Лото или умеют ли глаза целоваться

Потом была тишина...
Он сказал: «Давай поиграем». Так по-детски, так чисто будто и не было прошедших ночей. Она не ответила, а лишь улыбнулась и скрылась за занавеской. Вернулась с большой деревянной шкатулкой. Он курил, и серые колечки, беспрестанно меняя форму и крича о том, что они синие, стремительно отлетели от его губ, губ, которые она так любили кусать. А под потолком колечки, сливаясь в одно большое облако, погибали, признавая, что комнатный воздух сильнее, потому что его больше. Она поставила шкатулку на стол и пошла ставить чайник. Чай они любили пить зеленый с молоком, грызя кусочки тяжелого колотого сахара. Он открыл коробку. Оттуда вылетела бабочка моли, за ней вторая, третья. Его взгляд, наполненный ужасом и обидой, какие живут только в глазах ребенка, остановился на изъеденной бумаге.
Она прибежала в комнату, почувствовав его тяжелое дыхание. «Ест ли моль бумагу?» - спросит она потом, а тогда только лишь слезы посыпались из глаз, как песок из старческой ладони. Они не играли десять лет, она не плакала столько же. Хлоп, - он захлопнул крышку, и от этого вздрогнули ее глаза. Хлоп, - шкатулка полетела в окно, - вздрогнули ее плечи. Хлоп, - только приглушенно и издалека, она вздрогнула всем телом - это шкатулка ударилась об еще не успевший остыть асфальт. Хлоп, - не было четвертого хлопка - это засвистел на кухне чайник. Она сжала кулаки и зажала голову руками, ее рот искривился в гримасе нестерпимой боли. Из глубины, из недр ее тела пополз наверх визг, он уже почти добрался до горла, но...
Но...
Потом была тишина...
Потому, что он успел почувствовать. «Только не начинай, прошу, молчи», произнесли его пересохшие губы. Он сам боялся того, что произошло, но еще больше он боялся того, что может произойти. И она сдержалась. Дотерпела до ванной и лишь только там тихо жалобно шмыгнула... проскулила...
Темнота, остудив воздух, отступала. Низко висящее над домами звездное покрывало постепенно стало скручиваться в большой розовый рулон восхода. И две застывшие в окне фигуры, такие яркие на фоне желтого света в контрасте с тяжело-черной ночью покрылись утренней дымкой. Единственным диссонансом стала упорно продолжавшая светить лампочка, болтавшаяся на проводе.

* * *
Она всегда шла направо, к далеким огромным ледяным скалам. Они блистающей синевой всегда вкрапливали в душу тоску и настойчиво пульсировали в голове мыслью: «Не достичь, не достичь никогда». В то утро она задержалась у крыльца: весь тротуар был усеян деревянными бочонками. Она подняла один, подумав: «На счастье», сунула в карман, не решаясь посмотреть, какая на нем была цифра. Позже она сможет это сделать, и то, что она увидит, ничуть ее не удивит: «10». Он тоже поднял бочонок и, как и раньше, повернул налево, к широким и плоским песчаным горам-волнам, которые он без труда покорял не раз. Они вкрапливали тоску в его душу, вкрапливали мелкими раскаленными песчинками, его тоска обжигала. «Что будет, если соединить огонь и лед, кто из них победит?» - этот вопрос тоже возникнет в ее сознании, только позже, все позже...
Он не вернулся. Он умер. Она не знала когда, где и отчего, она не знала и почему. Никто не знал. Никто не узнал и цифры на его бочонке. Бочонки... Они еще долго бередили
ее. Часть из них растащила ребятня, шкатулку унесла однозубая старуха с косами поверх цветастого платка и в теплом халате, остатки бумажек раскидал ветер. Но все же еще долго она встречала то в арыке, то в корнях старой урючины, то под крыльцом. «32», «22», «18» и глубокие «85», «90» то и дело кидались в глаза, а карман жгло безмолвное «10».
«И стоило десять лет делить кровать с пустотой!? - кричала на нее его мать, - чтобы отпустить, потерять», - чуть слышным шепотом заканчивала она. «Он пришел... я тебя просила, - и спокойствие выливалось в плач, - я просила, просила.... просила внука», - последнюю фразу произносили только глаза. «Стоило десять лет быть тенью, дымом, эхом!?» - мать опять переходила на крик.
«Стоило», - как металлический червяк выскальзывал ответ и с грохотом падал на пол. А дальше слова, как бусины с нитки в мягкую траву: «Чтобы увидеть, как колечки дыма отталкиваются от его губ, губ, которые я так любила кусать...»
Его мать послала ее за камушком с дороги, по которой он шел в последний раз. И она повернула налево, как делал это он. Она смогла увидеть то, что видел он. И ее глаза целовали его глаза страстно, с потерей себя... Вековые вишни, выбеленные до кроны; пыльная дорога, облизывающая ступни; игрушечные домики кишлаков на склоне гор... Каждое мягкое прикосновение его сетчатки обдавало мощнейшим разрядом, щекотливое прикосновение ресниц пропитывало каждую клеточку сладостью. Его глаза ласкали ее глаза сейчас нежно и одновременно грубо, резко и ненавязчиво.
Камушек был холодным, его не согревало тепло ладоней. Маленький красновато-фиолетовый с вкраплениями мутноватой слюды неровный кусочек его последнего пути. Мать повесила его на грудь, обвязав тесемкой. А где-то далеко в горах, в песке подставил под палящие лучи солнца свой бок бочонок. Шакалы не умеют читать, они не знают этой цифры. А бочонок скоро совсем закроется песком, и «4», вырезанная на нем навсегда погрузится в тьму и холод.
Так и поделили они - она - десять лет разлуки, он - четыре года любви. Так и поменяли они - она леденящую тоску на обжигающую боль, он - горящую тоску на холодную смерть. И только в глазах, научившихся целоваться, возникла гармония, порожденная соприкосновением льда и пламени.