Potroshitelъ

II. Весна.
1.Русские парни.
Ставя реальность происходящего под сомнение с большой буквы, натягивая трусы, размазывая по лицу холодную воду, поглядывая мутно вперед, как конь на реку, прося брода, поигрывая губами и расправляя плечи, начинаем утро, будто заканчиваем вечер, и, застегивая рубашку, выходим, не ждем больше встречи мы, простые русские парни.

 (Тысяча километров от любой лжи)
Самурай созерцает иву и ее сестер. Чуть далее печальная перспектива: холмы переходят резко в горы, небо в разводах туши, словно на берегу моря потушенный пресной водой костер.

2.Капель.
Я иссяк. Могила таки горбатого исправила. Из перерезанных строк последние капли любви к людям и здравого смысла. Перекурить хочется, а особенно утром, куда как больше, чем еще раз проснутся. Хорошо хоть ливень уравнивает положение: улицы становятся как и мысли пусты, только изредка псих какой, газетой - чтоб потом в раю не высмеяли - от неба прикрываясь, в лужи шлепая, по сырой дорожке пробежит.
Теперь сидящий рядом становится объектом ненависти, не смотря на личные характеристики и ко мне намерение.

Так вот: вспомнишь губы ее и убивать хочется, чтоб по честному все было, или хотя бы потеряно. Увидишь церковь и сплюнешь под ноги, пробормочешь в пустоту «пошелнахуй», купишь CD Edit Piaf, папирос, сядешь в парке и станешь плакать. Захочется, чтоб покалечили. Придешь домой, нож возьмешь и проведешь по груди. Раз, еще один, еще… Тупым окажется, только ссадины неглубокие, да в одном месте кожа отошла, помычишь чуток и пойдешь бриться, ножницами неровные куски волос стричь, бритвой по лысеющей голове водить. Потом череп пеплом посыплешь и просидишь на воздухе в кресле до утра. И легче станет. Только посмотришь на руки свои и вдохнешь, и выдохнуть не сможешь, и легкие напряженно дрожать будут, и сухие глаза выкатятся, и присохнет к небу речь. Закричишь, гортань царапая, «неуберег» и на колени повалишься. А потом писать сядешь, но встанешь быстро, и сядешь еще. Не писательство – для ног разминка. Замолкнешь.

А потом… потом вспомнишь, что на том свете, говорят, хорошо, успокоишься.
Подумаешь, - в голове прозвучит, - горевать-то поздно. Нагнешься с балкона, прикуришь и пробурчишь что-нибудь одобрительное, улыбнешься. Захохочешь. Но нельзя этот смех на веру брать. Шаток я стал, ломок. Иссяк я.

3.Теперь.
Гуляю.
Мне сказали: пройдись по городу, бэйби, не думай.
Теперь поднимаю ноги повыше забавы ради я, по пыльному городу, как по камере-одиночке, остервенело вышагивая. Зашел на кладбище – праздник памяти, радуюсь: хоть здесь не так много знакомых лиц, как запах, въевшихся в кожу, но, если задержишься, вникнешь в суть, то обнаружишь и тут похожих. Но это глупо. Не те края, мне бы на Вятку или в горы съездить, там-то лежит родня, отдать долг потомка тем, которых…

Неважно, и это,
и все остальное.

Вдруг, глаз поймает клочок травы, ухо порежется хрипом ветра, и из-за могил выглянет смысл, но, поминая события канувших дней, поймешь, что к поискам смысла изрядно остыл. Так без веры в бога с большой буквы, без веры в Ци и Великий Предел, вытянешь из сигареты весь дым и закинешь за спину руки, всмотревшись в лица, в гранитные судьбы, спросишь тихо: «И что теперь?»

Где-то выстрел, - смутное время, - будто хлопнула форточка, может быть – дверь.

III. Летний цикл.
4.Московское время.
22:10
Ввечеру зелень трагичней, как девочка заметившая в паспорте штамп и на лице морщины, как ребенок, дочь в одиноких руках мужчины, как поэт, похоронивший жену, прячущий слезы в недельных лесах алкогольной седой щетины. Тополя в немом крике разевают рот, считая свой нынешний цвет жестокой шуткой, они чувствуют осень, что идет, как палач топор, обнажив ветер, им безумно горько который год умирать стоймя под звуки песен. Пух в темнеющем воздухе очень похож на веру еврея в то,  что Яхве, сияющий солнцем в доспехах, тысяч газовых камер в сто крат сильнее. Звук, что предшествует сумеркам, так напряжен, будто струна на саунд-чеке нирваны, только и слышно стрекот цикад и смешное тиканье на руке, в часах, силящееся доказать вам действительность и истинность мира. Я не верю. К этому времени готов променять на улыбку одну все величие Будды Амида. Такой уж я человек, предпочитаю «внутри», чем «снаружи» в вакууме глупой космической стужи.
23:55
Лучшие всегда с камнем за пазухой, чтоб отбиваться и отбивать. Мой камень лежит у ног, и нечего больше сказать. Я смотрю прямо перед собой, открыв рот и напрягши глаза, послушай: в гортани, как в раковине забитой, застрял крик, и ползет по щеке слеза. Мне так больно, что хочется встать и засунуть в глотку себе руку… я видал весь свет в гробу и, хотите - верьте, хотите нет, не поверю, что кто-то пошел за меня на страшную муку. Теперь голос сорван, как погоны, и распороты подушки неба, как в ателье штаны. Знаете, мне близок Бродский, я люблю себя. А вы?
00:30
Доброй ночи, дамы и господа. Завтра превращается в навсегда. Утро проходит, проходит день, все ушли и со мной только ночь, ее тень, только облачное темно над крышами, будто кто-то купает стратосферу в парном молоке: хочет сделать моложе. Мне хорошо. Мне… мне… 0:0/ничья/
Интересно, бывают машинки, печатающие «Инь-Ян»? Вероятно. Иногда приятно верить, приятней знать, но еще приятней почувствовать запах моря. Жизнь не заставит меня уйти, наполнив смертью остатки легких и их рака. Мне важно проснуться с утра и ощупать рядом с собой пустое место. Проснуться и вспомнить, куда я сплю, кого я сплю, кому я себя засыпаю.
А теперь откровенно:
«Я хочу бессонницы и жесткой депрессии, депрессивная проза продается лучше».
0
Fin
Точнее водка «Finland…
Точнее  странная надпись в конце плохого французского фильма
2:32
вдох: пик темноты

Прямая трансляция: на берегу Черного моря есть маленький город, и в нем засыпаешь ты.

5.Сговор.
Оно находит меня на улице. Берет под руку, как санитар слабоумного, как девушка, которая уже порядком поднадоела с рассказами о своих злоключениях. Иногда обнимает, обволакивает, говорит что-то неразборчивое в самое ухо, успокаивает. Загоняет в кафе. Попей кофе, парень, соберись.
Оно знает, что со мной нужно делать.

Оно находит меня в клубе, в гуще, толпе, когда я танцую, выпив немного и перебросившись парой бессмысленностей с немногочисленными знакомыми. Опускает тяжелые руки на плечи и оскорбляет, какой-нибудь горькой мыслью, воспоминанием. Оно ломает ритм, оно перебивает мне крылья. Оно выталкивает меня из теплого помещения и заставляет нервно, дрожа прикурить сигарету, поднять бледную руку, в надежде на то, что кто-нибудь остановится. Останавливаются. Желание заработать лишний полтинник не раз заставляло водителей притворять в жизнь мои надежды.

Оно находит меня в постели, днем, так как я подолгу теперь сплю. Оно комкает еще не оконченный день, превращает его в «вчера», превращает в «вчера» еще не наступившее завтра. Когда-нибудь, когда-нибудь оно доберется до самой моей жизни, скомкает и ее, как все остальное, превратит во вчера все, что я должен был сказать и сделать, написать и пережить, скомкает меня и порвет на куски.
А потом склеит мелкие куски и улыбнется.
Ухмыльнется моему надорванному рту, моим смятым глазам, вытертым щекам, положит фото в бумажник, будет иногда поглядывать.

Оно находит меня в метро, когда расчищая путь локтями, я выбираюсь на волю из пахнущего нетерпимостью вагона. Оно сжимает мои легкие в кулаке, насилует меня в стенах проклятого перехода с Площади Восстания на Маяковскую. Переполняет гневом, буква «М» становится красной и алчущей, старухи с тележками - отвратительными и вездесущими, демоны-герои города-героя. Оно говорит, что здесь мне не место, не объясняя, где это «здесь». Оно нажимает на меня своим жирным пальцем, и я лопаюсь с неприятным треском, обливаю все, что рядом со мной запахом испорченной кармы.
Оно видело, где я закопал свою ненависть.

Оно говорит со мной ночью. Стрекочет, шелестит, капает с карнизов, теребит занавески, воркует, постукивает в окно. Но ночью мы на равных. Ночью мы одно и то же. 

Есть, правда, один человек, который делает меня недосягаемым, бессмертным, неуязвимым. Он прячет меня. Вместе мы больше, чем весь мир. Вместе мы как будто были всегда. Никто никого не искал, никто никого не знал до этого, так было всегда. Это женщина. С ней я не боюсь того, что ищет меня теперь в предрассветных судорогах неба, что хуже совести и самого страха.

Иногда, мне кажется, что моя женщина с ним в сговоре, слишком древнем, чтоб о нем помнить и слишком сильном, чтоб о нем забыть.

А кто спит на вашем плече? Чье плечо вы согреваете своим дыханием? С кем в сговоре вы?

6.Будет музыка.
Это будет #


7.Оставь.
Оставь мне покурить твоих сигарет
Оставь мне посмотреть твоих фотографий
Оставь мне пару литров солнца
Дай всю свою наличность
Или вернись ко мне. Вернись  ко  мне  (точка)

8.Откровение.
Большой мир живет в нас, он кричит и извергает солнце, он упоен.
сОлнце

9.Образ жизни.
Прошлое и будущее были стерты за ненадобностью. Я курю недорогие сигареты, пью кофе, чувствую на кончике носа лето. Теперь можно заниматься любовью особенно радостно, ощущать, что где-то уже видел все это. Крыши стонут от солнечного света, город уподобляется  вынесенной на берег медузе, глаза превращаются в ненавистников острых лучей, а тело приравнивается к смертельной обузе. Хочется выпрыгнуть из самого себя, немного подзагореть, выпить вина, вдоль линии моря погулять. Лишь иногда хочется петь. Как пел в детстве - ничего не стесняясь, о великих героях Страны Советов, которых теперь не все знают. Они стали мифом, героями анекдотов, чудовищами культуры и уже не летают, воспаляя сотни сознаний по принципу пули-дуры.
 
А теперь на балконе с чашкой кофе, минеральной водой, в стуле жестком я смотрю на небо, и оно похоже на что-то такое.

Образ жизни становится более четким.

10.Домыслы.
Пусто внутри, будто армии червей сомкнулись на запястьях, как наручники обшитые красным бархатом, и проникли в недра, по сосудам, наполнив тело, превращая одно в другое, говоря грубо, делая действительно грязное дело. А потом, уходя, спалили к такой-то матери нутро, как отступающие деревню, не забирая пленных, не щадя никого.

Я не плачу. Я сегодня притворяюсь немым и читаю чью-то дерзкую книгу.
Это смешно, но я догадываюсь, - жизнь держит в кармане сочную фигу.

11.Крайний Месяц Лета.
Куда мы катимся? Никуда. Откройте глаза: дело камня стоять на месте. Тройку еще не запрягли, а всем уже мерещатся обрывы. Паника, нервы, сорванные связки, санитары, смоченные чем-то повязки.  Смех да и только.

Скоро осень. Листва еще полна движенья, деревья – цвета, море – бирюзы, но разум вспорот, как во время налета кассы брюхо, а календарное лето все больше похоже на разведенные над Невою мосты. В такой обстановке смешно бояться, возносить в исступлении руки, ждать, поглядывая то на холодильник, то на вечернее небо, вообще не понятно чего. Откройте глаза: время смеяться. Камни разбросаны. Сад камней.
 Солнце, ни облачка, ничего.

12.Люберцы. Молодость.
 Ветер, точнее бриз, в чистом море глотают свет камни. Плывут облака над нами. Мы придумали, не прибегая ни к Кама сутре, ни к черной магии, игру с множественными ударами, уколами, укорами, выстрелами в спину, отдавав честь и женской логике, и традициям, и похоти, и вину. Предаем друг друга предательству, отвечаем короткой очередью интриг любому позволившему себе народиться замешательству. Как котенка в воду, погружаем друг друга в лесть. Отдаем последнее, последнее забирая. Сбиваем ударами оправленных в платину-золото кулаков друг с друга спесь. Мы молимся на дельфинов и слагаем, стоя naked в пшеничном безумии, сотканные из душ, танка. Мы сидим, переходя с сигарет по шесть сорок на папиросы, за растление детей и толкаем безумной рукой на рифы беременный нефтью танкер.

Нас больше, чем китайцев, мы молодые подонки. Скоты.      
- А-люба-люба-любэ, а-люба-люба-любэ, а-люба-люба-люберцы.

13.О женщинах.   
Глухонемое вокруг расправилось, как скомканный лист со стихами Высоцкого, спустило псов верных: печаль, безнадежность, бессилие. Ветер запутавшись в паутине панельных домов, задохнулся кирпичной крошкой в милой на вид новостройке, он хрипел, исходя сквозняками, иссякая в ужасных корчах. Солнце в зените, как капитанские часы с барахлящей подсветкой, заставляло нервничать и носить очки.
Она:
- Как тебя зовут, детка?

Почему все так пошло? Разве женщины разучились задавать интересные вопросы?
Эй, позовите Герца. Маленького Герца.
Я прощаю тебе все,
Роза.

14.Космонавт.
Космос сидящему в крохотной комнате с бутылкой водки и минимумом закуски представляется просто космосом, без излишней смысловой нагрузки. А небо он видит таким, как есть, через амбразуру чуть раздвинутых штор. Что ж, то, ради чего стоит жить, бывает трудно заметить, как падающий на затылок топор.

Он вдыхает/стены, свет 60 киловатт/ смолы и никотин. Он не алкоголик, так получилось, и сегодня он пьет один. Он не женат, не имеет детей, никогда не хотел стать космонавтом. И теперь, как в рекламах пластической хирургии, видит жизнь свою так: before и after.

Там на улице можно услышать смех и цикад, и звуки метлы, но нигде теперь, ни-где те-перь не спрятаться от пустоты.

За стеной лето, достаточно протянуть руку...
"Головная боль, доктор, похожа на звук самолета ТУ..."
"Некому подойти? Развеять хоть чем-то новым скуку?"
Он стоит внизу, потирая бока и руки, наблюдая взятую высоту.

15.Голос.
Мой голос, как пуля в горах, - зреет.

***
16.Смерть перед лицом.
Длинная линия, как горизонт, закольцованная тысячей финальных точек. Горы встают, как опора того, что висит над моей головой. Снайпер, сидящий где-то чуть выше, с улыбкой прикурил сигарету. Обстановка: август, жара, зелень, Кавказ, короче лето. Тишина сбивается, как игла с пластинки, со слуха длинными очередями.  Я не двигаюсь, мне уже все равно, что будет со всеми нами. Есть вещи, что в миг перед смертью осознаешь ярко и точно, так например: при прямом попадании в голову пули прямая “t” легко переходит в точку.

И ты лежишь под оборванными проводами, под пристальным взглядом невидимых звезд, с мутным маревом перед глазами, от собственной крови и подступивших со всех сторон слез.

IV. Поезд в сентябрь.
17.Тамбур.
По обеим сторонам колеи – степь. Солнце село, стынет земля. По щекам, по впадинам глаз, сетью высшего замысла – тень. В тамбуре, в логове смол – я. На себя смотрю: плечи узки, и губы чуть бледней, чем днем, в волосах пыль, черты грубы. Раздвоение, придает отражению ауру, окаем. Как водоем помутнели, как зеркала, грязно-карие угли, и по ногам прокатывает прохлада, будто хочет ветер оторвать от пола, от пустынной, сиротской земли. В длинных пальцах короткая сигарета, чуть длиннее, чем жизнь на передовой. Под полом стук о стыки, это кто-то в хвосте вагона хочет в такт пойти, поймать на линию ритма курантов бой. Полной грудью вдыхая смерть, как привык человек любой, улыбаюсь, листая мысли, фантазируя над собой. Вот оставшись наедине с отражением и всем, что за ним. Я спокойно смотрю в окно. Многим нравится быть одним.
И в ночной обессмысленной гонке разум больше похож на лошадь, чем на бьющую ее плеть, на паровоз с тяжелым хвостом вагонов. Степь да степь кругом, степь да степь.   

18.Головная боль.
Катит. Поезд. Ритм. Истеричный пульс. Я сегодня – пульсация головной боли, сгусток жидкости в спазме воли, наглотавшийся, сука, еще живой. Здравствуйте, товарищ небо! Здравствуйте, гражданин ветер! О, облупившийся консервный веер состава, в поворот входящий, я прошу тебя, как бога молящий: довези, спаси, сохрани от лета, с глаз долой убери, в горизонт спрячь все это, как в карман фотографию бывшей подруги.
Не печаль, не горе идут за мной, мне не страшно их, они часть меня, одиночество лижет руку мне, как пес цепной. Только память, словно тому, кто ведет конвой, говорит: «Начальник, взгляни на меня!». У начальника в бледных руках АК, рукопашная с прошлым не лучший расклад. Смотря в тысячи близких слившихся лиц, я кричу: «Стоять, у меня автомат!!!»
Заливая в горло кофе и то, что принято называть воздух, я сижу, угнетенный шепелявящим сквозняком, прочищаю гортань, наглотавшийся, но не мертвый. Пережженные зерна, размолотые, растворенные, превращают в реальность страшный сон. Страшный сон, сука, становится явью, страшный сон, сон, сон, сон, сон…
Под пастелью неба ржавеющий товарняк акварелью небрежной проносится перед окном, закрывая речку и паруса яхт, закрывая крупную сеть проводов, взмахи крыльев редких летящих птиц, закрывая всем едущим в нашем составе глаза, но чтоб верить, не обязательно видеть, да и, чтоб видеть, достаточно знать. И я знаю все, что нужно мне. Я прекрасно помню, куда мчусь сейчас. Скоро буду смотреть на окурки в Неве и считать по солнцу который час. Но еще остается пол сентября, чтоб найти на задворках сознанья себя. Уже чувствую длинные рукава, что готовятся стать моим государством и, как Понтий Пилат, лишенный Иешуа, бьюсь осколком сознания о вихры шелестящего жизнью пространства. Я предчувствую новую, как набивка стальная, боль, облегчение видится вычищенным револьвером, Аспирин становится проекцией Господа Бога, окружающее сходит на ноль.

Через сотни и сотни тысяч секунд я споткнусь о миг, проведенный спокойно, боль уйдет, как в чаще уходит крик…
                Засыпай, сынок, засыпай. Довольно.

V. Осенний цикл.
19.Несколько вопросов.
Что от жизни останется, выскобли ты ее острой бритвой Оккама?
То-то же.
Осень,
и в пору кричать «мама».
Только холодный ветер и небо Санкт-Петербурга в полдень могут спасти от мыслей и заставить ЦНС молчать. Сколько, ты думаешь, можно стоять и смотреть вверх, не говоря ни слова? Сколько, по-твоему, можно ждать?

20.Листья/ветер/.
    Голые ветви рук моих протянуты в небо весны, но почек не будет больше, а значит, не будет листьев. Не страшно, мой милый, ночью убить то, что сдохло однажды. Я умираю от жажды, а ты набираешь воды в легкие полные солнца и жизни и все же не видишь, что я твоя тень, почти. И дым мне в лицо выпуская, лелея ладошкой рак горла, ты не замечаешь красивых и любишь мой голос, так странно.... А синее-белое небо, все больше похоже на море. Ты хочешь понять, но знаю, что этого я хочу.  Ты веришь в любовь и сказки, а вместе мы листья и ветер, по очереди разрешаем друг другу играть собой. Мы вянем, и мы смеемся, как братья с тобой похожи, как солнце с темными пятнами, как две стороны луны. Не знаем, что будет утром, и  станет ли утром вечер и встану ли я с постели и встанешь ли ты с нее. Весь мир заправляя в брюки, увидишь следы помады и вспомнишь, кто я такой. Ты думаешь, что так надо, я знаю, кто прав и весел, поэтому мне не трудно покончить с собой тобой.
танцуй, пока молодой, мальчик
танцуй, пока молодой...
21.Первый осенний автопортрет.
Привыкший к тоннам тишины, будто шляпа на дом надетым, волную мыслями, как плащом, стучу по клавишам ими – в окно дождем – по своим неровным строкам бьюсь я, сломанный спятивший «Underwood», в истерике, в белом равнодушии листа.
 В сентябре-октябре часто сижу курю. На балконе. Свесившись с подлокотников тканью, молчу. Выпуская сквозь трещину рта дым, чувствуя горечь дешевого кофе, изо всех сил пытаюсь стать чем-то другим. Madness встает слишком близко к often.
Каждое утро в ванной, поднимая глаза, приходиться признавать в отражаемом человеке, что он теперь лишь результат пальбы из дробовика – кусок фаршированной пустоты, прореха на прорехе. 

22.Второй осенний автопортрет.
Октябрь затянул узлы туже, время не проходит бесследно, а оставляет густой осадок. Что мне сказать себе в успокоение? Что ты приснилась? Спасибо, не надо. Теперь without you и, думается надолго, а чтоб забыть одну нужна еще одна любовь. Так ведь, Joseph?
Желто-зеленый, неровные мазки, пустые глаза, поднятый воротник. Автопортрет. Осень.

23.Знаю.
Знаю же будет опять зима.
Знаю же точно скольким тут нужен по-настоящему.
Знаю же ветер несет не только твои слова,
Но и привет
пепла с другого конца света,
дружеское flashback
скорбящему от скорбящего.

24.The end.
30 ноября.

I. Серебро.
25.Зима.       
У меня зима зимует...
Д. Озерский

Настежь открой окна, заверни краны на всех батареях, впусти зиму.
Нет, не погреться, а так поболтать. Водочки может попить, если ты пьешь, конечно.
Бледная она, знаешь, какая она бледная...
Я когда-то давно признался ей в любви, а она не ответила...
Но я не обиделся, она боится тепла...
Так что заверни потуже краны...
Не бойся умереть или заболеть, зима не дает своим друзьям сгинуть
только тем, кто этого действительно хочет.
Один человек заснул в сугробе...
Второй человек заснул в сугробе...
она нам помогает...
Направляет души и тела.
Заставляет запаливать свечи, топить печи, нежнее обнимать самое дорогое.
Не веришь? спроси Пастернака.
Ах да, прости-прости.
Замерзающий не испытывает боли, он засыпает.
Зима не зла. Она одинока.
Потому не люблю я смотреть на нее в окно...
так как не люблю смотреть на себя в зеркало.
Ляг на пол, поставь пластинку Синатры и жди зиму, и она придет, и она поцелует.

 
26.Снег.
 
Но снег идет молча...
Борис Гребенщиков

И в гортани моей, где положен смех
или речь, или горячий чай,
все отчетливей раздается снег
и чернеет, что твой Седов, "прощай".
Иосиф Бродский
 

      Шел снег, сырой, мать его. Холодно было. Бабка, жившая этажом выше, спалила что-то на кухне, и теперь пахло на весь подъезд. В квартиры не пробивалось, но за сигаретами пойти представлялось совершенно невозможным. Ну и фиг с ними, - подумал я, - в конце концов, надо же когда-то
бросать курить.

Шел снег, как белые хлопья, в миску с молоком Господа моего. Как крученый в сторону ворот, записывая, мялся по комнате я. Город похож

на первый снег. Последний, из падавших на ее губы.

Бабка все копошилась у плиты. Я слышал ее торопливые шаги. Шаркает, бля,
по
моим
мозгам, сука.
ТТТТТТСССССССССССССС!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
Здесь никого нет.

Шел снег. Пушистый и плачущий, как Тютчев. Под ногами грязный.
Над головой,
что тебе крылья. Белый...

Мама, а ангелы, какого цвета? - шепотом, пытливо.
Белые, Инночка, белые-белые... - шепотом, устало.
Still!!! - на немецком, чеканно.

Шел снег, снег, тысячу лет шел снег.
Бэйби, хочешь меня? - Пошел ты... - Эй, киска, ты что? - Хватит, я заебалась с тобой. Я тебе не н-у-ж-н-а... Плачет
, плачет капель, неужели то весна, неужели то зима умерла.

Шел снег. Писать в снежный вечер тяжело, особенно тяжело писать, если нечего курить
Можно посмотреть на себя в зеркало и сказать спокойно: не плачь, я-то тебя
люблю

Мама, а зачем нас сюда привели? - шепотом, без страха пока.
Не знаю, доченька... - тихо-тихо.
Still!!! - на немецком, зло.

Шел снег. Все-таки я решился, на выход за сигаретами, а то, бля, так и подохнуть можно

с бабкой по потолку

с мутной белой зимой во дворе

с жуткой пожегщиной внутри.
А так, хоть покурить есть чего, можно и пива взять. Рыбки там.

детка, ты что, ты что, бэйби? - Иди на *** сраный ублюдок!!!!!! Яненавижу тебяааааа!!!!! мррразьъ, мраазьъ!!! - кричит, плача и утираясь, сносит со стола приборы.

Шел снег, он падал на мои сонные, полу прикрытые веками глаза.
Ресницы вздрагивали от каждой крупной снежинки. Денег у меня тогда было не много.
это хорошо, когда их вот так: на сигареты по карманам. Как у
Бродского во время суда.

Этот снег, ты помнишь, тогда под тонким одеялом в бараке? - Инна смотрит на младшего брата.
Нет, - ее брат любит свою страну.
Плохо, Майкл. Ты и маму, наверно, не помнишь? - Инна на полвека назад, под одеяло.
Still... - на немецком, отстранено.

Шел снег. Еб вашу мать! у нас нет Мальборо! Вы слышали?! Да, пошла ты. Давай, что у вас там есть.
Кент? Ну *** с ним, давай кент! Бляяадь! Уронил... в грезь...

Шел снег, я подумал, что снег, как человек... Короткий полет, всевечная грязь.
Надо записать. Кент, кент, кент... Ээх, закурим, друг.

Убираайся вон!!! Пошел к черту!!! Тупое животное!!!! Отродье!!!!!! - стоя на лестнице, крича
задыхаясь.

Шел снег. Белые, Инночка, белые-белые...

Он когда-то касался ее губ. Он когда-то трогал ее ресницы. Лепил свое лицо на складках ее пальто.
Она когда-то ....

А где зажигалка? была тут... ну на *** такие танцы...
****е-ец!!! - вскакивает
на батарею и долбит по ней, крича:
 ЗАТКНИСЬ МРАЗЬ!!! ХВАТИТ!!! СТАРАЯ ****А!!! ПРЕКРАТИ!!!

Still!!! Всем слушать. Снег идет.

27.Идти/когда/.
            Ты выходишь на улицу ночью, фонари разливают немного этой странной пугающей тайны, что так часто зовет простой светом. Ты на грани тепла и холодной, той, что часто зовется тенью, и свободен от мыслей и взглядов и готов улыбаться и плакать... и почти не осталось отличий и отличных и чьих-то оценок. Только ветер играет листвою, и не лень наполнять все здесь смыслом? Сквозь сознание тысячей копий, сотней эскизов, пролетает незыблемый город, его стены и люди все спят уж... только пьянь разливает по кухням, из стакана по венам веселье, только дети живут, и по спальням, по глазам их закрытым бежит королева в упряжке...
только небо дыряво звездами и, как трезвый пытается думать, так оно расправляет плечи. Но зачем объяснять что ничтожно? Это тщетно... ты громко ступаешь, мостовые смиряя взглядом и на дне зрачка-точки ты прячешь то, что любят крестить печалью. Отчего это так неприлично, так по-детски и так обречено попытаться не чувствовать боли, отчего это так романтично, так нелепо и так всем постыло разгребать воду-время ладонью, и вдыхать сладкий опий наивно, будто это спасает и прячет, будто это тебе еще нужно? Отвлекаясь от белых пустынь, ты видишь, как их пальцы жадны до денег, как глаза их полны цинка... ну кому теперь это нужно? И кого из них оправдает? как тебя называла мама, может киса? А может сына? Или не было вообще этой жизни, или просто была... но другая?
- молодой человек, вы в порядке?
Ты в порядке, достань сигарету, прикури и подумай о жизни, если это тебе не трудно... если трудно, то встань и оденься и иди и не думай и смейся, можешь выпить потом немного. Бросить остро на грани гранита взгляд наполненный вроде бы смыслом, пусть ломает гранит голову, пусть считает, что ты с ним серьезен. Мимо милых, уставших окон, не гасивших свет ночью игриво, и послать поцелуй воздушный, так вот мельком, и в хвост и в гриву...
- молодой человек...
да в порядке! Ну зачем вы настойчивы дама, муж ваш болен... ну, полно, ступайте. Осторожней шагайте сегодня. Тут гранит угадал насмешку...
дверь открыть и не думать над нею. Пред тобой словно вход или выход. Лень сейчас забивать себе голову мыслью без того замурован... всем вольно. когда ты заиграешь с сознаньем помни, что куда ты не ступишь - все дома - все его территория будет. Когда кровью насытится пластик, когда сталь отведает плоти,
понимаешь, что будешь счастлив всегда.
и за плечи обнимет вечер.