Субботняя ночь. Старая-старая сказка

В деревеньке Кулаково,
В дымной баньке у реки
Накануне дня святого
Пили пенник мужики.

Выпивали, говорили
Про царя, да про покос,
Да про то, как поп Ермилий
Спьяну выронил дискос.

С полведра сидели чинно —
Не бранились, не дрались,
Вдруг на лавке под овчиной
Зашуршала, будто, мысь.

«Глянь, — сказал Нечаев Степка, —
Видно, Банник заскучал.
Слышь-ка, батя, вот те стопка,
Вот кусочек калача.

За парок спасибо жаркий
И спасибо за привет.
Ну, за Банничка по чарке?
С легким паром! Здравствуй, дед!»

Тут пошли иные сказы, —
А как раз взошла луна, —
Про заклятья, да про сглазы,
Да про плутни колдуна…

Про русалочьи услады,
Да про лешего в кустах,
Про затерянные клады,
Да про скверные места…

Встрепенулся дед Никита.
(Чтоб он треснул, паразит!)
«Всем вам ведом под ракитой
Холм могильный, — говорит, —

Там лежит самоубойца,
Много-много лет тому…»
И пошел писать, пропойца,
Про Ерему да Фому:

«Тили-тили, затерялось
Наше бедное село,
Тили-тили, горе шлялось
И однажды набрело…

С той поры у вражьей силы
Место скверное в чести,
И никто у той могилы
Ночь не смеет провести.

Ну а если под ракитой
Просидишь хотя бы час,
Сможешь видеть клад зарытый». —
Так закончил он рассказ.

Все по маленькой вкусили,
Вдруг с поздна иль с куражу
Закричал Круглов Василий:
«Нешто, братцы, просижу!

Не для денежного клада,
Ради удали души!
Эх, живет моя отрада…»
И пропал в ночной тиши.

(Васька — парень своенравный,
В драке был до страху смел,
Но зато хозяин справный,
Даже пасеку имел.)

Но не сдюжил часу Вася,
Вскоре сделался назад,
Схвачен дрожью, ликом красен...
Выпив, Васька рассказал:

«Сел, сижу, чураюсь беса,
Тянет паром от земли.
Ветер стихнул, вдруг от леса
Будто скрипочка скулит.

То ли табор недалече,
То ли барин загулял.
Кто же ночью так беспечен,
Что затеял этот бал?

Нет, не из лесу музыка —
Скрипка стонет из травы.
Глянул, — и задохся криком,
Хмель убёг из головы!

Жаба! Жирная, сырая,
Глаз горит, осклаблен рот.
На меня идет, играя,
И растет, растет, растет…»

Вася наш давай Бог ноги,
Только музыка в ушах,
Да стучала по дороге
В пятках бедная душа…

Что тут скажешь, право слово,
Все и смолкли, только вдруг,
Петр Хорьков сказал сурово:
«Что ж ты брешешь, милый друг?

Может, ты и не был в поле,
Может, дома сжёг запал,
Или даже бегал к дроле…
Или вон за баней спал…

Ну, признайся, сделай милость,
Может, ты во сне сробел?
Или спьяну поблазнилась
Жаба с музыкой тебе?..

Коль тебе сознаться стыдно,
Что сбрехал про эту жуть,
Сам немедля в поле выйду —
Что за жаба погляжу!»

(Был Хорьков старинных правил,
Бузовал навеселе,
Но зато и грабли правил
Самолучшие в селе.)

Петр ушел, но не надолго,
В дверь влетел, чуть погодя,
Сразу видно — сбегал с толком,
Есть чего сказать людям!

«…Сел я к холмику поближе,
Красота: светлынь, теплынь,
Тишина. И только чижик
За спиною: тинь-тинь-тинь

Оглянулся — вот так птичка!
Вот так чижик на сучке —
На меня несется бричка,
Шиш сидит на облучке.

Мчится, прямо, как из пушки,
Я упал, и в тот же миг —
Никого! И вновь с опушки
Тройка чертова гремит…»

«Нет, — сказал Степан Нечаев, —
Это, братцы, неспроста!
Неспроста озорничает
У деревни сволота!

Это, надо быть, к чему-то,
Надо быть, какой-то знак!
Буча будет. Али смута.
Али этот… кавардак».

Тут вмешался Митька Лубчев:
«Холм бескрестный, тройка, шиш…
Братцы! Этот странный случай
Просто так не разъяснишь!»

«Да-а — заблеял дед Никита —
Взялся Шут за наш уезд.
Слышь, ребята, под корытом
Будто кто-то что-то ест!»

Стал содом на этом слове:
Крик и бег в мышачью прыть…
Но про это в Кулакове
Не любили говорить.

***

С той поры минули годы.
Может, три, а может, пять.
Были войны, недороды —
Что ж о прежнем вспоминать?..

Память горечью забита —
Не щадил деревню Бог.
Лишь однажды дед Никита
Вспомнил тот переполох.

Накануне дня святого
Тесной улицей села
Бричка пронеслась рисково
И у церкви замерла.

А из брички, Святый Боже! —
Был старик не подшофе —
Вылез шиш в скрипящей коже
Следом — жаба в галифе…

…Тили-тили, затерялось
Наше бедное село.
Тили-тили, горе шлялось
И однажды набрело…