Рыжие туманы поэма-адюльтер

РЫЖИЕ ТУМАНЫ
(поэма-адюльтер)


Эпиграф:
------
…les rousseurs ameres de l’amour!
A. Rimbaud
"le Bateau ivre"

… туманы рыжие и горькие любви.
А. Рембо
«Пьяный корабль»
(перевод В. Набокова)


Посвящение:
--------
As A Humble Memorial
To My Golden Girl(s)

АВТОРСКИЙ ДЕВИЗ

Попирая людские запреты
все зароки круша
в яркий полдень
как в полночь
раздетый
торопясь не спеша
наполняю
за каплею
капля
твоей страсти бассейн
сочетая
с неистовством вепря
нежность древних асан
чтоб на долгие дни
и недели
зарядиться тобой
и не ржаво мерцать
еле-еле
не искрить вразнобой
а как лазер
к грозе подключенный
свой смарагдовый луч
гнать
сплошною строкою влюбленной
по подбрюшиям туч

ПРОЛОГ

Как все это вынести?
Зачем мне это?
Ты что,
решила вывести
меня
в поэты?

А может то
словесности подмога?
Но тихий мой глагол –
что пользы в нем?
Хотя…
Стихов в России
пишут много,
а лирики не сыщешь
днем с огнем.

Кстати,
ты помнишь,
чтоб что-нибудь –
и вдруг
СЛАБО мне?
Я –
давно не припомню.

А значит – за дело,
с душой
и старанием.
«Долой с губ
немоты коросту!»
(Как и советовали
начитавшиеся В.В.              (Владимир Владимирович Маяковский - прим. авт.)
марсиане
пятидесятисантиметрового
роста –
неоднократно
меня посещали,
безресничными глазами
моргали,
спиртиком угощали,
говорят:
«Сами гнали!»)

Стоп! Стоп!
Куда это я?
О чем?
Брысь, поганые,
А то – кирпичом!

И все-то ты,
любимая,
меня бросаешь!
Неудержимая –
таешь, таешь,
отдаляешься,
ускользаешь,
так-растак…

Ну, да ладно!

Я на стихи
становлюсь мастак
нежданно-
негаданно…

I

Мы затерялись в том березняке –
средь города, как на лесном кордоне…
Твоя рука была в моей руке,
твое плечо мне изожгло ладони.

Прости, что мы теперь обречены
обманывать, скрывать и притворяться:
нам просто больше некуда деваться –
мы этой рощею обручены!

Смешно пытаться избежать судьбы.
Заранее предвидимо едва ли,
насколько хватит этой ворожбы –
на несколько недель, на год, на два ли.

Звенит в березовой купели зной,
И я готов не торопить мгновенье…
Пусть это летнее стихотворение
в твоей душе откликнется весной!

 II

Влечение…
Как передать тебя?

Твой вулканизм
глубинных токов крови,
твой вандализм
и приобщенность к боли,
твой трын-травизм,
забвение детей,
все –
вплоть
до наказуемых затей?

Ты застилаешь взор
пурпурным мраком,
ты метишь плоть
неизгладимым знаком,
ты жизни соль
и яд ее,
и кровь –
порою ты сильнее,
чем любовь.

Ну, а еще в родстве ты
с сочной грушей,
с глотком шампанского,
которое посуше,
но есть в тебе
и жгучесть коньяка,
лимоном
оттененная слегка.

ОТСТУПЛЕНИЕ ПЕРВОЕ
(долго скрываемая эпиграмма)

Устремлены мы к одному, ей-ей,
По-разному лишь группируем силы.
Я думаю: «Добраться б побыстрей!»
Ты думаешь: «Отдаться б покрасивей!

III

Эпиграф:
------
Драгоценная потеря,
Царственная нищета.
Будто тело запотело,
А на теле – ни черта.
             Андрей Вознесенский
---------------

Для меня это платье
зеленого шелка –
нечто вроде овечки
для серого волка:
беззащитно-простое,
с аппетитной начинкой.
(Стоит выделки,
стоит
эта овчинка!)

Струится реваншистский шелк,
как по гвоздикам –
целлофан.
Здесь в линиях и формах
толк
и делать нечего
духам!
(Хотя зачем же мы так –
a priori?
Ты что, чудак,
забыл о Диоре?)

И все же милее мне
платье другое…
Синее-синее!
Нагое-нагое!
Нет, правда,
любимая,
неплохо и это,
но что-то…
НЕ ТАК
в нем!
По части корсета?
Того, что держит и при-
поднимает?
Конструктивный дефект?
Возможно…
Бог знает!

Не все ли равно,
какое платье
предваряет объятие?
Если это – ОБЪЯТИЕ!

IV

Он убьет меня!
Я знаю – У Б Ь Е Т !
Что ты делаешь со мной?!
О, Бо-же!
Это у тебя от мамы
такой живот?
Как у ребенка, кожа…

Иногда я чувствую,
скоро уже –
мне конец.
Не останавливайся,
умоляю!
Он даже не разрешает
носить колец…
Он нас подозревает…
Я знаю!

Как я старалась
забыть тебя,
а приехал –
и сразу помчалась…
Неужели все женщины
так страдают
любя?
Ну вот,
ты опять сначала!

Если бы ты знал,
как мне хочется
иметь сынка –
с этим вот лицом,
с этой кожей!

Я лежу и думаю:
«Как жизнь коротка…
Каждый из нас –
лишь прохожий!»

V

Как я люблю твой синий сарафан
с широким подолом в микрогорошек!
Он чуть строжит упруго-зыбкий стан
и не теряет свойства огорошить.
Когда ты в нем, оценит и профан
волнующую тяжесть легких ножек.

О женщина-дитя, мой милый паж!
Округлость плеч и их же угловатость…
Ты вся – как сновидения пейзаж,
как зернышко набухшее граната.
Дрожит в руке бессильный карандаш,
дрожат в долине дубы в три охвата!

Мелькнет в аллее васильковый цвет,
возникнет ритм причудливой походки –
и все вокруг зальет нездешний свет
медово-карих глаз, лукаво-кротких.
Они несут божественный привет,
но сохраняют озорную нотку.

Ты подойдешь, останется лишь метр –
и шар заполнит грудь легко и страшно,
и горло обезводит горький фетр,
и все на свете станет вдруг не важно.
Ура! Подул желанья свежий ветр!
Да здравствует его хмельная жажда!

ОТСТУПЛЕНИЕ ВТОРОЕ
(ретроспективное)

Вспомни,
как мы в горах аукались,
как летел серпантин дороги,
как во тьме головами стукались,
вдруг проснувшись разом в тревоге,
как качали нас волны зеленые,
как кровянила мох брусника,
как я пил эти слезы соленые –
суррогат невозможного крика
(вспомни строгость отеля «Астория»!),
как «ошибся» я раз каютой,
и свидание у крематория
в день последний, томительно-лютый.
Не забыть нам сопок под Сидими,
не забыть Кисегач прохладный,
и во сне непременно довидим мы,
что едва не случилось в ванной…
Помнишь спуск в «Погребок» близ Исакия
и диван на кирпичных ножках?
Как беспомощен в пьяной драке я?
Как грозил проглотить сережку?
Хватит, незачем память тревожить,
явь размыта в дали голубой…
Все равно ты припомнить не сможешь
пережитого НЕ С ТОБОЙ!

VI

Мимо гостиницы
для генсеков
и патриархов,
по улочке
имени женщины –
«сталинского сокола»
я мчался
в новенькой
белой
машине,
соколом летел
к любимой,
сам –
владыка
или генсек.

А она прихорашивалась
в недрах
чужой квартиры,
мало обжитой,
но ставшей
приютом любви.
Съела грушу,
подкрасила
мной воспаленные
губки
и присела,
включив Азнавура,
поближе к окошку,
чтобы в бинокль
почерневших глазниц
наблюдать
едет иль нет
белоснежный мой
резвый
конек.

Все уже было
в тот день
между нами –
все,
что природа
и магия чувств
могут дать
существам
бренным и слабым,
но с жарким
комочком
в груди.

Все уже было,
и тело
еще не успело
память о милой
переработать
в усталость.

Но обстоятельства
жизни
преступной и скрытной
мне диктовали
отправиться срочно
в дорогу,
чтобы в хаосе торговли
с ее дефицитом
приобрести чемодан,
в идеале –
из кожи.
С ним бы
любимая
вместе с супругом
и с дочкой
(глазки ее озорные
почти
как у мамы!)
завтра отбыла
на отдых
к Балтийскому морю,
чтобы своей
безупречной
в прожилочках
ножкой
там попирать
серебристый
прохладный
песок,
в нем создавая
непрочный
рисунок следов.
(Пусть осыпаются –
некому
их целовать!)

Тот чемодан,
а вернее
погоня за ним
нам подарили
короткую вечность
свиданья –
семьдесят восемь минут
иступленной истомы.
Но на часах уже
близилось время
к семи,
что диктовало поспешность
покупки предмета –
ведь без него
появиться
она не могла,
да и совсем
припоздниться
ей было б
опасно.

Так что моя
расторопность
была предпосылкой
для сохранения мира
в почтенном
семействе,
для вышибания плит
из-под ног
подозрений –
небеспричинных,
а значит
тем более вредных,
вовсе не нужных
заин-
тересованным лицам –
то есть
ни ей,
ни ему
и, конечно,
ни мне.

Такова диспозиция,
а вот
и само
происшествие.

Значит так.
Поровнявшись
с витриной,
где торшер
охмурял бигуди,
я покрепче нажал
на железку,
вызвав ярость
в глубинах мотора
и прибавку
солидную
к ходу.

Впереди
над горячим асфальтом
взмыли голуби,
веер раскрылся –
вихревой,
шелестящий
и сизый,
на мгновенье завис
над дорогой,
отразился
китайским рисунком
в панорамном
зеркальном стекле
и куда-то назад
откатился.

И вот тут,
в этот самый момент
над горячей
моей
головой
прозвучал
колокольный
удар…

БЭЭЭМ!

Это самый
нерасторопный
и лядащий
из нежных комочков
что-то в общем недо-
рассчитал –
и собой
зацепил
мой багажник.
«Зацепил!»…
Нет,
всем телом вломился
чем и вызвал
тот звон
колокольный,
оглушающе медноголосый
и, фактически,
заупокойный.
(Уж больно силен
был удар!)

Переход совершился
прыжком
в неподвижность –
движенья,
жизни –
в смерть,
органической ткани –
в менделеевские
элементы.

Тормозя,
я косил
зорким глазом
в чудо-зеркальце
заднего вида,
и картина
была там
такая:
в теплом воздухе
все еще звонком
тихо плавали
легкие перья –
три,
четыре,
а может быть
пять.
Сам же голубь
лежал на асфальте
и его уже пере-
езжали
броне-Чайка
и Волги
эскорта.

«Бедолага,
прости
и прощай!» –
я подумал
и врезал по газу,
и минут через пять
уж возник
в поле зрения
очей драгоценных,
вновь прижался
к сладчайшей груди
и помчал
дорогую
домой
с свинокожим
пузатым
предметом.

А назавтра,
довольно скрипя
и храня
в своем пузе
манатки,
он уже возлежал
горделиво
над постелькой дорожной
моей
напоенной любовью
подруги…

Вот и все.
Вот такая страничка
нашей долгой
и тайной
любви.

 VII

Эпиграф:
------

There is plenty more
where it came from!

Нечто вроде нашего: «То ли еще будет!»
------------

Ты сказала:
«Прошу, отпусти!
Видишь сам
какой я игрок.
Эту ношу мне
Не снести…»
Я сказал:
«Как хочешь,
дружок!»

И нарушилась
близость тел,
угрожая
близости душ.
Разве этого
я хотел?
Это просто
Трагичная чушь…

Старый волк,
я не подо-
зревал,
какая
возникнет брешь.
Так по-черному
затосковал,
хочешь – пей,
хочешь – вены режь,
окунайся лицом
во мхи
остудить сердечный
нарыв,
а не можешь –
пиши стихи,
сублимируй
тщетный порыв:
«Мы – разъятые близнецы!
Наше тело – одни рубцы.
Но отважься , их – совмести,
И еще нас можно спасти…»

Опустел без тебя
мой «кар»,
а я сам – как Икар
без крыл…
Улетевший в поля
попугай,
которого град
накрыл.

«Станет тяжко –
я позову…»
А раз так –
я надеждой живу:
пусть пронзит тебя
боль-игла,
чтобы ты не позвать
не смогла!

Будь одна,
как в степи сосна,
не люба никому,
не нужна,
будь, как прошва –
без полотна,
олимпиада –
без США!
Не люба никому,
не нужна…
Для меня одного –
княжна,
и царица,
и мальчик-паж.
(Вот такой в мозгах ералаш!)
Ну, а если люба,
нужна,
пусть они для тебя –
шпана,
пусть они –
посторонняя чернь,
как когда-то
для Анны Керн.

Появись, позвони,
позови!
Нестерпима
тоска в крови,
несносима
дорог пустота,
непреложен
сердца диктат.

ОТСТУПЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ
(записочка)

Я продолжаю жить тобой
И нашей пагубной любовью.
Так может – протрубим отбой
И изорвем накидку вдовью?

VIII

Глазницы – черные провалы,
а губы – лопнувший гранат.
За эту царскую потраву
пока я чудом не распят.

Объятия наши неуемны,
неповторимы, как пожар,
но быстротечны и бездомны
и беззаконны, как кинжал.

Живая страсть и плоть, и душу
берет в один крутой замес.
Ее велению послушен,
я попадаю в мир чудес.

Как мед, струящиеся груди,
тропический цветок глубин,
в нежнейших жилках – мрамор бедер,
телесность греческих богинь.

И не в конфликте с этим раем,
а как его ненужный круг,
бывает мной воспринимаем
бразды утративший супруг.

Счастливый рок тебя – нагую –
ко мне влечет, грозя тоской.
Как я люблю тебя такую!
Как сохранить тебя такой?

Клубок судеб запутан лихо
залогом счастья моего…
Была чудесная, но прихоть,
и вот – второе естество!

ОТСТУПЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
(весьма нахальное)

Бинокулярных глаз маслины
тебе к лицу не всякий раз.
(Сравнил бы их с плодами сливы,
когда б не избегал прикрас!)
И вожделенных губ извивы
Не так сочны в иной из дней.
(Я их сравнил бы с той же сливой,
Когда бы были посочней!)

IX

КЕНТАВРИК

Ноябрьский парк – пустой театрик
за дождевою занавеской,
где листопад, хромой падагрик,
свою доигрывает пьеску.

А в сентябре грачи, готовы
отбыть привычным курсом в Вену,
могли поразвлекаться вдоволь,
такую наблюдая сцену.
Чудной кентавр пробрался в чащу –
грудь женщины, спина мужчины,
на четырех ногах стоящий,
объятием слитый воедино.
К стволу припав, в хмельной истоме
копытцами терзает мхи…

Вся соль классических историй –
остросюжетные грехи!

Грачи отбыли – виз не надо!
Прожит сюжет запретной ласки.
Статист-мороз по листопаду
Уж тянет задник к зимней сказке.

X

Я толчком проснулся от испуга,
что тобой разлюблен в эту ночь.
Жернова бессонницына круга
до рассвета мне теперь волочь.
За стеной послегриппозный кашель
матери ребенка моего.
заварив чудовищную кашу,
я не ощущаю ничего.

ОТСТУПЛЕНИЕ ПЯТОЕ
(окололитературное)

Чувствительный читатель,
любитель личных драм
и кстати, и некстати
судьей бывает нам.

Листает панегирик,
сомнением томим:
а был ли этот лирик
и сам в ответ любим?

«Чтоб там ни говорили
ПОЭТ слагал ЛЮБЯ…»
Но как поверить в Лилю,
в Ивинскую, в тебя?

XI

Часы пробили один удар…
Полпервого?
Час?
Полвторого?

Где-то кого-то настиг удар…
Кулаком в лицо?
Сапогом в пах?
Прикладом по позвоночнику?

Мы никогда еще не ласкали
Друг друга
В этот час…
(Если взять ночной вариант!)

Полночь поправ,
Наш светлый боллид
Падает
К грани восхода.

XII

АВТОМОБИЛЬНАЯ ОДА

Мой верный друг,
почти одушевленный –
синтетикой покрашенная жесть!
В тебя сажусь
взволнованно-влюбленный:
как хорошо,
что у меня ты
ЕСТЬ!

Ты – мастерская,
стихи возникают,
сами собой формируются.
Ты – друг разговоров,
дорогой в Уборы
так славно текстуется!
И наконец
(особое спасибо тебе за это!) –
ты нашей любви
дворец,
а вернее –
ее карета.

Да, ты именно друг
в этом мире безбрежном,
а не просто транспорт
или дорожный постой.
А потому
будешь всегда
объектом нежности
для хозяина
и для девочки его
золотой.

Это из-за нее
так насущно ты нужен!
К ней я лечу по утрам,
светофор торопя.
И уж если мне не дано
быть ей мужем,
я хоть возница ее…
А что бы я был
без тебя?

ОТСТУПЛЕНИЕ ШЕСТОЕ
(образчик пространственно-
временного фатализма)

Пропущенный поезд,
которого ждут –
печальная повесть
погибших минут,
остывших объятий,
распавшихся сект,
пространством разъяты
объект и субъект,
и время змеится
сквозь пальцы песком,
и путь изменился…
Домой! И пешком!

XIII

Как трудно мы живем,
любя и мучась.
Забыть весь мир вдвоем –
завидна участь.
Но как ее не клясть,
когда в разлуке,
когда чужая власть
другие руки?
Когда тобою
напоенным телом
в очередной убой
опять владел он?
Задушенный мой крик
услышан не был:
питаться он привык
засохшим хлебом.

Но сквозь сплошную тьму
всплывала жалость:
принадлежа ему,
тебе досталась!
И вновь упрек щемил,
корежил душу:
зачем наш тихий мир
ты недорушил?
Семейную постель
взбуровив танком,
к себе не подпустил –
живи подранком,
на стыке двух любвей,
в двойном обличье.
Возьми или добей –
твоя добыча!

Но вновь замкнулся круг
венком объятья.
Упавших туфель стук,
шуршание платья
и жаркой плоти в плоть
проникновение…
Благослови, Господь,
на прегрешение!
Ведь близость наших душ
еще огромней.
Не допускай кликуш
к метанию молний.
Ты мне его послал
довольно поздно,
его ж девятый вал
со мною познан!
Сравниться ль февралю
с цветущим маем?
Здесь – все люблю,
там – еле принимаю.
Отдав себя сполна,
до дна, без сдачи,
я до краев полна,
в сто крат богаче!

Но нет в моей судьбе
свободы воли:
устремлена к тебе,
себя неволю.
Надеясь на авось,
без ясной цели
мотаюсь вкривь и вкось,
как на качелях.

Двуличия позор,
отвага страсти –
таков диапазон
любви-напасти.

Зажмурившись, ползем
по гребню кручи…
Забыть весь мир вдвоем –
что было б лучше?!

XIV

Чем меня сильнее любишь,
тем меня ты чаще гонишь.
Сколько раз досадный кукиш
был наградой мне в погоне.

После таинства постели,
Осушив меня до дна,
Исчезаешь на недели:
«Я должна побыть одна!»

Ты ушла, а это значит
совершилось колебание
от вершин самоотдачи
к черной яме отрицания.

Мне ж источником печали –
выбор, бередящий душу:
меж скрываемым отчаянием
или мнимым равнодушием.

Флирт не выход! Не поможет
голодающему перец.
Лик твой манит и тревожит,
затмевая блеск соперниц.

Разве только ненароком,
коль подступит пустота,
наверчу на палец локон,
въемся в юные уста.

Между тем, ни на мгновение
обо мне не забывая,
ты другие преклонения
в это время принимаешь.

После муки неприятия
утолит бедняга жажду,
а потом в мои объятия
снова бросишься отважно.

Что ж различиям дивиться?
Ты у нас в конце концов
родилась домашней Львицей,
я ж – под знаком Близнецов!

ОТСТУПЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ
(полное сетований на собственную толстокожесть)

В тоске осиротелой
набрел на твой листок
и боль вспорола тело
пронзительностью строк:

«Уйдет зима, мой милый друг,
и разомкнется круг сомнений,
весна коснется сердца вдруг,
и ты поймешь, что нет забвения.

Мы убежим под сень лесов,
Природа примет нас в объятья,
И станет явью чудный сон,
И задохнемся вновь от счастья…»

Под шапкой-невидимкой
скрывалась до поры
твоей души росинка
брильянтовой игры.

Пустынных расстояний
остывшая зола
нашла в ней отрицание
из света и тепла.

 XV

ОБОРОТНИ

Мы с тобой –
пара оборотней.
Мы с тобой
изолгались.
Пасть чужой
подворотни
нас встречает
оскалом.

Но захлопнутся
двери,
сбросим скрытности
бремя,
и когтистые
звери
отползают
на время.

Остается
блаженство,
волшебство
и халдейство,
сил Мужского
и Женского
священнодейство.
Наслаждение
дарения,
полнота
обретения,
утоленность
стремления,
ненасытность
хотения,
невозможность
слияния,
нестерпимость
разлуки,
влажный жар
и стенания,
губы, волосы,
руки.
И всегдашней
прохладой
мрамор ног твоих
веет,
и медовой
усладой
грудь течет,
не мелеет.
И безбрежная
нежность,
благодарность –
без края…

А в углу
безнадежность
притаилась
немая.
И читаю
в ладони я
угрызения,
борения…

Но какая
гармония!
И какое
горение!

XVI

Мне снится пантомима
который раз подряд…
Я – в липкой маске грима,
а зрители шумят,
что мой костюм изодран
и номер мой не нов,
все в поцелуях бедра,
под грудью знак зубов,
что я – марионетка,
а нити держишь ты.
«Ну, как – довольна, детка?
Хватает срамоты?!»

Проснусь в холодной влаге,
а солнышко встает,
и радостной отваги
исполнен мой живот.
Ты мчишься мне навстречу,
гоня кошмары прочь…
И день наш бесконечен,
и не наступит ночь!

XVII

Ты бледна, ты наверно болеешь –
и такою привидилась мне,
в темноте сиротливо белеешь
на залеженном сером белье.

Твой супруг за ночною работой,
каллиграфит дежурный эскиз,
и неслышно присутствует кто-то,
к изголовью планирует вниз.

Словно тень на экране рентгена,
небесплотен его силуэт,
но бессильно повисли колена
и безжизненны руки вразлет.

Над тобою склонилось распятие.
Но возможно ли верить глазам?
Проверяю себя раз пять я…
Боже праведный, это ж я сам!

Изумление и потрясение,
слиплись веки в соленом огне.
И как молния – озарение:
«А кому ж тут и быть, как не мне!»

В зимнем воздухе спящего Града
голубеет державный собор,
и в душе моей мир и отрада,
хотя я не Спаситель, а вор.

ОТСТУПЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ
(минипародия на несуществующие стихи А. К.)
(И в отместку за «Отступление первое»!)

В зной я люблю тебя в стогу.
Хочу зимой – люблю в снегу…
Должна ж ты знать, что все могу!

XVIII

(Ну, что ж: раз есть пародия, будут и стихи!)

Обнявшись шли.
Грибной прозрачный лес
не предвещал
ни неудобств,
ни бедствий.
И вот мы до засеки
добрались –
в мать-мачеху
посередине
бросить плед свой.

Что мы и сделали.
Ты сарафан сняла
и в пестреньком купальнике
осталась,
но первая
пролетная
пчела
к тебе,
едва прикрытой,
привязалась.

Прогнал с трудом.
Но тут мушиный рой
жужливым облаком
над пледом
зароился.
Приворожен
взволнованной тобой,
он каруселью
в воздухе
завился.

Поняв,
что сладить с ним
я не смогу,
решил проигнорировать
помеху.
(Но свинством было б
пожелать врагу
того,
о чем теперь
пишу со смехом.)

Внедрялись мухи
между наших
тел –
и гибли,
перетерты жерновами.
А лес,
что на засеке поредел,
покачивал
верхушками
над нами.

Струился жар.
С далекого шоссе
неслись шумы,
надсадное
гудение.
Я оскользался
в ласковой росе,
неистов
и велик,
как наводнение.

По временам
я сфинксом возникал
над морем голубых
шершавых
листьев,
сканировал округу
и сникал,
в уме
все направления
перечислив.

В одну из тех разведок
зоркий глаз
приметил женщину
с огромною
корзиной.
Она прошла
наискосок от нас,
за что-то
выговаривая
сыну.

Ты так и не узнала
никогда,
как были мы
близки
к обнаружению.
И я горжусь,
сейчас,
как и тогда,
что ухитрился скрыть
свое смятение.

Убрались грибники,
но тут слепень,
как бык к телятам,
к мухам затесался.
В меня он сходу
врезался,
как в пень,
застыл
и алым углем
присосался.

Не стал терпеть
кусучую напасть –
и опрокинулся,
тебя не отпуская.
Теперь – ты сфинкс!
Упейся властью
всласть.
Спеши,
а то себя я
расплескаю!

Шар лопнул.
Поднялись.
Я осушил
твои глаза
и лоб,
и подбородок.
Послушный плед,
в твоих руках ожив,
вмиг разогнал
докучливых уродов.

Был путь назад
свободен от инсектов.
Был найден гриб
размером с поросенка.
Преодолев
песчаный
вязкий
сектор,
я высадил тебя
в виду поселка.

Ты унеслась,
крутнув
линялой юбкой,
сверкнули
благодарные глаза.
Я вымыл «Запорожец»
мягкой губкой
и жданным гостем
прибыл
в два часа…

XIX

Я собою тебя
напою
и умою,
я тебя переполню
тобою
самою,
потаенные струи
заставлю
кипеть,
потаенные струны
томиться
и петь.

ОТСТУПЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ
(несостоявшийся монолог)

Хоть ты ко мне заботлива,
и лестен наш союз,
моментами отчетливо
я за себя боюсь.

С тобою я не защищен,
непрочен тыл!
Как брошенный на Святки щен,
я весь простыл.
Я чувствую свои года,
а шарм юнцов –
увы, не «просто ерунда»
в конце концов.
(Копеечных успехов
тебе не занимать.
От сальных глаз
доспехов
дано ль мне наковать?)

Игрушка, лакомство, раба, подруга, паж –
мучитель,
барыня,
судьба…
Каков коллаж!

 XX

По городу иду,
как по музею,
в витрины жизни
собственной
глазею,
Кунсткамера
страданий
и блаженства…
О, двоемужество!
О, двоеженство!

XXI

Не пора ли прощаться нам,
милая девочка?
Между прошлым и будущим –
узкая щелочка,
абразивные краешки,
и уже не протиснуться,
а зима високосная
особливо когтистая.

Ты в лоскутья истерзана
в цепких терниях нравственных
и взахлеб сомневаешься
в сроках действия дарственных.
Я же дочку-тростиночку
обнимая потуже,
бронебойным разлуки
до разрыва контужен.

Мы стоим перед выбором,
победит «или-или».
Не снесли ли раздвоенности,
уберечь не смогли ли?

Для тебя раздвоение –
полужизнь с полутрупом,
вперемешку – шампанское
с остывающим супом.
Вот и алчешь исхода,
педалируешь тему,
отложив восхищение
перед стилем богемы.

Для меня же (позорище!)
эта жизнь – упоение.
Кувыркаюсь дельфином
на волнах раздвоения.
Ничего окончательно
я менять не желаю.
Этот цирк мне милее
любого из раев.

Так выходит прощаться нам,
девочка милая!
Раскрутить эту мельницу,
видно, дальше не в силах я.
И придется к несчастью
поспешить с этим делом,
а то вряд ли мне выдюжить
перед натиском смелым.

А то, глянь, зацелуем
подсоленные раны,
прокукуем-пронежимся,
пока выставят рамы.
Убаюкаешь песенкой,
а разбудишь – иною,
и я сам не замечу,
как расстанусь с женою,
уж не Гришей, а Гошей
буду звать попугая
и помалу привыкну,
что и дочка другая…

ОТСТУПЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ
(исключительнро самоироническое)

Вот Вам на память
вместо геммы
моя печальная
дилемма…

Здесь в том кошмар,
что выбор мой –
не между Вами и женой,
а, извините,
между Вами
и
все-воз-мож-ны-ми
девами.

Я, верно,
«нравственный урод»,
и Вас
ТАКОЙ удел
не ждет!

XX

Опять перрон вздыхает гулко,
за день устав,
из завокзального проулка
приполз состав,
песку подсыпали в глазницы
и все ж, ворча,
упрямо тащит проводница
дежурный чай.
Вот посинел плафон купейный,
потом померк,
и нежной песней колыбельной
нахлынул парк…

Подтаял снег, пылит орешник,
ликует дрозд,
весною мир такой безгрешный,
так гол и прост,
так сладко рушатся запреты,
любой зарок –
нашепчет нужные ответы
весенний бог.
И как потом ни расплатится
с тобою быт,
спеши побыть свободной птицей,
спеши любить!

А нам двоим, весна ли, осень –
различий нет,
любовь-подарок в сердце носим
мы много лет,
зимой друг друга согреваем,
нам не до сна,
и даже спад переживаем,
когда весна.

Откуда нам такое счастье,
с каких щедрот?
Кто от беды и от бесчестья
нас бережет?
Кто подарил нам неразрывность
сплетенных рук?
Откуда эта непрерывность
среди разлук?
Каким божественным началом
скрепилась нить?
Какая церковь нас венчала,
судив любить?

Меж тем, пока наш южный поезд
стремит свой путь,
в костре воспоминаний роясь,
мне не уснуть.
Все ближе милые могилы
и быстрый Сейм,
и поле, где бессилье силы
познал Манштейн.

Но мног о ль проку мне в истории,
семьи, страны?
Мои глаза цветком цикория
заслонены –
цветком, для нас совсем особенным,
как символ встреч,
цветком, в котором столько собрано,
что не изречь!
Случайным сорным обитателем
в твоем дворе
поставлен он самим Создателем
на радость мне.

Когда еще с небесной звонницы
прольется зной,
но голубой звездой бессонницы
он здесь, со мной.

XXIII

БЕЗДОМНОСТИ НАЗЛО

Мы лежим
вплотную к полу
целиком
во власти пола
тоненькое одеяло
нашу наготу
приняло
и к сплетению
ног и рук
двух сердец
примешан
стук.

А буквально
в двух шагах
ходят все на головах
слышен смех
и голоса
из под двери
полоса
тянется
(У НИХ светло
а У НАС
синё окно
и чем ниже
тем густей
синий сумрак
для гостей
коими
случайно мы
забрели на миг
из тьмы
чтоб телесность
ощутить
и с судьбою
пошутить
и отбыть
покуда нас
вновь не кликнет
трубный глас)

Обстановка еще ТА
видит Бог
но ОСТРОТА
в ней присутствует
весьма
и,
как волосы
тесьма,
держит крепко
наш союз
(здесь
неоценимый плюс
в том
что свой любой
каприз
воплотить мы можем
в жизнь
не завися от щедрот
тех
кто бобылем живет
и снисходит
в месяц раз
полуосчастливить
нас)

XIV

Посвящается Е.П.В.

Льется розовое пламя
с нежно-вафельных листов,
юный образ в скромной раме –
мир красавиц и цветов.
По стенам гуляет сполох
синих, рыжих и лиловых
остановленных минут,
тех, что Творчеством зовут.

И хозяюшка красива,
седина ее массивна,
заозерные глаза –
два всевидящих туза.
Размахай ее рабочий
и прищур ее охочий,
и колчан лихих кистей,
и пигменты всех мастей –
все нацелено на дело
по-фонвизиновски смело,
а послушный колонок
крепко знает свой урок.

Перед ней на табурете
в чуть живом подледном свете
эамерла моя краса –
не моя на два часа.
Глаз лучистые каменья,
губ бесценная камея,
сохранятся на века
при посредстве колонка.

Эта милая картина
на изломе к декабрю
воплощает триедино
все, что с детства я люблю.

ОТСТУПЛЕНИЕ ОДИННАДЦАТОЕ
(восторженно-философическое)

Сладость запретного плода –
может быть в этом секрет?
Жажда растет год от года,
и утоления ей – нет!

 XXV

Эпиграфы, помещаемые слева:
---------------------
«Знаешь, никуда я
теперь от тебя
не денусь…»
(январь)

«Я целый месяц
уничтожала Вас
в себе…»
(март)
 
«… и вообще Вы
столько заставили
меня страдать!»
(апрель)

Эпиграф, помещаемый справа:
--------------------

Он свежее весны,
Жарче летнего дня;
Как он молод и смел!
Как он любит меня!
    А. С. Пушкин
 
-------------------

Пусть так, теперь мы квиты:
печальное вино
мне в кубке Карменситы
тобой поднесено.

Природа нежных гурий
не терпит пустоты.
Наказан будет дурень,
что распустил бразды.

Завиден твой поклонник,
и дьявол видеть рад,
как славный треугольник
распучился в квадрат.

Ты жаждала свободы
почти любой ценой.
Но ДВА громоотвода –
не много ль для одной?!

Итак, пустеет сцена
и близится финал.
Сюжет с микроизменой
я вам не подыграл.

Но в сутолке прощаний
и мне досталась роль:
сопережить заранее
твою тоску и боль.

XXVI

Глупец судьбу свою корит.
Кто мудр, фортуну не неволит.
Любовь сама себя хоронит.
Любовь сама себя хранит…

А может, на этот раз чуть иначе?

Мудрец фортуну не неволит,
один глупец судьбу корит.
Любовь сама себя хранит!
Любовь сама себя хоронит!

Стакан наполовину полон?
Стакан наполовину пуст?
Смешней поживший юный хлюст
Иль старец, что не в меру молод?

Где истина? Рассудит время.
Живи себе, любя и веря.

XXVII

Эпиграф, помещаемый слева:
---------------------

«Знаете, я недавно
слышала от кого-то
что время жизни
любви – четыре
года максимум…»

Эпиграф, помещаемый справа:
-------------------
 
«Уж сколько лет
прошло, а как
вспомню ее – и
заплачу…»
(из рассказа
постороннего)

-------------------
 
От центра до окраин
Москва моя пуста –
утраченного рая
заветные места,
привычные маршруты,
созвездие ярких вех,
волшебные минуты,
благословенный грех.
От вида этих улиц
и парков, и садов
внутри кусачий улей
из ос и оводов.
Где полнота отдачи,
бесстыдства алый цвет?
Оглохший и незрячий
Ищу во тьме ответ.
Где щедрость обретений?
Где сладость нежных травм?
Воспоминаний тени
густеют по углам.
Неразделенность страсти –
отрава, мерзость, ржа,
как грешник без причастия,
измаялась душа.
И лишь одна отрада –
нет больше мертвых зон:
от Рая и до Ада
пройден диапазон.

ОТСТУПЛЕНИЕ ДВЕНАДЦАТОЕ
(кое-что о теории относительности)
Года любви – единый миг,
а несколько часов разрыва –
кошмар бессонницы тоскливой…
На утро глянь – а ты старик!

 XXVIII

Уже глазам не горячо,
и синь небес бездонна.
Пускай другим твое плечо
сквозь плaтье жжет ладони.

Хоть в теле бродит ворожба
в любое время года,
отставлю горько-сладкий жбан
и выберу свободу –
свободу разделить тоску
с поденками разврата,
свободу ощутить Москву
одной сплошной утратой,
свободу киснущей крови,
свободу вызвать жалость,
свободу от твоей любви,
когда б там что осталось.
Не греться в свете этих глаз,
остаться без призора,
но узел разрубить нараз –
и избежать позора!

Займусь продукцией садов,
издательств, пивоварен…
Но знай, покуда не издох,
тебе я благодарен
«за упоительную власть
пленительного тела,
за ту божественную страсть,
что в нас обоих пела».
Но я не пью, как тот гусар,
«за неизбежность смены».
Игрaют свадьбы в небесах,
в аду – пекут измены.
В той роще, в августовский зной
я был тебе повенчан,
и разлучить тебя со мной
бессильны чары женщин.

А потому и мой уход
не до конца серьезен,
как НЕ серьезно Дон Кихот
пред дамой сердца грозен:
испив любовного вина,
он на препоны сердится,
но лишь она решить вольна,
враги пред ним иль мельницы.

Нет, сам тебя я не отдам,
хоть было бы эффектно.
(Так с миллионом чемодан
бросают в миг аффекта!)
Как скряга держит кошелек,
а пьяница – бутылку,
сожму объятием мрамор ног
и вознесу улыбку.
Ты в ней прочтешь восторг и боль,
мечту и безысходность,
небес достойную любовь
и страсти преисподней.

И будь, что будет! Я любовь
в твои вверяю руки.
За все благодарить готов,
лишь не за «боль разлуки».

Не верю я, что он пришел –
финал в разгар сюжета.
Еще звенят в твоей душе
бубенчики ответа,
еще не истончилась нить
чудесного влечения
и сердце просится любить
и плыть против течения!

XXVII

Дни – как спитой остывший чай,
улитками ползут мгновения,
в попытках самоутешения
себя же раню невзначай.

Снаряд, раскрученный пращой,
я весь – порыв и устремление,
а долгое непоявление –
укором за твое: «Прощай!»

ОТСТУПЛЕНИЕ ТРИНАДЦАТОЕ
(саморазоблачительное)

Как порою
обрыв с узелком
лишь прочнее
делают нить,
я тебя подтолкнул
к другому,
чтоб вернее
тебя сохранить…

XXX

Возлюбленная, друг, дитя,
для глаз и рук моих отрада,
моя медовая услада –
пусть боги мне тебя простят.

Минут и лет полнится ряд.
В жару и в пору снегопада
взаимность страсти нам награда,
сладчайшая из всех наград.

Вот мчимся мы среди дождя –
мгла, светофоры, эстакады,
домов слепящие громады
и только шины шелестят.

Вот на высоких скоростях
из городского маскарада
летим в зеленую прохладу.
(О том не будет в новостях!)

А считанные дни спустя,
вкруг сердца возведя преграду,
путем от Рая и до Ада
меня проводишь ты шутя.

Я знаю, это не пустяк
и что бессмысленна осада.
Но как потом сама ты рада
поднять бесстыдства алый стяг!

За боль заранее простя,
я жду, когда моя дриада
нам возвратит цветение сада.
(За это пью, перекрестясь.)

Лишь миг у жизни мы в гостях.
На самом гребне водопада,
под гул военного парада
блаженствую в твоих сетях!

Весь Божий мир в себя вместя,
отважна сердцем и нарядом,
ты и во сне со мною рядом –
возлюбленная, друг, дитя…

XXXI

ИЗДАЛЁКА

Отсюда ты почти что нереальна,
и кажется порою, что сполна
в моем уединении бесстрадальном
мечтою жадною порождена.

Иль было все же свыше предрешение,
чтоб ко всему немалому добру
добавить мне ТАКОЕ прегрешение,
как злата добавляют к серебру?
(Так чернью украшают то же злато
и шлют сквозь поколения вензеля,
чтоб в энном веке дошлые ребята
искали тайну букв от «А» до «Я».)

Страшусь, но верю, что в стремлении к дому
я приближаюсь и к твоей весне,
что выпал жребий бронзово-седому
опять тонуть в любимой белизне.

Как щедро мастерами Чинквеченто
твой трогательный образ был воспет,
и мне подарком в флорентийских лентах
стать для тебя хотелось бы в ответ.

XXII

Эпиграф:
------
Хорошо
оторвавшись от губ
целовать
любимые перси
Хорошо
тому кто нам люб
из компота
выловить персик...

------

Как любовь
полна
шаманства
ей не чуждо
и гурманство

Аз
сознаюсь
многогрешен –
обожаю
вкус черешен
их упругость
сочный хруст
цвет
подстать
розанам уст

Осенью
как старец в детство
мы впадаем
в грушеедство
Мякоть
тающих плодов
без конца
вкушать готов
(лишь
спешу заметить вам
с поцелуем
пополам)

А в предзимней
кутерьме
совершается
к хурме
долгожданный переход
(это наш любимый
плод)
Хорошо
разжать обьятия
и предаться
восприятию
меднокрасных «корольков»
мед несущих
нам
в альков.

По весне же
рынок пуст
выбор сладостей
не густ
(впрочем
можно раз-другой
перебиться
курагой)
Свежих фруктов
не найти –
переходим к «ассорти»
дивный
импортный компот
нам любой
заменит плод

А еще бывают сливы
яблоки
и черносливы
персики
гранат
арбуз
чтобы наш
потешить вкус
абрикос и виноград
и
конечно
шоколад
«клюква в сахаре»
(банан
тоже нам в отраду
дан
жаль
что избегает нас
редкий гость здесь
ананас)

Хорошо
на самом деле
выбрать день
чтобы в постели
выпить вермута глоток
иль
шампанского поток
пенный
в хрустали обрушить
тем потешив
наши души
(а средь зимних
передряг
сверхпользителен
конъяк)

Впрочем
это объедение –
лишь декор
и обрамление
сладкогрешных
тайных
встреч
без которых мне
невмочь
без которых
мочи нету
подыматься на работу
а рассветы
и закаты –
точно стертые
монеты

ОТСТУПЛЕНИЕ ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ
(анатомия конца)

Он «львиный» вскрыл тайник,
и свой срамной секрет –
эпохи ученик! –
уже тащил на свет…

XXXIII

Когда подпорки закачались,
но, падая, не погребли,
казалось, мы с тобой в начале
еще неведомой земли.
А в клубах не осевшей пыли
уже стучали молотки:
всем миром снова возводили
для нас семейные садки.

XXXIV

ФЕРЗЕВЫЙ ЭНДШПИЛЬ

Я сам уж был не рад:
еще до холодов
возник типичный пат,
пошел повтор ходов.
Все меньше я готов
был жертвовать ферзя,
а без таких ходов
взбодрить игру нельзя.
Когда слабО душе
идти путем утрат,
выходит вечный шах,
где намечался мат.
Лишенный красоты,
не эндшпиль, а сумбур.
Владела уж не ты
судьбой своих фигур.
Твой собственный король
зажал тебя в углу,
а мой – присвоил роль
«непротивленца злу».
(Приняв укол жезлом,
он цвета не сменил –
родной подросток-слон
ему был больше мил.)
Помог и белый ферзь
решить игры исход.
(Ресурс сердечный весь
был вложен в этот ход.)

Рука смела с доски
фигуры двух цветов,
оставив дым тоски
и пепел стылых слов.

XXXXV

Все кончилось,
как началось –
на низкой ноте удивления…
Какая мгла опустошения
расплатой
за дурной «авось»!
Еще по свежему –
ножом,
еще совсем не безразлично,
но боль –
как бы уже вторична,
похмелье –
не категорично,
тоска –
ужом,
а не ежом.
В метаниях ветреных теней –
предчувствие
иной погоды.
Весна – безвременье природы,
но летний жар заложен
в ней!
Моя утрата – люк без дна.
Но…
своевременна она!

P.S.
----
И куда-то ушло ощущение сиротское…
Актуальней – феномен Иосифа Бродского!

XXXVI

Эпиграф, помещаемый слева:
--------------------

«…прожитая жизнь –
тоже реальность, ничуть не
не меньшая, чем сегодняшняя.»
И.-В. Гёте

Эпиграф, помещаемый справа:
---------------------
«ПРОШЛО и НЕ БЫЛО
равны между собою…»
критик Л. Шубин

--------------------

Сонм лет,
которых нет,
любви погасшей
свет…
Вы НЕ БЫЛИ?
Вы БЫЛИ!

Так
массовое зло
бурьяном поросло,
а каждый холм
кричит:
«МЕНЯ УБИЛИ!»

ОТСТУПЛЕНИЕ ПЯТНАДЦАТОЕ
(рецидивное)

Я тогда Вам звонил
без монеты
убедиться –
Вы есть
и в Москве…
Вероломно-дождливое
лето
зарождалось
в невинной листве.

Вот и теплый сентябрь
отдождился,
рынок полон
дешевых опят.
Неужели я срока
дождался,
и решусь
позвонить Вам
опять?

Э П И Л О Г

От метро стадионом
я шагаю домой
не дугой закругленной,
а прямой тетивой.

Скользки плиты бетона,
завалила фонтан
золотистого клена
запоздалая дань.
Телебашню с опаской
обходя, облака
ситом шаровой краски
просевают снега.
Засыпает поземка
нафталинной крупой
остов бедной сосенки,
что пошла на убой.

А машина сломалась,
поквиталась со мной
через малую малость –
полетел «выжимной»!
Уж не конный, а пеший
я ползу муравьем,
от пространства опешив
в тихоходстве своем.

Для иного движенье –
самоценная цель.
Что «в конце торможения»,
эшафот ли, постель –
нам без разницы, братцы,
лишь бы ветер стеклом
не устал притворяться,
а мгновенье текло
на сносях от пространства,
как стекает ледник –
«t» – само постоянство,
«S» – хоть весь материк.

Для других направление,
цель – намного важней,
чем процесс продвижения,
приближения к ней.

Ну, а мне, бедолаге,
нет резона спешить.
Разве только бумаги
на столе ворошить,
перелистывать бредни
ослепительных лет
и ловить твой последний
еле слышный привет.

От метро стадионом
я шагаю домой –
кое в чем умудренный
кой-какою ценой.
 
ИЗ АЛЬБОМА ПАМЯТИ

Эпиграф:
------
О какое наслаждение
видеть это прохождение!
Твой пленительный приход –
точно солнышка восход!..

-------

В полушалочке хождение
над искристыми снегами
и под зонтиком хождение
над весенними ручьями
сарфанные явления
над тщедушными цветами
и плащевые видения
над пожухлыми листами

Эти чудо-появления
навсегда перед глазами!

По ручьям – ко мне навстречу
по цветам – чтоб стиснул плечи
по листам – любимой быть
по снегам – меня любить

Пусть сезоны те далече
разве можно их забыть?

Встречи в искристом сиянии
ласки в радостном журчании
поцелуи в летний пыл
и в шуршащем опадании

Жертвенность и обладание –
как я это все любил!

1978 – 1992 (редакция 2010)

--------------------------------------
Примечание автора:
-------------
При бумажном издании поэма "Рыжие туманы" должна открывать одноименный сборник, куда еще войдут "Театр Андрюшки" и "Шутки ледостава" (смотри на сайте "стихи.ру"). Представление о сборники дает следующая АННОТАЦИЯ:

Этот маленький СБОРНИК включает в себя три произведения разных жанров, которые особенно дороги автору и стоят особняком в его русскоязычном творчестве. По его собственному определению, «Рыжие туманы» - это «поэма-адюльтер», свод стихотворных текстов о любви к «несвоей» женщине, и даже не к одной. «Театр Андрюшки» имеет подзаголовок «дешевые представления для зрителей моего и вашего поколения». Он состоит из двух сценок, объединяемых некоторыми общими действующими лицами, а также пристальным интересом к характерной «пластичности» отношений в социально-психологических системах типа «палач-жертва» и «конфронтация-сотрудничество», как их можно наблюдать в некоторых бытовых ситуациях пост-советской России. Наконец, «Шутки ледостава» – еще одна маленькая поэма. Написанная свободным стихом, она целиком посвящена интригующему автора вопросу о фантастической непредсказуемости смен российской погоды – как в нашей поражающей воображение природе, так и в не менее поразительном обществе.