Христосик

                Знаю: без крови не будет и веры.
                Меченый кровью – бессилен народ.


В простом селе, ничем вовсе не примечательном, свершилось чудо: родился Божий сын. Откуда и с чего – кому сказать - не ответят. Возрадовался недалёкий папаша-импотент, говоря: «На всё божья милость». Разумеется, без Бога, неофициального отца, и не могло обойтись. Вложил он в сына частичку сердца, или чего там, чёрт его знает.
Прятала кроткие стыдливые глазёнки мамаша; она-то уж на всю жизнь запомнила явившийся ей в коровнике дух, осыпавшийся соломой и трухой (а уж вовсе не романтически золотым дождём) с громким матюком прямо с крыши. Любил этак великий Творец досуг проводить: недаром же он дал столько пылкости и страсти вроде бы стыдливым и смиренным девушкам.
А дитятко, ничегошеньки не разумея, делало поумильнее свой вид и ожесточенно пыталось освободиться от тряпицы, лишающей всякого движения. От рождения было дитя узкоглазеньким: видать, кроткая его родительница имела грех с каким-нибудь китайским божеством.
Собравшиеся гости поздравляли чету, щедро одаривали, и, улыбаясь, ставили отцу семейства за спиной рожки пятернёю, балагурили, смеялись и предсказывали. После, откушав благородной рябиновой настойки, затянули нестройным хором их местный сельский псалом. Потом настоечка довела до такого благодушия, что решили погадать.
- Слышно – блажит, заливать будет.
- А каков, барахтается – плавать будет хорошо.
- Мочка розовая - трижды будет отцом.
- Нос вдавленный - сильнее быка вырастет.
- Волос нету – лысый будет.
   И только какой-то никому ненужный давно немытый дервиш, играющий со вшами и блохами кончиками изуродованных пальцев, молвил:
- Непутёвый сынок-то у вас вышел…
Гости ещё долго сидели за столом, и только, когда дело ознаменовалась дракой, мамаша всех выгнала.

Небо хранило тяжёлую тайну. Золотые змеи опутывали земли, сжирая дома и селения. Бесновался дождь, очищалась небесная канализация.
Господь Бог, тот самый, что стал виною появления виновника сельского торжества, задумчиво жевал сырокопчёную колбасу, окуная старческие ноги в тазик с тёплой водой. Непокойно было старику: не верил в него народ. Хоть ты тресни молнией, - не верил. И его монаршье величие это раздражало и беспокоило. Тёр проплешины властитель и создатель, ожесточенно чесал подбородок – не помогает, да и только. Оно ведь и обидно в некоторой мере, создавал тут, горбатился – а о тебе разом позабыли. Печально и грустно властителю без народа.
Внезапно новая мысль осветила его немолодую  голову, и, с радостью и готовностью, старик полетел портить девок.

А сынок подрастал кучерявой дубинушкой. Не было в нём ни ловкости, ни проворства. Не читал он Библии, не соревновался в беге и смекалке с сельским отребьем. Держал себя свысока – то ли мать ему проболталась тихой душевной  беседою, то ли сам чуял на себе отметину - но не признавал он никого. Не Божий сын, а нигилист какой-то получился. В церковной школе богохульствовал, исписывал парты матерными ругательствами, нередко бывал бит. Его спина настолько привыкла к лупке, что почти всегда отливала характерным буро-красным оттенком.
Жил и рос, никого не утруждая, никому не досаждая, и били-то его с любовью. Так промчались годы, кто пошёл воевать, кто землю пахать, а этот  - анафема – лежит себе да из какой-нибудь стружки куклу делает. Оно и известно, к чему такие наклонности приводят – стал он учителем труда. Чего только не делал – загляденье, но, памятуя своё светлое детство, любил лупцевать учеников от души, с талантом.

А небо светило синевой. Почти скрывалось солнце за белым маревом облаков.  Тихо было. Тихо и как-то напряжённо...

Появилась у Божьего сына новая причуда – бродить. В иной день сорвётся с места и пойдёт: куда – сам не ведает. Так тёмною ночкою выпал он из окна, шибко ударил головку. Он и раньше-то, чего там греха таить, не Цицероном был, а тут уж мозг совсем в трубочку свернулся. Осенила его идея – пойти паломничать. А матери уж всё едино, что сын шатается с пьяницами по большой дороге, что идёт куда-то бродить – непутёвый сын, вот оно и всё слово.
Шёл наш паломник через изгороди и леса, переплывал реки, перелетал горы. Шут его знает, как у него получалось, был ли то синдром лунатизма или воля провидения. Только занесло в конце концов путешественника в непролазную пустыню. Шёл, значит, без воды и пищи - ничего, а тут притомился.
На ту беду мимо пролетал падший ангел. Он  тоже из последних сил крыльями махал, того и гляди - разобьётся; пошли Бог в то мгновение молнию (даже телеграммой) - сдуло бы злодея, и восторжествовало добро. Но спали дозорные ангелы, беспомощно свесилось пышное оперение за борт бездны…
А Дьявол тихонько подлетел к Божьему сыну и легонечко его ущипнул:
- Вставай, Христосик. Есть у меня три вопроса и приз для сообразительных. Ответишь, воля твоя, возьмёшь мой дар. 
- Валяй, только недолго, притомился я с дороги.
- Вопрос первый. Тема: молчание – золото. Можешь ли ты рассказать смертному о тайне мира, от которого ты послан.
- Не-а, не могу. Я и сам там не разу не был, что же я придумывать буду?
- Вопрос второй. Тема: земельный вопрос. Как всех накормить и никого тут же не обидеть?
- Всех наделить хлебом, а у тех, кто имеет больше, излишки изъять на общее дело.
- Вопрос третий. Тема: агония власти. Может ли церковь миром править?
- По мне, пусть горят они синим пламенем; священники, скажу тебе, старичок – сволочи.
Скрипнул зубами Сатана, воскликнул в сердцах: «Ой, дуболом!». А собеседник его хвать за бородку, да куцые волосёнки на кулак и намотал:
- Говори, анафема, к чему явился. Вижу, намерение твоё – непростое.
- Знаешь, Божий сын, ты ведь жертва. Только кровию можно заклеймить веру. Жди.
И рассыпался сукин кот в прах. Ни тебе приза, ни пояснения.

 Что-то в небе ухнуло. В сердцах вскочивший с дивана Господь опрокинул ночной горшок, поморщился. Надел пенсне и потом уже позвал ангельский караул.
- Проспали, значит, сволочи. В такое тяжкое время на посту дрыхнем, значит?
- Мы ведь только одним глазком.
- Да за такое при великом потопе военно-полевой суд знаешь, что учинял?
- Мы больше не будем.
- Без разговора, в карцер…
Тяжко было старику, думы одолевали тёмные. А ведь так была хороша идея – народ, ослушавшийся и убивший, будет тем более раболепен, чем более беспощадно он убил и ослушался. Но, зная трусливый норов своего сына, Бог понимал: надо действовать решительно и жёстко.
Лил дождь.

Христосик, не долго думая, завалился спать. В сладких грёзах пережил он ужасную по своей силе грозу и несколько двенадцатишквальных землетрясений. Проснулся и разрыдался: «Так я, я – барашек на заклание». И, как человек не особо далёкий, пошёл к краю обрыва (где он там, в пустыне, нашёл обрыв, хрониками не установлено). Занёс ногу над бездной и уже приготовился пасть вниз, но страшная сила отбросила его на землю, и на месте пропасти оказалась гора (так появилась горная система Гималаев и собственно пик неудавшегося самоубийства – Эверест).
А Божий сын немного подумал, побился головой о камень, слегка подремал и побрёл прочь. Жажда суицида сменилась лёгкой головной болью и озлоблением на всё сущее.

Была багровая заря. Пурпурные цвета развлекали Бога. Он так давно отбросил инструмент творца, что, воздвигнув новые горы, приобрёл легкий насморк и радикулит. Несмотря на эти досадные явления, им же изобретенные, дабы лучше жилось, он радовался: «Сынок направлен на истинный путь. Скоро они уверуют!»…

Сделав крюк, Христосик повернул к дому. Шёл тупо и прямо, никуда не сворачивая, и, как оно водится, кривая вынесла его к совсем чужой стороне. Здесь среди чудного народа жил он прямо и честно.  Как и говорил, хлеб заставлял делить поровну, оделял излишками бедных. В доме одной богатой вдовушки пробовал воскресить её племяша – неудачно. Зато ублажил хозяйку настолько, что она потом рекомендовала знакомого всем своим друзьям.
В годы призыва он помогал одному служивому мужику Лазарю стать на ноги. Тот обернулся бинтами и уполз в пещеру, где и затих. Христосик вытащил его на белый свет,  плеснул на тело кипятком, после чего мёртвый встал, странно заохав, а через два дня ушёл в армию.
 Много добрых дел наделал Божий сын, долгие годы потом оправлялась от него чужая сторона. Да и представители власти заговорили, пошли искать незадачливого благодателя.
Только Христосик-то и сам не промах, смазал пятки салом и убёг куда подальше. Ищи ветра в поле.

А небо уже напряглось. Час был близок. Путь, начавшийся в глухом селе, должен был завершиться в столице бесчестья и падения.

Но Богу опять не повезло. Блуждая по Вавилону, простой Христосик ввязался в драку, где потерял четыре зуба. Всего было сломано шесть ребёр и пять рук – но это уже у врагов. Причиной  вспышки ярости оказалась красивейшая распутная девка, немилосердно избиваемая губителями острыми камнями.
 Разумеется, порочная красота возымела своё действие. Опутать страстью простого Божьего сына было делом пяти минут. И жажда совершать добрые дела, и стремление жить на благо обществу – всё померкло перед этой неотразимой грешницей. Они бежали.

Хэй, мы сейчас не в Вавилоне.
Ты - не блудница, царица души.
Нашей любви нет границ и закона,
Грех исчезает во сне и тиши.

Жди, когда полночь сменится рассветом,
Жди, когда солнце с упрёком взойдёт.
Я разорвал все дороги завета.
Я убежал, не желаю в полёт.
Ночь для любви и для терпких лобзаний:
Нет, не конец ещё миру огня.
Мы так устали от тщетных исканий,
Я продал всё: возлюби же меня.

Хэй, мы сейчас не в Вавилоне
К черту жрецов, и какой я пророк?
Жажду сейчас в воспалённой истоме
Раз согрешить, проклиная порок.

Люди осудят, не зная блаженства,
Ты же люби, светлый мой идеал.
Нужен ли Бог, если есть совершенство,
Бог на заклание сына отдал.

         Гвозди пробьют мой святой белый череп.
Плюнут вослед. Воскресят через год.
Знаю: без крови не будет и веры.
Меченый кровью – бессилен народ.
Пусть же узреют, как падают в счастье…
Что же ты плачешь, моя красота.
Вера без злобы, вера без страсти…
Слышишь: стучат. Кто-то бьёт в ворота.

Хэй, мы сейчас не в Вавилоне
Кто нас узнает и кто обречёт?
Рок в ворота. Гибель белой вороне.
Богу Иисусу хвала и почёт...
Хэй, мы сейчас не в Вавилоне
Встретимся же у святого креста.
Грешника бога – не похоронят
Помни, родная, лобзанье Христа..

Подослал ли её Сатана, или была тому простая случайность, неизвестно. Спасенная была известной блудницей, и даже Бог изредка говорил: «Хоть и зазорно, но таким грехом побаловаться – заново воскреснуть!!! ». 

   Небо подёрнулось сумерками. Неврастенический стон творца отдавался глухим раскатом. Ещё немного, и Бог бы забился в падучей. Сбился на бок компрессик, исходило мерной дрожью перистое одеяло:
«Сссучку ликвидировать, немедля».
Завертелся снег. Сокрытые невиданной доселе снежной пылью наёмники с небес полетели делать своё светлое дело.

Христосик остался один. Она ушла, исчезла. Такая вот незадача – вчера ещё сопела подмышкой, а ныне только тишь. И так тут ему расхотелось умирать, что порешил он бросить к чертям все обещания и заветы, да и убежать от ока небес.
Взял он с собой преданных ему учеников и пошёл в Рим.
И солнце на небе обратилось в часы, и зажглись багровые цифры, исчисляющие ничтожное время безверного мироздания.

Была терпкая ночь. Кричало воронье, и пела речка. От земли шёл жар, от неба веяло холодом. Застыли травы, и, позабыв о своей ничтожности, пиликал сверчок. Не было звёзд, на сотни вёрст земля излучала причудливый серебристый свет. И чёрная земля, подобно гобелену ожидания, приняла усталых подвыпивших и подзакусимших путников.
Стража, посланная ангелами, подбиралась к безмятежно спящим. Лишь Христосик да Пётр тихо беседовали:
- … ты мой ученик, и принять на себя боль неподъёмную - высшая миссия.
- Я справлюсь, учитель.
- Храни тебя… нет уж, просто будь счастлив.

Уже потом на допросе, освещённый бледной луной, Пётр называл себя Христом. Хмель ещё не выветрился из его головы, и он  не осознал совершаемой им миссии. Спросили Божьего сына: «Что тебе рассказывал этот обманщик?». А тот трижды слукавил: «Я никогда не знал и не видел этого учителя».
Через две недели Петра распяли.

С Голгофы возвращался грустный Христосик. С ним рядом шёл Сатана и звал его пировать в адском чертоге. Божий сын не выдержал: «Отвяжись, надоел. И как это вы все не понимаете, что сам я никогда не хотел жертвовать и карать, что я только люблю жизнь, и это единственное моё право вы разорвали, надругались над моей судьбой! Ещё не родившись, я был обречён. Но мне не нужны лавровые венки. Я не желаю быть символом рабства на чьей-то тщедушной груди. Так оставьте же меня, и ты, лукавый бес, и ты, мой коварный отец. Дайте мне право жить!».

Небо не стерпела бунта. Через два часа после казни Христосик превратился в пепел. Именно он был брошен в тёмную пещеру, взамен сгнившему Петру.

Яркий свет ударил в глаза. Незнакомые и близкие люди… обладающие правом жить.
- Что-то ты не весел.
- А я кожу поменял.
Просилось и подступало рыдание. И тогда, вовсе ни к кому не обращаясь, Христосик молвил: «А я ещё приду. Я вкушу этой жизни. А пока довольно, пора обращать эту нелепую сцену в финал». И шагнул прочь.

Бог долго и с удовольствием лупил непокорного сына. Его замысел всё же удался, и он был счастлив. Пролитая кровь скуёт мятежный народ.
Знайте же, люди, что тогда не Христос воскрес, а Антихрист. Ибо был он пуст внутри, не было в нём жажды жить, и только тело его было нужно для обряда жертвоприношения. Веруйте в Христа, того, что любил жизнь, того, что хотел жить, того, что вдыхал эту жизнь в угар.

На небе Христосик был вскоре амнистирован и выпущен из застенка. Ровно через сто лет он получил орден правой храбрости и трижды героя небесного союза.