Одно

Мы остановились почти у края. Невесомые облака, до которых один только шаг. Поцелуй в щёку, который так и не случится.

Всё это снилось мне, или грезилось, годами после.

А потом, после того рубежа, была клетка, наполненная золотым печальным светом. Заходящего солнца. И фотографии, отпечаток, жалкая отметина твоего существования. Ещё запахи. О, их было много в старом книжном шкафу, заваленном школьными тетрадками и пластмассовыми машинками, которые я ненавидела раньше. В которые ты играл.

Существование человека – почти спорная вещь. Эфемерная память швыряет в лицо вескими аргументами твоей жизни. А я затыкаю уши, закрываю ладонями лицо и не думаю ни о чём… не думаю о тебе… Чтобы выжить.

Выжить за тебя.

Через год я только начинала привыкать к тому, что с тобой теперь не поболтаешь. Не пощекочешь в темноте, когда ты со смехом убегаешь в зал и валишься на диван, а я гонюсь за тобой, зная, что всё равно догоню и защекочу…
Я не люблю смотреть на твой портрет, перечёркнутый траурной диагональю. От кладбища меня тошнит, знаешь. Нет, это абсурд – ты не можешь быть таким застывшим, только фотоизображением. Я всё жду (побаиваясь), что ты вздрогнешь, оживёшь, подмигнёшь мне, скажешь что-нибудь. И даже думаю, у меня не поедет крыша, если это случится. Ха-ха, сумасшествие может вызвать только то, что осталось, а не то, что есть ты! Конечно, я первая в этом отряде душевнобольных, я несусь вперёд, громогласно самоутверждаясь за твой счёт… Забавно, да? Потому я и не хотела вначале рыдать. Горевать. Зачем? Пошлое это. Эгоизм. Да и нет горя, горя нет на земле, горя не бывает… Я знала, что нужно задержать дыхание на несколько лет. Чтобы потом, очухавшись от вакуума, вдохнуть в себя новый глоток жизни. Новую мудрость я познавала быстро, экстерном сдавая экзамен на силу. Жить с двойным оптимизмом. Вот моя мудрость. Вернее, первый к ней шаг.

Мы шли, помнишь, к тому большому водопаду, в июле 1999. Спускались через низкий лесок корявых берёзок, синих ёлок, по узкой каменистой тропке, а вокруг был мшистый ковёр, ароматы земляники и грибов. Красные и фиолетовые шляпы сыроежек. Солнце пробивалось сквозь колючие ветки шиповника. Мы бежали вниз к водопаду.
А там внизу был шум и грохот падающей воды. И огромные валуны, нагретые за день, на которые мы ложились животом и ловили ртом самые далёкие брызги разлетающейся во все стороны бешеной пены водопада… Он стекает из ледника - голубой широкий язык покровительственно лежит сверху воды чуть выше по склону. Жерло ледяного вулкана извергает тонны воды, и брызг, и солнца. И скалы, такие разноцветные – жёлтые, кирпичные, сине-серые, голубоватые, охровые, стального оттенка… Шершавые.
Мы едим батон и печенье, и запиваем ледниковой водой, и ничего вкуснее не существует.

Тогда, в то лето, ты стал мне больше чем брат.
А я тебе - больше чем сестра.

Мы связаны намертво – нет, наживо, сшито по-живому, клетка к клетке; Бог вернул нам, единственным двум людям на земле, первородную близость души, и даже смерть (ха, смерть!) не может лишить этой близости, рассечь эти нити. Их крепости позавидует время, которое давно убежало по своим другим делам, погасив вспышки света, огни на нашей с тобой авансцене… Мы остались в темноте, время забыло о нас, но оказалось, что света от этих золотых нитей, впивающихся в моё кровеносное – а твоё бестелесное – тело, хватит на всю отданную мне жизнь… Даже на то, чтобы греть этим светом других.
Никто нас не разлучал.
Всё осталось звенеть той же счастливой струной, звук которой настолько тонок и странен, что мне сложно его объяснить… Ну, скажи, как мне объяснить, что такое счастье людям, которые в своём одиночестве настолько ожесточаются, что грубеют уже не только внешне, но и внутренне; разве они поймут, поверят? Разве они не прикроют своё непонимание и даже зависть маской соболезнования и жалости?

Завидуйте мне – вы живёте за себя, а я, я должна жить за нас двоих!
Завидуйте мне – мой самый верный ангел-хранитель не покинет меня. Его крылья стали моими словами, его пристальный  взгляд стал моей совестью, его голос задаёт мне ту высоту, ниже которой нельзя падать.

Его зелёные глаза слились с моими карими. И мои стали больше и влажней.

Упругий канат, на котором ты балансируешь, зовётся жизнью, и если ты до сих пор не упал – это уже счастье, полнее которого быть не может.
Я вся утыкана иглами соприкосновения с ним, эфирным, незримым. Этот «мануальный массаж» рождает множество чувств, ощущений. Эмоций. Образов. Мыслей. Слов, в конце концов. Но и мало что из этого приобретает реальную форму… Я ведь тоже взяла у Лёшки его бестелесность. Я в нём, а он во мне. Так кто из нас жив?
Что такое жить?
Возможно, мы были одним человеком, странно расслоённым вначале, и цельно скроенным, воссоединенным теперь… Обретя друг друга в вечности, мы можем летать, и жить здесь, на Земле, одновременно.

Потому когда я отыграла сезон роль Русалки в спектакле «Сестра моя Русалочка», где любовь побеждает смерть, любовь мужчины и женщины становится сестринской, материнской, растворяющей, богородной, я не могла больше оставаться в театре. Я играла себя, и эта игра – слишком болезненна по отношению к той правде, которую я имею.

Ведь счастье пишется болью, а как иначе. И жизнь пишется смертью.

Так что такое любовь?
Соединяющая всё и вся нить.
Точка пересечения времени и пространства, единственная в возможности остаться недвижной, но всегда бегущая солнечным бликом по стене – от восхода к закату, от прошлого к будущему, от меня, которой так много, к кому-то другому, до скончания веков…

Сияющая Белалакая вышла за тебя замуж. Ты мечтал о ней. Она дала согласие на брак. Ваша венчальная ночь была звёздной, я помню; ваши обручальные кольца – камни, раздавившие, убившие тебя солнечным утром 9 августа 2000. Ты был прекрасен в этот день. Она по-прежнему победно сверкает трагическим льдом. В её взгляде я чувствую радость от того, что смогла взять твоё тело, и скорбь – необъяснимую, как будто она не хотела так, будто не по своей воле взяла тебя к себе, не смогла ослушаться чьего-то приказа.

Много воды утекло.
Всё равно, слышно ли меня другим. Внемлют – хорошо, нет – ну, так надо, значит.
Меня слышишь ты, этого вполне достаточно для того, чтобы ещё долго не затыкаться. Потому я буду говорить.

Мы врозь, мы вместе. Мы - Одно.

Седые старые облака с удивлением наблюдают за нами.

Земля преет домашним очагом, временным приютом, обещающим быть тёплым.