Пятая Дуинская Элегия

Пятая Дуинская Элегия

                Посвещается госпоже Херте Кёниг

Но кто же всё ж они, скажи мне, - странствующие, которые ещё более
Непостоянные, чем мы сами, что уже с раннего утра
вжимаются в кого-то, в того, у которого от любви к ним,
Воля никогда не  бывает довольна? А он вжимается  в них,
сгибает, обвивает их и раскачивает ими,
бросает и ловит снова; словно из промасленного,
гладчайшего воздуха опускаются они вниз
на потрёпанный  от вечных
прыжков, тонкий ковер, этот тончайший, потерянный
во вселенной ковер.
Они ложаться  как мостовые, будто бы там, где пригород
Небо, Земле больно сделал.
И, почти будучи на месте,
так ровно, вот здесь,- и показательно: изваяние
большой начальной буквы ...,что уже, будто от сильнейших
мужей, катится снова шуткой, после неизменно повторяющегося
«хвата», как при Августе Сильном во время пира,
растянутой тарелкой.

Ах, и у её
середины, Роза Обозрения:
цветет и роняет листья. Вокруг
пестика, - печать, от собственной
цветущей пыльцы промокшей, что бутон,
снова Нежеланием оплодотворяет, ей так
ни когда и не осознанным, - со сверкающе-тончайшей
поверхностью, слегка притворно-улыбающимся Нежеланием.

Вот: вялый, наклонённый стебель,
старый, который только и барабанит ,
усохнув в своей крепчайшей коже, которая, будто бы, имела раньше
двух мужей, и один
лежит теперь уже на церковном кладбище, но всё ж переживя  другого,
глухого и иногда немного
«не в себе» в овдовевшей коже.
так ровно, на своём месте и показательно: изваяние
большой начальной буквы ...,что уже, будто от сильнейших
мужей, катится снова шуткой, после неизменно повторяющегося
«хвата», как при Августе Сильном во время пира,-
растянутой тарелкой.


Но парень, мужчина, он словно был сыном задиры
и монахини: плотен и крепко сбитый
мышцами и простотой.


О вы,
словно Страдание, когда оно было еще маленьким,
и получило игрушку, во время одного из своих
затянувшихся выздоровлений....

Ты, который с раскрытием,
которое только плоды знают, незрело,
ежедневно по сто раз, отторгнутый от древа совместно-
выстроенного движения ( которое быстрее чем вода,
мимолётной весны, имеющего лето и осень)-
отторгаешься и низвергаешься в могилу:
иногда, в полпаузы, хочет из тебя дорогое
Лицо показаться, к так редко
нежной матери; но на в твоём теле теряется,
что так пространно изношено, нерешительное,
едва  появившееся лицо... И снова
один муж хлопает для прыжка, и прежде чем ты
более отчетливо боль ощутишь, вблизи от
бегущего рысью сердца, почувствует жжение ступней
оно, своё Происхождение,  пробегая ранее в глазах,
гонимыми тобой, несколькими плотскими слезами.
И, тем не менее, с ослепительной
улыбкой....

Ангел! о, возьми, собери, эту мелкоцветную целительную траву.
Найди вазу, сбереги! Поставь под ней нас,  еще не
открыто радуя; прелестную урну прославь,
усеянную цветами, размашистой надписью: Subrisio Saltat.

Ты тогда, прелестная,
ты, от самой несказанной радости
безмолвно вознесёшься. Вероятно, будет
твоя бахрома счастлива на тебе -,
или на молодой
упругой груди, зелено-металлическая вышивка,
почувствует себя безмерно избалованной, и не будет ни в чем нуждаться.
Ты,
всё время разная, на всех качающихся Весах Равновесия
возлегающая, словно рыночный плод равнодушия,
для всех открытого под плечами.

Где, о, где же то место - я несу его в сердце-,
где они долго ещё не могли, друг от друга
отпав, как наскакивающие, неловко
парующиеся животные;-
где те гири, что ещё тяжелы;
где еще от их, напрасно
кружащихся палочек, сотрясается
посуда....


И внезапно, из этого утомительного Ничего, вдруг-
несказанное место, где чистое Сишком мало
невероятно превращется-, прыгает
на свободное Слишком много.
Где многозначный счет,
без чисел зарождается.

Места, о, места Парижа, в бескрайнем обозрении,
где шляпница, мадам Ламор(Мадам Смерть),
беспокойные пути земли, бесконечные ленты,
обвивает и наматывает, и новые из них
изобретает Банты, рюши, цветы, кокарды,
искусственные плоды-, все
ложно-окрашенные, - для дешёвых
Зимних шляпок Судьбы.

Ангелы!: это было бы место, которое мы не знаем, там,
на неописуемом ковре, показывали бы Влюблённые, что здесь
Мастерства никогда не достигнут, их смелых
высоких порывов сердца фигур,
их башень из Желания, их
давних, вечно бездонных, лишь друг к другу
прислоняющихся лестниц,   - трепетного, - и возможного,
перед зрителями окружённого, бесчисленными беззвучными мертвецами:
Подбросят ли оним тогда  последними, всегда сэкономленными,
всегда припрятанными, нам не известными, вечно
действительными Счастливыми Монетками, перед наконец-то
по настоящему улыбающейся парой, на успокоенный
Ковер?