Douce folie

maison de plaisance

… то, о чем не поведает галл-лейтенант,
кавалер де Грийе в закулисной прошепчет.
На террасе торжественно пьют оранжад,

оставляя на вечер напитки покрепче…
Сладкий плов и пломбир – вот и весь провиант –
на столе, где терцины слагают из трещин.

То ли дачник секатором воздух стрижёт,
то ли бьёт в черепицу гризайль грозовая.
Этажерку – вглубь комнаты, шторы не в счёт.

Из бумаги китайский фонарь вырезают
кумовья. Их наряды приличны ещё.
Расцветают у озера точно розарий.

Вызревают без косточек сны. Переплёт
кватроченто в карманном своём варианте.
Хочешь даром отдать, но никто не берёт

освещенное отблеском молнии кьянти.
По утрам культивирует сад полиглот
и рантье, обживающий остров на карте.


fuite

Пишешь письмо, архивариус мой,
в нашей хибаре соломенных шляпок,
синих чернил и одежды льняной.
Чередование окон и арок –
в календаре. Мы сиесту продлим…
Лето петит утоляет неспешно.
Чем бы ни тешилось – брошью ли, брешью –
лишь бы не плакал ребенок внутри.
Пишешь, латаешь, иглою скользя.
Не убежать ли от нервной системы?
Рукопись спрятать (с собою нельзя).
Чаем наполнив серебряный термос,
суженый беженец, сядь в самолёт
да не забудь прихватить наудачу
книгу, где лексика с азбукой нот
без перебоев о жизни судачат.


les maritimes

в каюте ветреной моей
такие нынче разговоры
что близорукое стекло
не реагирует на свет
далеких лун на дне морей
aloha! – по-гавайски – хором
поющих и не зная слов
ты с вожаком на ты и все

присутствуют при том
как ты выбрасываешь галстук
как парусина напряглась
готовясь к хищному прыжку
в шкатулке уместился шторм
корабль пустился в свистопляску
но мы почувствовали связь
на выставке пятнистых шкур

так легок узелок туземца
так неизбывны переводы
синхронных вежливых уступок
так недоступны берега
что юнги маленькое сердце
при виде альбатроса тонет
не понимая больше шуток
и флага мятая фольга

зефир прохладный завернув
зверей на милю подпустила
добавила кармин в лазурь
но бухта открывала рот
aloha! – разевая клюв –
роняла чайка ломтик сыра
теряясь в небе как в лесу
своих тропических широт


marbre filandreux

Мой римский друг еще недавно жил
в Венеции, где исподволь – воды,
стаканов солнечных, наполовину полных.
Стол вынесен наружу, а кувшин
красуется на нём и пустоты
не замечает шепчущихся комнат.

Мой римский друг еще недавно спал,
связав собою мир и остальное
к нему не относящееся. В стеклах
его души (гадательно) кристалл
мерцал рассветной зыбью водяною,
призвав к ответу колокола отклик.

В дорических колоннах тишины
отыскивал звучания. За кромкой
его окна разбушевался сад,
где пребывать мистерии должны.
Однако там лишь ворох листьев мокрых
да в мыслях заплутавшая оса.

А мы – в порталах, в зодчий переплёт
попавшие как будто ненароком,
глядим на то, как плещется вино
в зрачках святых… Всё зная наперёд,
он научил меня любить барокко
в первоначальном смысле. Заодно

он научил не падать – совпадать,
предсказывать, дотрагиваться смело
до мраморных ступенек. Мон ами,
мне остаётся заносить в тетрадь
все то, что говорит учитель с мелом,
приветствуемый здешними детьми.