Сад

1.
Рядом нет ни одной китайской беседки, и всё же до девочки с наступлением сумерек доносится лёгкий звон. Пустынный берег погружается в прохладу и серебро, и море крадётся по песку, незаметно для глаз, но уже начиная выдавать себя слуху.
Девочка смотрит вперёд, в сияющие глаза вечера—своими, темнеющими вместе с небом, глазами. За её спиной стена из древних белых камней.
По ту сторону беззвучный натиск темноты разрушает сад, переплавляя его в джунгли, дикое сплетение корней и лиан. Затопленный до края тенями, он извивается и сгнивает, душит дневных птиц, напряжённо лижет воздух сотнями жал. Ни вздоха, ни шороха. Безумный танец в кольце хрупкой каменной декорации.
Погружая узкие стопы в песок, она идёт прочь. Ничему не улыбается и не спешит. Вдоль стены. У ворот, не останавливаясь, скидывает одежду. Через несколько секунд её платье остынет, и тогда же начнут появляться первые звёзды.

2.
Бесконечное утешение зимы. Но на юге ветер с осени уже пахнет весною. Проносясь над горами и заливами, он несколько месяцев волнует жителей деревень, столь усердно выдувая из сердец затхлость и зной, что к наступлению лета в них не остаётся ничего, кроме молчаливого желания работать. А работать по-настоящему можно только летом. Люди ходят на пристань встречать корабли, раскладывают на набережной товар, ухаживают за чудесными своими садами, полными лилий и роз, что для их хозяев вовсе не является экзотикой, но выглядит плодами собственной заботы и доброй воли земли. С наступлением тепла покровы как будто сбрасываются, и все, а особенно дети, начинают жить с чувством, что весь мир тебе дом.
Теперь зима. Альберт в своей комнате наверху, сидит на окне, как птица, и обозревает крыши соседских домов, цветные огоньки в окнах. Улица неровно покрыта льдом и водой. Когда кто-то по ней проходит, Альберт слышит осторожные вздохи и всегда внезапный плеск, потом всё затихает, фигуры неразличимы во мраке. Если бы каждый прохожий падал, поскользнувшись, и оставался молча лежать под окном, гора людей сейчас доходила бы, наверное, до второго этажа. Но темнота всё рано помешает Альберту их увидеть, тем более—разглядеть каждого по отдельности. И, опуская глаза, он думает, что улица пустынна.

Был день, когда неистовое влечение направило его бродить по холмам. Они сплошь оказались покрыты первыми цветами, и его огорчило это множество цветов—сразу видно, нетронутых ничьей лёгкой стопой. От какого-то смутного воспоминания у него сбивалось дыхание. А ветер поднимался широкой волной и склонял травы, но не было среди них ни одного волоса с её головы. Стрекотали и пели кузнечики, звуки сочилось из-под ног и разносились во все стороны, лишённые шороха её шагов. И запах пустынной земли был весел и неглубок. Все сокровища заперла от него невидимая рука; он терял время, зверел и воспламенялся, но не уходил и всё шарил взглядом по счастливым изгибам холмов. И на склоне дня, измученный, он бросился к морю.
Берег встретил его равнодушием. Подбегая к воде, Альберт почувствовал тяжесть собственного тела, и жар болезненно стал с него сходить. Бездумно пошёл он вдоль змеящейся линии прибоя. Море своей тёмной и гладкой поверхностью, кажется, сопротивлялось самому взгляду и не оставляло даже мысли о прибежище. С другой стороны началась стена. В сумерках она хранила ещё невнятный отпечаток белизны, но когда он поднимал глаза к небу, в странном фиалковом свете она представала ему чёрным силуэтом. Он видел звёзды, они исчезали под его долгим взглядом. Всё перемешивалось и застывало, делалось смутным и безжизненным. Темнота обманывала его, предавая усталости, и он был не в силах этого понять. Он шёл так долго, так горько, песок шуршал под ногами. Песок был холодный, а тело—тёплое и одинокое. Он заплакал наконец, споткнувшись о какую-то погребённую под песком тряпку. Руки его переплелись, защищая грудь, голова поникла и покачивалась при каждом шаге. Так, по неразличимой тропинке, которая уводила от моря, затем огибала садовую ограду и вскоре превращалась в одну из грязных улочек, Альберт вошёл в селенье. Ещё несколько верных поворотов, которых сам он даже не заметил, и можно было сидеть на крыльце под знакомым фонарём. Сидеть и смотреть: вот метнулась куда-то летучая мышь, вот от дальней скамейки отделилась парочка и сразу исчезла во тьме, вот окно зажглось у соседей… Нечего делать ночью на улице. Ночью, если жизнь и есть, то внутри. А снаружи—только тени и отсветы.

Мыслями он вновь возвращается к тому дню, проведённому в холмах, в одиночестве несбывшейся встречи. Скоро минет год, и склоны покроются цветами, а потом, ещё через месяц, останется только выжженная трава и пряные запахи. И ветер, который будет относить их к морю.
Мир, лишённый друзей и врагов, в котором люди находят друг друга спящими и расходятся, стараясь не шуметь, движимые любовью. Отчаянные вылазки на край света, лицом к лицу с темнотой, шаг за шагом, ни к чему не приближаясь, ничего не теряя. Бесстрашие рушится в отсутствии опасности. Грусть и радость пролетают над головой, не роняя дождя, не порождая засухи. Дни и недели проходят именно так.
Альберт закрывает ставни—иногда дерево лучше неба, а кому-то оно и ближе. Он ложится на кровать, щекой на шерстяное одеяло, и ждёт, когда комната согреется. Ждать ему не так долго, но пока он вдыхает всё ещё влажный холодный воздух, дрожащий среди стен подобно незримой завесе. И с каждым его вдохом и выдохом она становится тоньше.

3.
День настал. Приглядись сквозь зелень, сквозь прохладную тень, посмотри, вот старый фонтан, он знает прикосновения воды лишь во время дождя. Девочка сидит на каменном парапете, на шершавых тёплых камнях. Она сидит, свесив ноги в пустой бассейн, тебе отсюда не видно, а дно бассейна покрыто старинной листвой, ещё с прошлых лет, узкими тёмными листьями или водорослями. Запах—да, немного гнилой,-- тоже тёмный, веселящий душу в самой глубине. Вокруг везде заросли, едва разберёшь остатки дорожек. А если запрокинешь голову, наверху—слепящая белая резьба вместо неба, и так спокойно, неправда ли, словно достиг своего укрытия, но и тревожно: столько времени прошло, всё могло измениться. В самом деле, твой ли это сад? Или, может быть, многие блуждающие существа приходят сюда искать шёпотов вместо тишины, и так же стоят сейчас за соседними деревьями и смотрят, читают по узору теней, то ли это место, можно ли здесь быть в безопасности.
А девочку ты узнаёшь? Не возникает даже мысли, что она чужая, что быть её здесь не должно. И всё-таки ты не помнишь её. Возможно, она пришла сюда позже или просто не показывалась тебе на глаза. Это было бы неудивительно: хозяин или гость, ты бывал здесь нечасто, всегда спешил уйти, словно не мог выносить какого-то бесцельного напряжения, которое дарят эти покои. Но вот вы встретились. Хоть она тебя и не видит, довольно твоего взгляда на её хрупкую спину, ты должен заметить: в ней сила древесной змеи, всегда готовой для молниеносного движения. И это будет, словно она уже говорит с тобой. «Что толку в лице? Ты здесь один, каждый здесь один, и нет зеркал, чтобы глядеть на лица. Движение, как взгляд, вместо слов, ты невидим и недвижим, никто не уловит твоего дыхания, не бойся…»

4.

Говорят, будто люди затем и живут, чтобы ошибаться, выплескиваться вовне вместе со своей печалью и представать своим ошибкам дрожащими жертвами, а затем ошибаться опять. Будто бы и сами мудрые ошибаются до сих пор и отличаются ото всех остальных лишь тем, что понимают сию великую истину.
Во всяком случае, Альберт не желает ошибаться ни теперь, ни вновь. Он чувствует себя так, словно его выворачивают наизнанку, не меняя сути; он как Лента Мебиуса. Его душа предстала в зеркале подвижной и маслянистой, его сердце скользит в неизвестном направлении, и слова текут из его уст, извиваясь тонким дымком.
Он много времени провел, не покидая своей комнаты. Он следил за движениями в темноте сквозь окно; но там не было никаких движений… И темнота была глухая: она молча приказывала дожидаться утра. А днем солнце освещало мир, такой же молчаливый, и Альберт ждал ночи. И так тянулось долго, долго, долго. Но когда он переступил, наконец, порог, ему показалось, что недель за спиной как не бывало.
Альберт выходит из дома.
Медленный взрыв созидания распространяется внутри, и вокруг он замечает ощутимую рябь – отголоски невидимых волн. Покидая убежище, он делает твердые шаги по камням и траве, Антей, он питается силой земли. Прозрачный воздух наполняется туманом, или же над холмами совсем низко движутся облака, в которых угадывается закат и тихое вечернее сияние неба, и холмы темнеют зеленью, и камни сливаются с темнотой. Ласточка преследует свою цель в его мыслях, а перед взором все пустынно и живо; и он слышит гул и разбивает его звуками колоколов, чтобы через минуту вновь собрать все воедино и продолжать идти под прикосновениями этого марша, в котором душа признает родство.