Колумбам эпохи оживших дневников посвящается...

Капроновые нити твоих черных колготок переливаются на электрическом солнце и, когда срываются с заусенцев моих (уже почти 32 года не видевших маникюрного карцера) рук, издают неслышные но ощущаемые моей и твоей(!) кожей ударные вибрации, к сожалению недостаточные чтобы залить румянцем твою кожу, но черезмерные для машины эмоций, незаметно для тебя делающей твои глаза чуть-чуть светлее и зрачки чуть прозрачнее. Происходит очень мягкий шлепок по внутренней стороне бедра. Чуть-чуть выше (и вовнутрь) по отношению к краю твоей мини юбки. Я впервые вижу, что ты одела такую одежду, и мне почему-то хочется думать что плоскость ее грани лезвием направлена прямо в мои склеры, особенно в левую, она же (по общепризнанной теории) должна быть ближе к моему (похороненному по морскому обычаю в мешке с камнем)cердцу. Левый глаз у меня наиболее злой, может быть потому, что когда пришлось стрелять в школьном тире, спазм аккомодации сделал невозможным получать удовлетворительные оценки по стрельбе используя ведущую (правую) руку, и мне пришлось на время стрельб мучаясь и матюкаясь приучить себя спускать курок указательным левым пальцем вечно перепачканым чернилами шариковой ручки. Возможно зло пропитало мой левый глаз до краев, в то время когда я впервые (sic!) потерял свою невинность. Это произошло между Маем и летом, когда круглые клумбы (возле крохотного, в то время казавшегося огромным, сталинского храма поселковой бани, незадолго до этого служившей школой, складом и черт знает чем еще) покрывались едкой дымкой мелких ядовитопахнущих соцветий не имеющих названия в пространстве знакомых языков, привлекавших проголодавшихся еще зимой (недавно прошедшей) майских жуков, превратившихся из противных писюнообразных червей в радужно-закатные светоотражатели, так похожие на твои радужки, cейчас смотрящие сейчас через меня на болтающуюся люстру, утыканную богемскими стекляшками, постоянно напоминающую мне о домокловом мече, который обязательно будет задействован между вторым антрактом и выходом из театрального общепита, на искрящийся белыми зернышками, подтаивающий днем (и подмерзающий ночью) февральский грязный снег...