ведет, не помня адресата.
Ему, по-видимому, с год еще не досыпая, с болью
смотреть, как на рассветах скот понуро тянет к водопою,
как тлеет «Астра», и как – за развешенным х/б зеленым –
его винтовка и коса приставлены вплотную к кленам.
Он пишет далее, грызя серебряной слюды облатку:

«Полина, дотемна нельзя в цареву заглянуть палатку.
Вокруг царя одно окно – и то, как дорогое сито,
покрыто звездами кино, лазурным бисером расшито.
Полина, бойся кинозвезд! Остерегайся их, Полина!
У них пушистый хвост, но хвост провинциального павлина.
Они ведут себя как знать, как княжичи во время оно,
но голос их растет – как знать? – не изнутри, из микрофона.
И их, монетами звеня, лишенная самоконтроля,
в себя пускает, как коня, лаокооновая Троя…»

…Боец встает. Берет косу. Размахивается. С форсажа
пронзает небо спарка Су. За нею – топливная пряжа.
Глаза почувствовали резь. Листва кленовая опала.
Разлили колокольни в честь апостолов Петра и Павла
над взбалмошностью деревень подобье ритма городского:
«По-ви-ди-мо-му, ста-нет-денннь; по-ви-ди-мо-му, бу-дет-сло-во…»


outro2: r.s.v.p.
«Когда-нибудь с камней осадки возьмут и смоют седину. Дома потребуют усадки.
Их жители – субсидий. Ну а постовой положит глаз на девичий вышитый жилет. И почтальон «холера ясна» пошлет молочнику вослед. Тореадор прочтет памфлеты. Идущий к рюмочной поэт сухие переливы флейты разбавит плясовой монет. Точильщик на педаль надавит. Ловкач шарахнется примет. И каждый памятник оставит свой инвентарный постамент. Актер-любовник, ладно скроен, в обнимку с парочкою клав пойдут, как пионеры строем, по тангенциальной. Разорвав мешок, зевнув, задув огарок, в глазок положит киллер цель: Икар ведет своих икарок-близняшек в Пушкинский лицей. Полным-полна его кубышка: нет мест для яркого пятна, и в памяти, хватившей лишка, осталась молодость одна. Он – молчалив (не стар/не молод), бескрыл, ссутулился, обмяк, с брюшком, измаян, перемолот, одетый в бурки и армяк – вдруг отраженьем поразится лица, из глубины дворов выпархивающим, как птица. За отблеском, переборов страх вратаря перед пенальти, курок закончит belle epoque, оставив красным на асфальте размашистую подпись: Бог».
 2003-2005