Мертвая мать и живой отец

Волчком крутишься, со станции на станцию, словно мелкая рыбешка, выскальзывая из рук, выпрыгиваю из входа в подземку. Сажусь в маршрутное такси, и далее, по окраине города, мертвенно уставясь в окно, бьюсь о него лбом. Подаю деньги и задеваю кого-то. Какой же это ужас –  кого-то задеть! Он будто взрывчаткой начиненный, взорвется и выступит крапинками пота у тебя на лице. И наскоро вылетаю из такси, прижимая к груди бумажный пакет, и вдоль длинной стены, - хоть в слепую. Мелкими шажками, уже не торопясь, дохожу до железных ворот, переплетение стальных растений в округлой раме.
В приемной говорю, что мне Васильева, практиканты-милашки, еще улыбаются, им еще нравится. Ожидаю с полчасика уже у него в палате. Всегда прибрано, всегда пахнет табаком и старым, как пахнет старое.  И каждый раз я нервничаю, не могу говорить, во рту сохнет, но не пью, облизываю губы.
 -Здравствуй, сынок.
-Здравствуй, отец.
-С работы? У тебя уставший вид. Ты не высыпаешься? Ты мало спишь? Хочешь, я расскажу тебе, как быстренько заснуть? Уж чего только я не пробовал, уж всех овец пересчитал, но… Что у тебя в пакете? – И под шумок, тычком в бок. – Выпить взял?
-Садись, отец.
Я раскладываю ему скатерть на столе. Небольшую белую скатерть с желтым цветком астры по середине. На цветок ставлю настойку, он прибирает  ее под подушку своей койки и оживленный, садится напротив меня. Когда освобождаю пакет, он говорит, сопровождает отеческим взглядом, даже оберегающим, даже переживающим, но я то знаю, что это глаза лиса.  Он любит сыр. Любит колбасу. Ветчину. Он любит сок и апельсины, порезанные на кружочки. Они походят на маленькие солнца, как он считает.
-Ты принес опят кучу вкусного, но меня здесь кормят. Зачем ты тратишься? Я вообще в курсе всех дел теперь! Нам поставили телевизор! А ты смотришь телевизор?
-Ешь, отец, я смотрю телевизор.
-Да, телевизор. Ты смотришь телевизор. Вечером. У тебя есть женщина? У тебя, наверное, есть женщина?
Он всегда спрашивает, есть ли у меня женщина. Он ест и спрашивает, есть ли у меня женщина. И я всегда ему отвечаю:
-Да, у меня есть женщина.
-У тебя хорошая женщина?
-Да, у меня хорошая женщина.
-Сынок, женщина должна любить мужчину. Всегда должна! Твоя женщина любит тебя?
-Да, отец. Ты ешь.
Он ест, кусочки пищи мелкие кусочки вылетают из его рта, не прожевывая, он говорит. Короткими, но частыми глотками пьет сок и поминает в руке салфетку. Он поминает в руке салфетку и безостановочно говорит. Он не отводит взгляда, я не могу смотреть на него, когда он говорит. Мне кажется, он требует чего-то в ответ. Я киваю головой.
-Помнишь, когда ты был совсем еще мальчишкой, я купил тебе велосипед. Я научил кататься тебя на двухколесном велосипеде, до этого ты не мог. До этого, я тоже многое не мог. А спица, помнишь, спица? Она вошла тебе в ногу, когда ты стал немного старше. Я тебе вытащил ее. Скажи, ведь я ловко ее, а? Я не сильно тебя бил. Воспитание, знаешь, ей богу воспитание. Ты придешь завтра?
-Я работаю.
-Да… Сегодня трогал медсестру за задницу. Она стелила мне постель, я подкрался сзади. Все думают, что психи все шумливые. Я подкрался незаметным! Ты придешь завтра? Сынок, ей это понравилось! Ты знаешь, я почувствовал себя мужиком! Я так и сказал себе: я мужик! Теперь, когда я снова трону ее жопу, я почувствую себя мужиком. Это так хорошо, сынок! А ты трогал свою женщину за задницу? Ты называл себя мужиком?
-Я работаю…
-Нет, ты не называл себя мужиком! Ты размазня!
-Трогал…
-Ты говорил себе: я мужик! Сынок, ты говорил это себе? Нет, ты не мужик! Ты размазня. Ты ничтожество! Посмотри на себя, разве твой отец носит очки? Ты гладко выбрит и причесан всегда. Ты даже не пьешь, ты не понимаешь, как понимает мужик! Посмотри на себя, сынок, ты не мужик!
И он больно бил мне в грудь кулаком, У него тяжелая рука. А я сжимаю ножку стола, сдавливаю импульсивно, перебирая хрящами о ребра ножки.
-Вот где настоящий мужик, сынок! – Потом он с силой бил по груди себя, как бы приравнивая мою боль к своей, будто мне станет легче.
И он ест, ударяя рукой, не переставая твердить: я мужик!
А в комнате светло, и окна широкие, зарешетчатые окна. А за окном стоят или ходят смиренные и покорные, и не кричат: я мужик! Не бьют себя по груди и не кричат: я мужик! Практикантки курят на крыльце и смеются, руки расставляют, указывая на что-то длинное, и за животы берутся.
-Я твой отец! Ты должен меня любить. Меня здесь не все любят, но я иду на поправку… ты  разговаривал с доктором? Когда ты сможешь меня забрать? И принеси в следующий раз две настойки.
-Ты ведь знаешь, две нельзя.
-Я мужик, сынок, у меня есть друзья. Мне необходимо!
-Отец…
-Как твоя работа? Ты все еще работаешь? У тебя есть женщина? Ты знаешь, у меня давно не было женщины. Две настойки, сынок.
-Отец, я не могу.
-Я знаю, ты меня ненавидишь. С того самого дня, когда я прикончил твою мать. Ты мучаешь меня, ты мне мстишь! Но она была настоящей потаскухой! Зачем ты ее жалеешь? Она никогда не любила тебя!
И сквозь зубы:
-Заткнись!
-Две настойки, если ты не хочешь об этом говорить! Ты любишь свою мертвую мать, больше чем своего живого отца… ты похож на нее. Ты совсем не похож на меня.
-Хорошо, я принесу тебе их.
Он подъел все, что я ему принес. И я складываю мусор в бумажный пакет и сажусь с ним рядом. В дверь  высовывается молодое лицо практикантки и напоминает о времени. Я целую его в жесткие бесчувственные губы и прощаюсь.