История одного графомана

Зовут меня Климентьев Андрей Викторович. Я не считаю себя писателем, хотя опыты свои в литературе провожу уже на протяжении двадцати трех  лет. Некоторые из них можно назвать удачными, но большинство к несчастью  не нашло не внимания, не интереса у читателя. Сейчас мне бывает  сложно осознавать, что я, по сути, простой  графоман до безумства  преданный печатному слогу. Не единожды  я откладывал в сторону перо, зарекаясь более не изгаляться над литературой. Но стоило только прийти на ум забавной, свежей мыслишки как я тут же забывал про всякие обеты и влекомый некой наркотической ломкой бросался к своему бюро. И всё заново -  вновь бессонные ночи, красные затянутые мутной пленкой глаза, дым непотушенной  папиросы и полет Эрато. Финалом этого мучения стали - 5 томов стихотворной лирики и 4 тома прозаических миниатюр. Отнюдь не легко господа хорошие писать четверть века и не видеть и начала своего сочинительства. Стоять посреди реки мёртвым грузом, мечтая плыть её волнами. Но я  не ради вашей милосердной  жалости затеял сиё повествование. А то вы не дай Бог закроете книгу, испужавшись, что от вас потребовал некий  Климентьев сочувствия. И еще хуже начитавшись И.В.Савельева признаете во мне энергетического вампира. России так тяжко сегодня, что не хватает на всех и каждого жалости и книги стали писать для отдушины народа. Я понимаю это превосходно, и замест  того чтобы лишний раз вас тревожить, обещаюсь  поразвлечь.
Я прочёл около тысячи книг,  особое предпочтение,  отдавая истории и считаю себя в праве судить о судьбах людей. Когда воображение рисует образы былого – будь то великие сражения или смена властителей,- волей – неволей начинаешь познавать психологию. Да, -  я  прослыл  графоманом, но, не смотря на это, я   никогда  не позволю усомниться в моем тонком видении человеческого нутра. Не обязательно самому проходить через огни, воды и медные трубы, - достаточно лишь открыть том Всемирной Энциклопедии  и потратив N-нное количество времени усвоить вековой опыт предков. К несчастью я не сразу это понял и до 25 лет вращался на публике, - пропуская через  себя все её  вензеля. Меня выставили Дантевским «сучком».
«25.Учителю, мне кажется, казалось,
       Что мне казалось, будто это крик
       Толпы, какой – то, что в кустах скрывалась.
  28.И мне сказал мой мудрый проводник:
       «Тебе любую ветвь сломать довольно,
        Чтоб домысел твой рухнул в тот же миг».
  31.Тогда я руку протянул невольно
       К терновнику и отломил сучок;
       И ствол воскликнул:*Не ломай, мне больно!*
 34.В надломе кровью потемнел росток
      И снова крикнул: «Прекрати мученья!
      Ужели дух твой до того жесток?
 37.Мы были люди, а теперь растенья.
      И к душам гадов было бы грешно
      Выказывать так мало сожаленья.
     (Данте Алигьери. Божественная Комедия. Ад.)
 Я был тенью общества, как говориться -  живя не проживаючи.  Учась на филологическом факультете института Г****, - я держался -  обособлено, с недоверием смотрел  на сокурсников. Но, живя в сырой, холодной общаге, - я невольно становился частью публики, ее населявшей. И я был обязан себе и обществу проводить долгие часы за демагогиями о политике, о философии и метафизики её происхождения. Эти пустые  рыбьи глаза товарищей в комнате, эти диалоги о великом, за распитием беленькой. В какое негодование я приходил от вечной вони перегара и вечном выказном превосходстве. Но я не мог противостоять им, и я не возражал, а напротив – даже с энтузиазмом творил еще более мерзкие жесты. Помниться как однажды за очередной попойкой, - я обнял своего соседа по койке и, изобразив сильнейшее опьянение – стал скалить зубы и пускать слюну. Я бурно жестикулировал и припадочно читал стихотворение Мандельштама «Петербург». А так как зубы мои как в эту пору, так  и тогда были зрелищем невыносимым, - я  возомнил себе, что моя карикатура будет тут же раскрыта и пристыдит их. Но к несчастью этого не случилось, и я стал совсем разочарован.
Ежедневно, между парами все бежали в комнату с писсуарами, чтобы выкурить пару папирос и пополнить запас никотину на последующие полтора часа. Я тоже шел  среди всех, но  на тот период не умел курить и, кроме того – яро осуждал табак. Стоя в облаке серого дыма, я слушал сплетни о педагогах, девицах из группы. Я стоял как  часть этой системы, этой мерзкой принужденности. А что за дело мне было до всего этого перемола? На меня смотрели глаза, и я говорил в троекрат пошлую историю, на ходу придумывая и уже не в силах остановиться. Все смеялись и казалось с одобрением кивали головами, что мол:*Молодец, здал таки экзамен, и не склюем мы тебя пока*.Я стал ненавидеть себя, а еще больше их. Частенько я заходил в зал библиотеки и там обретал успокоение. Усевшись за самый неприметный, дальний стол я наслаждался – Эдгаром   По и Ницше. В читальный зал нередко вбегали раздухаренные студенты и ребячились, - шутя, отвешивая, друг другу пинки и тумаки. Они производили огромный шум и меня всегда раздражали. Я тогда сжимался весь в комок, моля Бога, чтобы стать незаметным и на время испариться. В один злосчастный вечер, - я по привычке уже сидел, погруженным в чтение и когда очередная толпа беснующихся влетела в зал, - я даже не поднял глаз. Следующее что я помню, - это резкий толчок спереди и вот я уже завалился кверху задом на спину, зажатый тяжелым деревянным столом. Я ошарашенный поднялся, - двое молодых людей ухохатываясь, дрались, подражая японским самураям, и как будто не заметили причиненный мне урон. А на полу! На полу лежали в одной стороне: футляр, в другой раздавленные очки. А посередь этого валялся – носовой платок, который я аккуратно ложил в очечник, чтобы случайно не поцарапать линзы. Я залился краской стыда и гнева. Тогда мне казалось – это полное мое уничтожение и даже не подняв утраченное с полу я в слезах рванул из зала. Это сейчас я бы кинул им пару оплеух и ошеломил конструктивным высказыванием, а тогда я бежал по лестнице института – на улицу и задыхался от отчаянья. Вот только что сидел за столом, не мешая никому, и не думая, и не желая знать, как в один миг они могут сломать весь мой покой, весь мой кокон защищенности
С тех пор я перестал общаться с кем бы то ни было. И оправдались мои худшие опасения: они стали меня выживать. Когда я шел по длинному коридору до нужного кабинета, - сокурсники бросали в след смешки и остроты. Как только я проходил  -  всё вставало  на свои места – они начинали говорить на прерванную по моей *вине* тему. Их голоса становились слаженными и покойными. Как только я шел  в столовую залу, чтобы пообедать – они как гиены устремляли свой взор на мой стол и нарочито громко обсуждали мой костюм. За то время что я проучился в этом институте – они обговорили весь мой шкап, каждое произнесенное мной слово, и каждый конфуз в который человеку порой свойственно попадать. Я учился на отлично, я раньше всех сдавал свои экзамены, и это еще больше агрессии поджигало в современниках. Но я не мог более переносить эту прокуренную пьянь  и окончательно утвердился на стезе изгоев. Тяжелее всего приходилось ночью,- когда невозможно было идти в библиотеку и предаваться одиночеству. Каждую субботу – мои соседи по комнате устраивали бурные оргии, и по мере прошествия лет, - эти оргии становились всё невыносимей. Я видел их насквозь, - эти грешные лица,- в пьяных парах они клялись друг другу в преданности, но я знал, что их объединяет лишь охота на меня. Море водки, заблеванные простыни  и книги на полу, непристойные анекдоты и неизменная характеризация себя как Руссийскую интеллигенцию. А по наступлении утра – опухшие, зеленые лица и снова рвота. Я умирал в этом клоповнике, я ни с кем не говорил и старался посещать все дополнительные лекции, дабы занять   свободное время. Часто они выкидывали со мной разные шуточки, - вроде дохлой крысы в кровати или пропавшего внезапно конспекта. Но я не буду писать об этих происшествиях в подробностях, потому что они не есть истинная отрава. Истинная же отрава заключалась на языках студентов, меня облепивших. В конце концов, - не доучившись ровно пол года я покинул институт. И случилось это следующим образом: На дворе стояла зима, я вышел из дверей общежития,  и не спеша, направился меж узких двориков – к бакалейной лавке, чтобы купить себе на ужин свежих кунжутных булочек. Я проделывал это каждый вечер, и съедал сдобу на обратном пути, потому что внести её в комнату, - означало подарить. Я привык уже ужинать  на морозном воздухе и даже носил с собой небольшую флягу с чаем, чтобы не глотать  в сухомятку и не заболеть в последствии икотой. Так вот, - чтобы дойти до лавки, - мне следовало пробраться сквозь три  двора и затем, пересеча дорогу, - свернуть резко налево,  и еще преодолев пешком минут 15 – прибыть к цели. Я как сейчас помню тот вечер – вокруг желтые четырехэтажные уроды, обнимающие заметенные дворы и моя нескладная фигура в центре.. Пересеча два двора, - я очутился в третьем, они все были однотипно хмурыми, похожими на длинные коридоры. Но в середине этого третьего возвышалась – высокая гора грязного, мокрого песка. Песок  еще не успел промерзнуть, так как его привезли накануне для неизвестных мне нужд. И вот когда я не о чём не подозревающий, - планомерно вышагивал мимо подьездов, огибая вышеупомянутое препятствие, - из ближайшего вдруг выбежали четверо моих сокурсников. Я,  привыкший к всякого рода унижениям, - не сбавил шага и принял на себя пригоршни мелких песчаных крупиц. Настолько это случилось неожиданно и подло, что я встал как столб и, окаменев, следил, как они зачерпывают в куче  всё новые и новые ладони этой мерзости. Не знаю, сколько точно по времени длился этот акт, но я отчетливо слышу их смех и подначивание по сию пору. Мои глаза были засыпаны от души,  и на следующий же день я объявил декану о своем уходе.
Почему я терпел всё это, спросите вы? Отчего не придал гласности своих обидчиков? Да, по той простой причине, что прекрасно осознавал, как стану выглядеть,  соверши тогда такую ошибку. После случая в библиотеке, я перестал,  с кем бы то ни было говорить. Это был знак протеста и обида, но меня сочли сумасшедшим. Мне больше не зачем было претворяться и надевать на лицо маску, - на моём лице была ненависть. И несмотря не на кого, -  я гордо нёс эту ненависть по зданию института.
Деваться мне было некуда, так что,  собрав немногочисленный свой скарб, и забрав справку об окончании четырех курсов образования, -  я направился в гостиницу Ре*****. Средствами я особыми не располагал и потому снял самый скромный номер. В нем, правда, имелось всё самое необходимое: кровать, письменный стол, шкаф и отдельная уборная. О большем я и мечтать не мог, радость избавления от бывшей поруки, - перекрывала все неудобства. На столе я тут же разложил свою *недвижимость*:
Ф.М.Достоевский «Преступление и Наказание»; Э.А.По «В смерти – Жизнь*; Журнал с баснями Крылова, который я таскаю за собой еще с детства, и украденную мной из библиотеки «Песнь о Нибелунгах». Я разложил книги вначале стопочкой, а потом рядом по всему столу. Я их нежно гладил и, распахнув  страницы – глубоко вдыхал аромат офсета. В шкаф я повесил, -  свой изношенный за четыре года гардероб. В гостинице  я намеревался остаться до наступления осени, - чтобы отправиться в Петербург, к родителям, согласно их ожиданиям.*- Пусть всё идет, как идет, а там по приезду как – нибудь и выкручусь,*- думал я по этому поводу. Гордыня не позволяла мне ехать прямо сейчас, а тем более не было и мысли, чтобы отписать письмо о крахе их надежд, о крахе их неудачника – сына. Родители мои – отец и мать были люди суровые и властные. С детства меня пороли и до самых 17 лет я частенько стоял в углу на горохе. Но вспомнить мне про них особенно и нечего, как бы я не пытался. У меня к тридцатилетнему возрасту стали случаться провалы в памяти, при чём в самых непредсказуемых местах. Ну а помимо провалов, не стану лукавить перед читателем, - я просто не имею желания писать об этом вопросе. Не верю я во всю эту чепуху с особой связью родных душ, о связи на расстояниях. Кабы так оно было, - судьба моя тогда нашла себя  в жилистых руках  De l'amour - propre de la mère .В гостинице я пробыл вопреки замыслу лишь до 15 июля.  На протяжении четырех месяцев я  практически не выходил на улицу. А ежели и случались прогулки, то до почтамта, - за одной лишь целью, - получить денежный перевод из Петербурга. Затем я шел в дешевый кабак и позволял себе довольно сытный обед. Я ел только единожды в день, но зато с шиком. Я, чинно заходил в свою кормушку (Так я любя называл кабак Тр****), и, усевшись за стол, - заказывал немедля чашку крепкого чая и Гуляш. Иногда я вносил в свое меню разнообразие и указывал на Московский борщ. Это были самые дешевые блюда, и официанты со временем стали смотреть на меня тускло и безынтересно. Они не почли мой выбор  консерватизмом, как я тогда себе возомнил. Они видели простую бедность, упакованную в пафос. Но сам процесс посещения кормушки, - приносил мне неописуемое удовольствие. Меня могли видеть люди за соседними столиками, и я старался изо всех сил произвести впечатление. Я ел медленно и размеренно, - листая Столичную газету П***. Всем своим видом показывая занятость и увлеченность чтением. Иногда я воображал себя – высоким чиновником, а порой богатым художником, которому не чуждо всё человеческое и он иногда снизаходит до уровня простых людей.
В комнате своей я проводил все остальное время. За гостиницу платил во время,  и поэтому добрая консьержка не подселяла мне за стену буйных парочек. Лишь однажды такое случилось, и мне пришлось всю ночь слушать стоны и скрип ржавых пружин. Но  я не имел понятия о природе их происхождения и лишь догадывался, исходя из Джакомо Казановы, историю жизни которого прочитал еще, будучи в институте. Сейчас,  пребывая в сорокашестилетнем возрасте мне не удивительно вспоминать о том неосведомлении в вопросах любви. Тогда все мысли мои были заняты выживанием и чтением. Днями и ночами я придавался писанию стихов и сонетов. Я написал буквально обо всем, что меня на тот момент окружало: о штукатурке, свисающей с потолка, на подобии лоскутам ткани, о грязных обоях, и даже о книгах, что покоились на столе. Не писал я, пожалуй, лишь о людях, ибо считал свою рифму чудесной, и опасался материализации образов. Итак, бы я и остался в своей тихой заводе до запланированного срока, если бы не событие что повергло меня на скорое бегство. В ночь с четырнадцатого, на пятнадцатое июня произошло необъяснимое: Я, как и обычно сидел за столом и колдовал над новым произведением, как вдруг услышал странный звук. Я вскочил и огляделся по комнате, так как звук явно шел не из вне. Повисла тишина, я открыл шкап и испугавшись отчего то, что не обнаружил там  лишнего,- с силой захлопнул дверцу. Не обладая особенным манёвром, так как комната была крошечная,- я был вынужден усесться на место, за стол. Подождав около полу часа,  я успокоился и принялся за начатый лирический труд. Я закончил три четырехстишия  и поднял голову. Со стены на меня смотрела жирная свиная отбивная. Вы не поверите мне, но настолько явного видения мне не случалось больше никогда лицезреть. Я опрометью выскочил из проклятой комнаты и провел остаток ночи, в дикой агонии на первом этаже. Я примостился на кожаном стуле консьержке, которая после долгих, пронзительных уговоров -  сдалась и разрешила его занять.
Как  я не поседел в ту ночь, ума не приложу. Я всё думал о проклятии, что наслали на меня недруги, а когда рассвело,- я думал, почему именно свиная отбивная, а не что- то более характерное проклятью?! Например, черный ворон или  летучая мышь. Как бы то ни было, ровно в девять утра я зашел в свою теперь уже бывшую комнату, и, оставив дверь открытой – собрался не более чем за 15 минут.
Консьержка проводила меня, старательно изображая мудрый взгляд и подозревая, что я эту ночь провел под действием вредного препарата.
Я поехал на вокзал и на моё счастье, выторговал свободное место. Заплатив за него двойную цену, я простился с последними средствами. Место было в отдельном купе на двоих, весьма сносном, где я немедленно уснул. Проснулся я от гнусавого старческого голоса. Открыв глаза,  я увидел, что на соседней нижней полке сидит старик и, уставившись в потрепанный блокнот что – то бормочет. Он, по всей видимости, не заметил моего пробуждения, целиком, охваченный своим занятием. До меня донеслось следующее:
« …..Я жажду вбежать в кабак,
        и бросив девке монет,
        отведать снедь на столах,
        и послушать Французский кларнет.
    
       И вступить с господами в игру, -
       на шершавом, зелёном сукне,
       и в табачном, резком дыму, -
       завязать разговор о Моне.

      Я жажду вернуться назад, -
      в свой родной восемнадцатый  век,
      вкусить его тонких услад,
      и величье Петровских побед.»
-Ну, как вам молодой человек? Весьма сносно, не правда ли?- он поднял голову и посмотрел на меня, как смотрит актер на свою публику.
- Я не слышал целиком, я как вы,  верно сумели  заметить , -  спал с самого вокзала.
- Да я и не с самого  вокзала  с вами имею соседство, я подсел четверть часа тому назад со станции  Га****. Простите ради Бога, что вас растревожил, отнял вас у Морфея. Аркадий Иванович Андреев, писатель, член Ассоциаций **** Дома Культуры., -  он улыбнулся и протянул ко мне руку.
-Климентьев Андрей Викторович, - поэт, филолог. – Я пожал протянутую руку, подметив про себя, что знакомство это мне не охотно.
Повисла неловкая пауза. Аркадий Иванович видно ожидал моей рецензии на его стих, мои вопросы, и мою зеленую невежественность, которую жаждал  разоблачить. Я же в свою очередь, предался молчанию и тем его  очень огорчил.
Выглядел мой попутчик примерно следующим образом: На вид эдак годов шестидесяти пяти, росту высокого.  Не смотря на почтенный возраст, у него не висели подбородки, и, не наблюдалась морщин. Внешне  он был похож на женщину. Правильные черты лица, острый нос и пухлые нежные губы -  говорили о голубой крови их обладателя. Я вовсе не робел перед стариком, я просто надеялся на мирное безмолвие в поездке и не желал тратить слов на кого бы то ни было. Тем более что мысли мои еще были полны происшествием, что имело место накануне. Эта ночь дышала мне в спину и стучала в виски.
- Молодой человек? У вас видно, что стряслось, вы так опечаленно повесили голову?,- не выдержав молчания, спросил Аркадий Иванович.
- Нет, не стоит беспокойств, я, видите ли, нахожусь в творческой хандре и  оттого произвожу впечатление не вполне здоровое.
- А об  чём вы пишите в своих стихотворениях, будьте любезны прочтите мне одно, сделайте приятное.
Я испугался, что придется читать и отказ будет воспринят трусостью.  Пообещал  ему,  непременно исполнить, но  после посещения отхожего места. Выйдя из купе,  я направился прямиком в тамбур, чтобы обнаружить в памяти наиболее удачный труд. Припомнив одно из последних своих стихотворений, я стал шепотом его повторять. Проведя за этим занятием, по меньшей мере -  час времени, мне, наконец, удалось собраться с духом. Читать  совершенно не хотелось, и, кроме того -  было противно и душно, оттого что мой покой вновь потревожен. И с какой это стати мне, -  отрицающему всякое сообщество, вдруг приходиться стоять в этом холодном, грязном тамбуре? И как бродяжьей собаке готовиться к выступлению перед этим сухарем  – Андреевым?! Я покрывался холодным  потом,  от того, что предстояло пережить   чью то критику. Поезд подъезжал к станции Кре***. Вынужденный ретироваться я вновь вернулся в вагон. Аркадий Иванович удивленно на меня уставился, и спросил, отчего я так долго пропадал. Я ответил, что  был в дурном самочувствии, но сейчас мне полегчало и я готов к прочтению.
- Да, милости прошу, начинайте, - я весь во внимании., - он оперся локтями о столик и придал своему лицу совершенно идиотское, слащавое выражение Я начал читать:
« Углы, углы вокруг давящие,
   скрипящие, мечты пропащие.
   свидетельства любви прогарые,
  признания картавые и лезвия кровавые….   
Старик в этот момент изменил выражение лица на вопросительно – удивленное и подался слегка назад.
 Я увидел это изменения, но дрожащим от возбуждения голосом продолжал:
 …Паук пришел смеящийся,
    на образа крестящийся,
    своим усердием гордящийся,
   и чернотой слезящийся.
 
   Углы, углы, окутав паутинами,
   Съедает мозг затравленный,
   Рыданья порастают тинами,- 
   В крови раствор отравленный…»
- Ну, все, Боже правый -  достаточно, перестаньте орать! Что это за издевательство над рифмой, откуда такая злостность и L'AGRESSION? Тьфу, да мне невероятно противно слышать столь  пошлую карикатуру,- и он в подтверждение своих слов, сплюнул. Это не стихотворение, а чёрт знает что! В каком институте вас обучили этому  невежеству?
Помниться мне я тогда стоял и совсем не злился на старика, я вошёл в новое состояние своей души и не воспринимал его града упреков. Замест этого я стал читать всё новые и новые стихи, распыляясь и затыкая ему тем самым рот. Аркадий Иванович не находил слов для возмущения  и сидел как вкопанный, - испарина покрыла его лоб, а щеки пылали.
 «Её тело лежало в гробу бездыханно,
   еще не сгнив, а безмолвно и странно,
  как спящая женщина,- с улыбкой забавной,
  но с пущенной кровью, зашитою раной….»
Довольно издевательств! – он вскочил и вышел из купе, громко хлопнув дверцей. Прежде чем умолкнуть я дочитал стихотворение до конца, по щекам моим текли слезы и что- то больно сжимало горло. Неведомое,   повлекло меня выйти из купе вслед за ним,  и заставило читать и там.  У окон стояли люди и курили папиросы. Аркадий Иванович тоже стоял невдалеке и со страхом повернулся на мой крик. Я читал, как Бог! В такт, потряхивая головой и руками. Я набегал на старика, и в самое лицо ему кидал строки, затем вновь отступал назад и обращался к публике. «- Да он пьян!, Да он сумасшедший»,- доносилось с разных сторон.
Но я не видел и не слышал. Я был наедине со своей совершенной  рифмой. Это определенно была  победа перед скотством и снобизмом, это был мой бенефис!  Аркадий Иванович попытался убежать вон из вагона, но я вовремя успел схватить его за воротник и развернуть к себе. Вокруг меня образовалось много рук, носов и голов, - они жаждали слышать звуки чудной поэзии, и я не переставал их радовать.  Из последнего, что я помню: Взглянув в окно, я на миг  перестал читать и  залюбовался зимним пейзажем. Деревья были лысы  и белы, провода тянулись колючими лианами, и меня, отчего то возмутила невозможность их пересчитать…..
Очнулся я рано утром, от холодных костлявых рук проводницы.
-« Вставай хулиган, приехали. Скажи спасибо, что полицию не вызвали. Из -  за тебя у Андреева сердечный приступ случился.»
- А что со мной было? - спросил я сдавленно.
- Ты упал без сознания, пришлось тебя сюда волочь господину из пятого купе. Напьются щенки палёной водки, а потом  в белой горячке озорничают. Давай живей, выметывайся отседова, пока не позвонила коменданту». Вынув из угла свою скромную торбу,- я вышел из поезда и отправился прямиком в отчий дом.
Жили мы тогда на Басковом  переулке, что на Восстания. Я любил этот дом.  Парадная выходила на узкую улочку, по которой  люди никогда не ходили толпами. Они ходили редко,-  чаще по одному или парочками. Я открыл тяжелую   дверь и, войдя в подъезд, - забыл придержать, отчего она громко захлопнулась. На площадке стояла  соседка Наташа и четверо неизвестных мне кадетов.
« Ты что ошалел что ли, Андрей? У меня дочь спит, еле убаюкала. Какого чёрта расхлопался?»
«Извини.»,- Произнес я и  отворотил лицо в сторону от запаха перегара из ее рта. На полу стояли две початые бутылки беленькой, и валялся портсигар.
Я уже было двинулся к лестнице, как вслед услышал противный бас одного из кадетов:
-Чего рожу воротишь, мразлота? Не научился с дамой разговаривать?
Я  не остановился и не стал оборачиваться. Наташа была молодой девушкой лет семнадцати от роду, жила в квартире с больной матерью. Когда я уехал в Москву на обучение, она была совсем ребёнком и мне и в голову не могло прийти что за пять лет всё так разительно измениться, и она понесет. Когда я поднялся на второй этаж, размышляя о её судьбе, раздался плач дитя.
«Вот сука, разбудил таки!», - прохрипела Наташа, и послышался скрип отворяемых в дом дверей.
«Дура!»,- крикнул я  и опрометью помчался на четвертый этаж.
 Ключей от квартиры у меня не было и пришлось стучать.
Далее, с позволения читателя, опущу все подробности моей встречи с родителями. Как вы поняли я не люблю писать о них, и не считаю это важным. Мать в то время болела чахоткой, отец был сутками в канцелярии. После того как они узнали  о моём добровольном уходе из института, - всё только усугубилось. Я пробыл с ними около трёх месяцев, после чего остался совершенно один в доме. Мать, которая кашляла кровью и вызывала отвращение, - легла в больницу. А отец – отправился в рабочую командировку, в Читу. Денег он  оставил достаточно, чтобы я мог не голодать. От скуки я не находил себе места, - одно дело, живя в гостинице Ре****, я видел перед собой будущее и имел планы. Другое дело в родной доме, - когда всё предельно ясно и привычно. В гостинице Ре****, - я мечтал и грезил, и в этих мечтах было можно жить.  Тут же я просто сходил с ума от обыденности, и каждый угол дома снимал меня с небес на землю. От такого положения я запил. Однажды вечером я пошел в лавку и купил бутылку «Столичной». Я даже не думал, что стану её пить целиком, я решил, было слегка разогреться. Подобно тому, как Ван Гог пил абсент, за работой, я стал пить беленькую за бумагой. Потом я купил себе вишневых сигар, и начал курить папиросы. Будучи не трезв и обкурен, я не прекращал своих трудов, - писал по двадцать часов на дню, засыпая и просыпаясь за одним и тем же пейзажем.:Стол, водка, папиросы и бумага. Иногда я читал книги, что стояли в отцовском кабинете. То во основном были очерки и эссе, которые с трудом усваивались, по причини сухости изложения. Однажды, я как обычно по вечерам отправился, - в лавку за новой бутылкой *лекарствия*.  Вернувшись обратно, я поднялся на свой этаж и увидел Наташу, которая поджидала меня у двери.
- «Я вот решила зайти к тебе, извиниться за тогда», - произнесла она, посматривая на мою сетку с литровым бутылём. Можно мне тоже зайти, я слышала твою мать положили в больницу. Так сочувствую ..»
Я пригласил её, скорее из любопытства, чем из желания общества. Мы зашли в залу, и она увидела рукописи, что были разбросаны по всему столу. На вопрос что это, -  я ответил, что пишу сборник стихов и думаю в скорейшем времени издаваться. Она  попросила налить ей водки, и почитать стихи. Я был  отнюдь не в восторге от такой перспективы, но, в конце концов,  не смог     противостоять  уговорам. Но как оказалось, слушательницей она была восхитительной! После каждого стихотворения, Наташа  осыпала меня комплиментами и порой даже роняла слёзы, когда рифма была особенно трагичной. Постепенно я расслабился и перестал искать подвоха, да и алкоголь всё же делал своё дело.По прошествии нескольких часов моего словесного триумфа, у меня оканчательно онемел язык  и звуки стали – искаженными и фальшивыми.Мы перешли от стола к гостинному дивану и я попросил ,чтобы Наташа рассказала о своей жизни.Хотя,признаюсь меня это совершенно не интересовало тогда,я просто желал получить минуту отдыха,перед новым чтением.Она принялась взахлёб сетовать на судьбу,на то что денег не имеет совершенно, и вынуждена закладывать последние золотые вещи,что приберегла маменька.Дочь ее родилась некрасивой , с кривой ножкой,а ко врачам везти нет ни какой перспективы.После этих слов,-  Наташа громко разразилась рыданьями и из носа ее потекла характерная неприятная жидкость.Она прислонилась ко мне  и  обеими руками вцепилась в мою несчастную спину.Я и сам не заметил,как она стала своим влажным лицом прикосаться к моему,а губами хватать мои губы.Я было опешил и силился вырваться,но под действием водки, и неожиданности – неуклюже сидел и подчинялся.Она быстро скинула свой халат,под которым я увидел ранее невиданное и повалила меня на спину.*Ну что ты как мертвец,давай быстрей,а то мне идти надо уже,-ночь на дворе*- она сказала,продолжая еще всхлипывать и прогладывая слезы.Я лежал и чувствовал что что то стало с моей головой,- какая то боль пронзила виски и закружилась голова.Наташа стала меня раздевать,- руки ее были такими же влажными как лицо,от тела отчетливо пахло потом,а кожа покрыта серым налетом пыли.Мне стало невыносимо противно и  подступило чувство тошноты.Я резко поднялся и не успев сделать и двух шагов от дивана – как упал на пол.Меня вырвало жельчью,смешанной с водкой.Помню,Наташа осыпала меня руганью и громко хлопнув дверью тотчас ушла.Я даже не видел как  она одела свой халат,как она покинула залу.Я не мог повернуться и  не хотел.Я вот и сейчас вспоминаю этот грязный вечер,как нечто отвратительное и дьявольское в своей жизни.Тогда случился мой первый близкий контакт с женщиной,тогда же я понял что не хочу повторения подобного случая.Замест Наташи мог быть любой другой человек,да хоть и мужчина даже.Но видеть его так близко у своего лица,терпеть прикосновения холодных,венозных пальцев…Это самая страшная мука,что может со мной приключиться.
Через месяц после того случая здоровье стало меня совсем подводить,после распития градуса я стал чувствовать полхмелье,которое ранее меня никогда не беспокоило.Наташа больше не приходила,по началу здоровалась и выжидательно на меня посматривала,но я  старательно обходил ее  стороной.Все свое время я как обычно проводил за писанием стихов. Только все чаще работать приходилось не за столом,а лежа на диване.Потому что дурное сомочувтвие накапливалось и все реже давало передышку. Мать,которая лежала в больнице,стала совсем плоха,и надежды что она сумеет оправиться – таяли с каждым днем.Отец,который должен был слать мне переводы из Читы куда то неожиданно пропал и не было никакой возможности его разыскать.Одним словом все несчастия навалились на меня разом и не было никакого другого выхода как подохнуть с голода, в своем собственном доме. Я стал искать себе подходящую работу.Обойдя все заведения,в которые могли бы при удачном стечении обстаятельств меня нанять,-я в итоге обосновался в лавке готового мужского костюма. Так как у меня не было не оконченной специальности,не начального капитала,-то вариант работать продавцом пришелся очень кстати.Проработал я там ровно девять месяцев,-зарекомендовав себя превосходно и снискав все привелегии со стороны хозяина.Далее, с позваления читателя,не буду утомлять лишними описаниями,так как к делу они в сущности не имеют ни малейшего отношения.Достаточно сказать что работал я там дни напролет,не покладая рук и не уходя на выходные .Мать,к удивлению врачей выздоровила и жила дома,отца я так больше и не видел.Но это все фон!Серый фон!По сравнению с тем,что со мной произошло 21 ноября *** года.И посему сразу перехожу собственно к делу,отбросив решительно лирику.Плохо мне стало вечером,на работе. . Я вдруг стал чувствовать, что силы мои меня покидают и как из некоего сосуда, наклоненного, вниз выливаются наружу. Будто некто пьет мои силы, мою энергию и этот некто абсолютно невидим и непредсказуем. Час от часу мне становилось все хуже и тело мое все тяжелее и  неуправляемее. В последний раз, когда я  вышел  на улицу, чтобы вдохнуть табака я не смог свершить и этого, потому что понял, что не дойду  обратно. Я выбросил  папиросу и еле удерживаясь на ногах, стал ими передвигать в направлении работы, наподобие зомби. Я шел  исключительно прямо, не давая дороги идущим навстречу людям и больно толкая их плечом. Мои глаза в этот момент были влажными и внутри стояли слезы ярости на весь мир, на всех этих здоровых, счастливых людей. Дойдя до своей лавки, я сел на табурет и сделал несколько глотков чая, что - то внутри желало согреться, желало горячего питья и горячей ванны  Я   не при каких обстоятельствах не в праве прекращать работу и устраивать себе перерывы. Чувство долга и ответственности не может сломить даже недуг. Я вспоминаю, как бодро рассказывал о тканях, и ощущал, что с каждыми словом, которое я рождал, я терял все больше и больше сил. До конца рабочего дня оставалось не более часа, и лишь это предавало хоть не много надежды. Клиенты уже перестали быть людьми и слились в одну массу ненавистных тварей, которые хотят моего мяса и крови. И вот зашла очередная пара, по всей видимости, супруги и господин  стал примерять пиджак из кашемира, что необычайно модно в этом сезоне. Я уже не стоял ровно и не был столь красноречив - я находился  позади него, за спиной, а напротив висело огромное зеркало, перед которым он стал вертеться как юла, - рассматривая себя со всех сторон, будто впервые.…А так как я стоял за спиной у него, - я естественно мог наблюдать за его лицом, и за его действиями в это зеркало. Чуть левее высилась его супруга с огромными синими глазами и маленьким морщенным лицом. Лицо особенно мне запомнилось, оно сидело на ней как маска и, смотря на своего мужа, она не произносила не слова, а лишь улыбалась. И вот что меня удивило, лицо то ее улыбалось, а глаза были немыми и кругло вперивались наружу как два колодца. И этот смех ее нескончаемый меня просто выводил - он смотрелся как неестественный зловещий хохот. И вся сцена эта   в абсолютной тишине, и без реплик свойственных живому человеку, зашедшему за покупкой, вдруг затянула меня вакуумом, и я стал паниковать. Что кстати совершенно понятно при тогдашнем моем самочувствии. И словно в подтверждении своих подозрений я заглянул в зеркало и наткнулся на глаза ее супруга. Боже! что я испытал! Его глаза как два черных бурава смотрели прямо в мои и вероятно менее  чем в секунду они проникли в меня, как две ржавых иглы, и в тот миг, когда мой мозг собрался с силами оторваться от зеркала, я как будто вырвал эти иглы из себя, и клянусь я слышал, я слышал даже щелчок! Этот звук  показался мне таким громким и таким явным, что я оглянулся  на своего коллегу и не найдя его удивленным тут же почувствовал себя парализованным  ужасом. Все казалось, было в обычном русле, и только я, только я видел нереальное. А еще больше испугало меня то, что после этого взгляда мужчина снял пиджак и спокойно подошел к своей супруги, которая не переставала смеяться неведомо чему и тихо сказал ей что то, голосом умиротворенным и флегматичным. Мне ничего не было слышно, да я, пожалуй, и не желал  никаких объяснений по поводу намеряемого пиджака. Я все стоял  на том же месте и уже не чувствовал, а ощущал, как моя сила пульсировала, во всем теле меня покидая. Они удалились, и я перестал думать, только страх, только холод и только тихая паника сумасшедшего меня охватили. Затем помню, зашел пожилой мужчина, он показался мне не менее странным, как- то молча и крадучись он ходил по залу и своими сухими старческими пальцами—щупальцами прощупывал ткани. Я следовал  за ним по пятам и по памяти рассказывал об ассортименте, а он мне отвечал, что сейчас не будет что- либо мерить и зашел просто полюбопытствовать, и все кругами и кругами он мерил лавку и, остановившись, наконец, возле двери, - указал мне на коляску с дитем, что стояла снаружи. Я стал вглядываться, но не смог увидеть в ней ребенка, потому что коляска стояла боком, а поверх лежало плотное одеяло. Зато я увидел две огромные перчатки из кожи, которые как два  восковых слепка лежали на одеяле, и казалось, могли задавить невинный плод своей тяжестью. Они были положены так нелепо, раструбы их были загнуты и образовали захват, - вроде бы мужчина их и снял, но пальцы при этом каким то образом разжать не пожелал. Я все разглядывал перчатки и все анализировал, и какая то безумная мысль вдруг охватила мою душу. Я посмотрел на старичка и глаза мои были, наверное, такими жалкими и трагичными, что он даже смутился. А подумалось мне следующее»: как вы можете так богохульничать! Это же невинное дитя, а вы им спекулируете! Вы хотите заполучить мое доверие, но я вас раскусил. «Я это даже не подумал, а проговорил про себя и, скрестив пальцы на руках, я демонстративно оставил этого незнакомца и сел в изнеможении на табурет. Мой разум с каждой минутой все более засыпал, и только душа не переставала бороться с гневом. Откуда эта злоба? Она не давала мне не минуты покоя! Я падал в пропасть, хотя тело мое было недвижимо. Я понял  что не могу более сидеть и сказал коллеге, что выйду в уборную. Я пошел  мимо рядов лавок  и стал  заглядывать через стекла в их витрины. В попытки отвлечься от своего недуга я даже зашел  в одну из них и попросил, какой то приглянувшийся  ранее жилет  для примерки. Благо в тот вечер работал  мой  знакомый , и разрешил  мне померить жилет  у себя в магазине. Я взял его  и пошел  обратно, стараясь не смотреть под ноги, и концентрировать внимание только на его коричневых пуговицах. В противном случае я могл бы запросто потерять сознание, потому что асфальт под ногами   расплывался, и потоки проходящих мимо людей были страшны и нечеловечны. Я пришел  на свою работу и будучи уже совершенно не в себе на вытянутой руке показал это жилет  коллеге и сказал что стану его сейчас примирять, но вдруг понял что эта примерка отнимет последние силы и последнее дыхание, я развернулся  и отнес его обратно. Я подошел  к знакомому  и, отдавая его, зачем - то закрыл  рот одной рукой и загаворчески прошептал, что у нас очень много народу. И , повторив это несколько раз -  ушел. Далее все было так мутно и так малозначимо, что даже писать об этом в точности не т возможности. Помню только одно, я взглянул на часы и было на них 19-20.Я уже не в состоянии подняться с табурета опустил голову и, сдался  во власть недуга. Вдруг тело мое и душу стало выворачивать на изнанку, я ощутил ком нервов в своем горле и со страшным воплем: «я теряю сознание « я вскочил и в слезах стал просить помощи у коллеги. Меня выворачивало, ноги стали тяжелыми и вот - вот казалось меня, разобьет паралич. Виктор, так звали  мужичонку, с которым  мне выпало работать испуганно стал искать сердечные лекарствия  и собирать мои вещи. Я весь  в жаре и обливаясь потом натянул пальто и обвив шарфом шею вышел  на улицу. Еле живой  я пыталась остановить автомобиль, но  не один из них как назло не хотел останавливаться. Наконец я сел в машину и назвав место назначения замер. Я прислушивался  к себе, я был в панике, я не хотел умирать. Что -  то зловещее творилось в моем теле. Щеки заболели и было ощущение, что две тонких железных сетки вонзились  в них и сдавливают. Я стал трогать их руками, и был бы совершенно не удивлен, если бы пальцы  мои наткнулись не на кожу, а на металл. Достав из ридикюля зеркало, я взглянул  на свое несчастное лицо и увидел, что лоб мой изменил цвет. Он стал лилово-сиреневым и выделялся на фоне остальной бледности. Автомобиль остановился, я дал  плату и еще не выйдя наружу понял, что мы не доехали. «Отвезите меня до подъезда!» - сказал я слипшимися, немыми губами. Но водитель ответил, что ему не удобно разворачиваться в тупике моего дома и чтобы я выходил здесь. Я вышел  -  злоба  и ненависть перекосили меня, я шел  в темноте ноябрьского вечера совершенно одиноким  и испуганным. Ноги еле двигались, но я умудрялся  делать широкие ритмичные шаги, чтобы преодолеть расстояние быстрей. Я вдруг перестал хотеть домой - я мог бы просто идти -  идти таким шагом, пока не упаду и не умру в холодном снегу. Подойдя к двери своего дома, я обезумел  оканчательно-я …………(страница пропала*прим.авт.)
В своей жизни я никого и ничего не любил,кроме слов,кроме литературных произведений.Прошло много лет с событий которые я описал в этом письме и завершая его я сознаю, что мне вероятно так и не удалось позобавить вас,уважаемый читатель.Мой слог – гиблое дело и начиная это письмо – сегодня с утра, я был полон решимости доказать всему миру, что пропадает человек великого гения.Но увы, - времени уже около полуночи а я так и не сумел выразить то, что есть у меня накопившегося на душе. Я надеюсь только на то,что не последовала от вас ко мне жалостливость и отвращение. Я  и на этот раз использовал бумагу,замест вас, я пренебрег вами и открыто заявляю о ненависти! Я ненавижу вас!Бейте меня теперь если достанете. Все что с племенем вашем связано,все сплошь фальшивое и порочное,вы бесы,бесы,которых я покидаю. Прощай читатель,  я  уже сильно замерз ,сидючи на крыше и мне порядком поднадоела эта исповедь.
                Убитый вами Климентьев.А.В.
Прим.автора* С год назад в руки мне попало это письмо.Я решила что оно может быть весьма интересным, и только из уважения к его автору я решилась поместить его в свой сборник.Из того же интереса,-я навела справки об этом самом Климентьеве А.В.Оказалось что, такой человек действительно существовал и покончил с собой,спрыгнув с крыши пятиэтажной хрущевки.Но что особенно примечательно: На протяжении семнадцати лет он был пациентом Психиатрической клиники,куда его поместила мать,-ныне покойная. Написанного Климентьевым не перечесть, он писал без остановки, о чем свидетельствуют его переизданные многими весьма почитаемыми авторами,книги.Я же в свою очередь полагаю, что это письмо являляется плодом его больного разума и ярко демонстрирует характерную болезнь – графоманию.