Цикл из дальних даний до свиданий

Дельтапланерист

когда ты сложишь свои крылья
блаженный дельтапланерист
и приземлишься без усилья
в лучах зари и сам лучист
когда влача остов полета
его титановый скелет
ты скроешься за поворотом
дороги вдоль которой нет
ни тени тех потоков света
в которых плыл парил летел
ни дня из той осьмушки лета
травы деревьев наших тел
еще несовершенноледных
не юных но не ледяных
еще полетных но свободных
отныне выбирать иных...

Зима

мне подходит состав твоей крови но ты
донор света и доктор до первой звезды
в темноте проступаешь абстрактным пятном
млечно-белым на белом на вспоротом сном
одеяле небес прохудившемся и
растерявшем гусиные перья свои
от засеянных пухом бессонных равнин
до неслышимых ухом напутствий родным
до последних последных прости-отпусти
до ледышки-синицы в разжатой горсти

Нет греха

мой драгоценный мой литературный
не критик чистый вымысел ажурный
как лес зимой прозрачный на просвет
куда деваться от сплошных побед
льда над водою горя над бедою
календаря над даром жить вне стрелок
стрелка над стариком в завалах грелок
привыкшего до греческих календ
откладывать чтоб жизнью молодою
когда-нибудь натешиться с колен
ее уже не сталкивать как чадо
опасных но вполне дозревших лет
пока столкнешь она и перезреет
несбывшееся светит да не греет
и от греха бежать уже не надо
и нет греха и жизни нет как нет


Из дальних даний до свиданий

вернуться из каменоломни
прощаний так и быть не помни
устать как ледокол в пустыне
ни сил ни слов ни снов отныне
прийти и лечь
плыть навзничь по реке прощаний
из дальних Даний до свиданий
но после встреч
погладит ночь живот и спину
седеющему семьянину
как плачущему мальцу
и провожая на чужбину
скользнет ладонью по лицу:
- То мабуть вже назовсім, сину


Домой

южнее снов своих южнее
вдоль побережья где яйла
полынью сладкой заросла
и маками – им несть числа -
и облака сидят под нею
как в гнездах ангелы и мгла
восходит вверх почти светла
день вечереет море спит
Душа домой летит


Место силы

Бухты летней Балаклавы,
генуэзский плеск залива,
берег, вырезаный криво,
хлеб домашний, дикий пляж,
храм под грудью крепкой горной –
брат молочный зыбки черной,
где агукала. Отдашь
все за краденый пейзаж,
за побуквенное чтиво
на родном. За край обрыва
не заступишь – соскользнешь
и напорешься на нож
с синим лезвием тупым,
с желтой ручкой костяной
сонным лядвием слепым
жаркой плотью наливной.
В море, в стон субконтроктавы –
все во сне бываем правы
и бессмертны. Плачь ли, пой -
бухты летней Балаклавы,
красных волн родной прибой.


Утро средних лет

"Утро средних лет, полное надежд
и планктонов на будущее"
Саша Соколов

ты помнишь утро средних лет
неяркий свет сквозь облака
оплакавшие ночь побед
дождем, привычным как река
в окне твоя рука по мне
сплавлявшаяся вниз как плот
но плоть подобна бездне вод
проглотит выбросит на брег
а ты себя берег
лелеять холить обнимать
не значит понимать
каких еще долгов страшась
распалась эта связь
должник вернее кредитор
продолжим разговор
и без надежд и без одежд
но только ниже на полтона
так тихим утром средних лет
неспешно меркнет ровный свет
лица и звездного планктона


Полдень жизни

твой возраст чуден ты как царь Мидас
коснешься в страсти – можно ставить пробу
на золоте беспримесном
в утробу
ты входишь обратив ее в металл
блестящий драгоценней судеб мира
все остальное дело ювелира
годами не богатого и он
в величества когда-то выйдет вон
теперь же с безыскусной простотой
вдыхает жизнь в прекрасный золотой
ночной цветок
и льются не щадя
нежнейших лепестков
его дождя
тугие струи
тьма как жар горит
где ты царил а он животворит


Ты боишься

говорю тебе oui* а ты боишься любви
и остывает пирог им не насытиться впрок
я говорю тебе “да” но зависает ладонь
и заливает огонь твоя слепая вода
какой бы вышел замес из наших пышных телес
какой бы хлеб испекли в печи ночных простыней
но даже в царстве теней мы не отыщем земли
куда б упало зерно и нивой стало к утру
“неуходияумру” ты и остался бы но
я говорю тебе oui а ты боишься любви

* oui - фр. Да


Один

красавицы с повадками гусынь
лед тонок зыбок будто жар гриппозный
на звезды ли смотрел вчера в беззвездный
декабрьский небосвод забудь остынь
не горячись не плавь собою наст
из этих певчих каждая предаст
налепит свое громкое "га-га"
на тихий омут твой и берега
чьи заросли прорежены как те
на темени что отразясь в воде
с печалью мерзлой можешь лицезреть
но лебедь все не хочет умереть
Чайковский мучил добивал Сен-Санс
а ты все ждешь закончится сеанс
и свет зажжется чтобы полчаса
передохнуть и снова в небеса
на простыне экрана на холсте
хотений хлопать крыльями как те
почти птенцы с лебяжьим пухом спин
кто ж знал что будешь зимовать один


Слишком близко

И волн на берегах невинных рек,
цветных от осыпающихся листьев,
и вздыбленных сугробов на откосах,
и смерзшегося в марте монолита
бесплодной тверди, поднятой ростком,
и летних виноградников на всхолмьях,
отягощенных будущим похмельем
еще до упоения вином,
и стад, клейменных солнечной печатью –
во лбу, на изгибающемся крупе,
и перелетных неподсудных стай –
сегодня здесь клевали чью-то печень,
а завтра попостятся за морями,
чтобы вернуться и успеть к застолью
обильных зимних празднеств, –
не увидишь,
поскольку слишком близко подошел
к черте, не разделяющей пейзажи
на зиму, лето, осень и весну.


Так умирает миф

Так умирает миф – не больно,
почти сдаваясь добровольно,
в обвалах истинных причин.
Ты думала – еще один
и все. И будешь жить свободно.
Внутри свободы чужеродно.
И недоступный снег вершин,
и то свободное паденье –
впаденье в миф, освобожденье
от мифа – малая цена
за то, что ты теперь одна,
как тот, кто по пустыне плавал
в летучем корабле без дна.
И сможешь отличить от плевел
зыбучие пески зерна.


Садомазосквер

ты сад
ты садомазосквер
ты скверна
вытравленных трав
кровососущих
им пример
и назиданье и устав
все строки вытянул весь сок
впитал как живокось осот
омела сорный василек

молчащий значит лишний рот

был сад убийственных щедрот
и только живопись цветет
в его куртинах


Щедроты

Академик, мне снится Победа,
Круглой площади гул и цветы.
А победа – такая кобета,
Что обнимет – и кончишься ты.
И пробьется, проклюнется слава
Сквозь глазницы и горло и грудь.
Но твое первородное право –
тот заржавленный ключ провернуть,
те скрипучие сдвинуть ворота
с мертвых петель, за коими – Сад.
А кобеты-Победы щедроты
Камнепадом дорогу назад засыпают…


Январь

все это
шито
нетленными шнитками
белыми виршами полдня январского
туго спеленуто снежными свитками
кованым золотом ханства хазарского
скреплено намертво стянуто скобами
погребено под глухими сугробами
но каждый год с Рождества до Крещенья
от пианиссимо до крещендо
но в словаре архаизмов любовном
в незамерзающем русле стиховном
все это…
…тише


Транслит

Захотелось родными буквами написать тебе
"здравствуй-здравствуй".
Птица-кириллица льнет к очам, утешает, плача,
голубит, почтовой голубкой бьется в изнанку век,
зимует там, где темно и влажно.
Как писала Агата у Павича в "Звездной мантии":
это "може имати еротско значење,
…које човек иди у мраку склопљених очију".
Эрос вырос и вылетел из гнезда
– где искать теперь: в зените? в надире?
Стал бесполым и крепкокрылым,
увертывается от прикосновений,
даже если это зрачки касаются строк
и сбегают сверху вниз – как от сосков до лодыжек.
Я опять о любви, что, оглядываясь и медля,
спешит в огонь. О гоне, обloveе,
натыкающейся на колья дождя обложного,
он льет и не заливает пламя ручное,
приученное к перстам, подобное густеющей лаве,
обжигающей по памяти, сама того не желая.
Черным и красным проступая на белом
- даже не на бумаге - "здравствуй",
кириллицу не читает пишу транзитом
то есть транслитом
zdravstvui-zdra
dojd’ s utra
bez tebja nauchitsja dyshat’ pora
Rambler.ru
V chujyni umru
yahoo.com – Бог с ним, с языком
вернее, с транслитом
у мраку склопљених очију

там за морями ты еще чей?


Если сверху смотреть

все возникает из всего сказал Сенека
из воды воздух из воздуха вода
из воздуха огонь и из огня воздух
почему следовательно не возникать
земле из воды и из земли воде
табуну лошадей не выплескиваться из пены
океанической взбитой копытами и дождями
зимними теплыми смывающими печали
не проноситься беззвучно
здравствуйте кони-пони
ничего они не отвечают
перекатываются волнами
впитываются в пространство
парят облаком исчезают белым
были ли они
били копытами вязли в песке прибрежном
снились ли пока летел откинувшись в кресле
над океаном втиснувшимся в иллюминатор
так
если сверху смотреть
любовь вмещается в сердце


Покров

Он ехал в ночь и видел О
Луны над пальмами, лагуны
в потоках света. Вещество
пейзажа более мертво,
чем все хазары, готы, гунны,
тетраэдр, Теркин, триллобит
и школьный курс за пятый – скопом.
Мильйон терзаний и обид –
каникулы, катар, знобит.
Но к этим пропускам, синкопам,
провалам в памяти тропа –
забвения трава
вдоль чуть подсохшей грунтовой
дороги из дому домой.
«Идет серебряный Покров
поверх наших голов».
Он ехал и смотрел в окно.
пейзаж, летящий за вагоном,
сливался в белое пятно
полей подснежных под Херсоном.
Когда бы знать, где суждено
найти не славу, не покой –
дорогу из дому домой.