Приоткрывая лицо

Жизнь казалась ей неинтересной, смущая чрезмерной доступностью всего желаемого. Ну посудите сами, не тоска ли это – всегда и во всём опережать других, не прилагая к этому никаких серьёзных усилий?! К тому же эта удивительная красота совершенного существа: льющейся длинной рекой золотой волос, черты лица, словно изваянные рукой гения, стан, сводящий с ума каждого, случайно бросившего взгляд в её сторону… Ну что ей было делать со всем этим, если добиваться не приходилось ничего, потому что всё само лезло прямиком в руки?! А уж обо всех и говорить не приходилось – липли, как мухи. Поэтому жизнь была пустой и лишенной цели. Школа, оконченная с отличием, блестяще выдержанные вступительные экзамены в институт, затем весьма успешная учёба в течение вот уже трёх лет кряду...
Ей стукнуло двадцать. И вдруг – война! В ней ничего не изменилось, а просто остановился весь налаженный жизненный процесс. Она впала в спячку. Наяву же бродила по дому на ощупь, как будто все органы чувств вдруг одновременно отказали служить свою службу. Матери, не находящей возможным эвакуироваться с дочерью в таком состоянии, не оставалось ничего иного, как взять на себя все заботы о существовании семьи на вскоре оккупированной врагом территории. Дочь же совсем перестала показываться на улице, опасаясь своей нежизнеспособности, а также несомненного внимания пришельцев к своей яркой внешности. Поэтому врагов она и в глаза не видела. До тех пор, пока в их большую прекрасную квартиру не вселился постоялец в чине офицера вражеской армии.
Внешне он не вызывал к себе никакого интереса - тяжел и бесцветен, он чем-то неуловимо напоминал самодовольного римлянина. Внутренне Он казался совершенно непроницаемым. Часами он мог сидеть в своей комнате, не издавая при этом ни звука и никак не проявляя своего там присутствия. Ел мало и неохотно.
При всём своём равнодушии к окружающему её миру, она всё же заметила, что выходил он к столу зачастую с въевшейся в кожу рук краской неизвестного происхождения, что однако наводила на мысль о его пристрастии к занятиям живописью. И хоть в поле её интересов и оставалось одно лишь искусство, но спросить его об этом прямо она не решалась. Жила она по-прежнему совершенно замкнуто, ни с кем не общаясь и даже ничего не читая. Единственной её страстью оставалась музыка, а точнее “Небесное адажио” Альбинони, которое обещало ей в ином мире нечто такое, что она упускала в этом.
И вот однажды, в очередной раз услыхав из своей комнаты эту неземную мелодию, постоялец, приоткрыв дверь, попросил разрешения присоединиться к ней. Она позволила, после чего он сел рядом и замер. В наступившей после последнего аккорда тишине он признался ей, что это и его излюбленная мелодия.
С этого дня совместное прослушивание Альбинони стало их ежедневным ритуалом. Они почти не разговаривали, но однажды он предложил ей что-то показать в своей комнате. Робко войдя, она отпрянула, чуть не потеряв равновесие. Со всех сторон, куда ни бросишь взгляд, она видела себя: в анфас и профиль, сидящей, стоящей и лежащей, на земле и в воздухе... везде была она. А лицом к стене стояло большое полотно, видимо не законченное. Она ничего не стала спрашивать . Всё было ясно и так – на всех картинах была она. Однако ни на одной из картин не было лица. Почему же не возникло у неё сомнения в том, что это она?! А таков уж был этот художник, что творил образ, не открывая лица!
Встреча на его территории сблизила их. Постепенно он разговорился, поведав, что уже давно интересуется тайным знанием, о чём она знала только понаслышке. Он открыл ей, что человек рождается с физическим телом, но без духовного, ибо последнее он призван вырастить в себе сам.
Однажды она осмелилась спросит:
- А почему вы рисуете меня без лица?
- А потому, что лицо тоже не изначально. Простите, но у вас его ещё нет. Слыхали ли вы когда-нибудь выражение, что “после сорока человек сам в ответе за своё лицо”? Однако не переживайте – вам до этого осталось ещё столько же, сколько уже прожито, так что спешить некуда.
Её смущали и волновали необычайно подобные беседы. Постепенно постоялец завладел всеми её мыслями и, естественно, в конце концов это вылилось в любовь и физическое желание, вызвавшее ответное. И они слились в единое целое так, как будто были первыми в этом на всей земле. Она пребывала в каком-то угаре. Удовольствие было острым и ни с чем не сравнимым, ибо было запретным – связь с врагом заклеймил бы каждый, отчего приходилось её тщательно скрывать. Она же находилась как бы в состоянии постоянного опьянения, что не могло оставаться незамеченным.
И всё открылось, результат чего не замедлил сказаться. Однажды, когда она была дома одна, её навестил бывший друг - сокурсник, оказавшийся участником Сопротивления. Он настойчиво и долго ей что-то объяснял, а затем, поняв, что она ничего не воспринимает, открыто потребовал её участия в уничтожении его, якобы мешающего им в выполнении какого-то ответственного задания центра. Гость утверждал, что для любви сейчас не место и не время, что эта любовь вообще позор и что необходимо проснуться.
Она даже не стала объяснять, что в нём вся её жизнь, наконец-то обретшая смысл. Она ничего не слышала, только следила отчуждённым взглядом за подвижными губами что-то говорящего ей друга. Она оглохла, умерла... Он понял, что наткнулся на стену. Встал и вышел, махнув рукой, но на всякий случай оставив на столе заряженный револьвер.
Она осталась одна. Сидела, неосознанно нежно поглаживая тело оружия. Оно могло бы стать её спасением, избавив от необходимости выбора между жизнью со смыслом или без. Однако воспользоваться оружием она не успела, так как услыхала звук открываемой ключом двери. Она стряхнула с себя оцепенение, быстрым движением сунув револьвер в карман и замерев.
Вошел он. Сославшись на головную боль, она ушла к себе и заперлась там. Избегала его несколько дней кряду. Затем вдруг решилась просить его увезти её на выходной день в пригород на дачу.
Он охотно согласился, надеясь, что перемена обстановки выведет её из настораживающего в последнее время состояния. Она не отдавала себе отчёт, почему вместе с обычными мелочами бросила в сумочку и оружие. Она не собиралась его убивать. Это было выше её сил – ведь он был всей её жизнью! Она просто из-за матери боялась оставить револьвер дома.
Поездка её немного развеяла, придала живости. Он был чрезвычайно внимателен и, как всегда, чуток и ненавязчив. На даче они растопили камин, бросили на пол тигриную шкуру и остервенело предались страсти. Полученное при этом наслаждение оказалось не сравнимым ни с чем, испытанным ею доселе. Она не сумела бы объяснить, что побудило её вдруг вспомнить о  спрятанном в сумочке револьвере и потянуться за ним.
Всё последующее было вообще дурным сном для них обоих. Выхватив револьвер и целясь в него, она выдохнула:
- Ты – моя жизнь, но ты – агрессор, и я приношу свою жизнь в жертву во имя свободы моей Родины! 
- Ты не должна этого делать, - спокойно возразил он. – Я всё это предвидел, почему и согласился на эту поездку. Дело в том, что я сам хотел предложить сотрудничество тебе и твоим друзьям. Мне тоже опротивело это варварство: ведь я же мистик! Ну иди же ко мне...
Выронив пистолет, она, ликуя,  рванулась навстречу его любящему взгляду, но встречный выстрел сразил её наповал. И тогда на её лице впервые в жизни прорезалась гамма чувств: отчаяние и решимость, сменившиеся любовью и ликованием, затем обезображенные ужасом  недоумения...
“Наконец-то она обрела лицо, и я сумею окончить своё шедевр”, - подумал он с грустью и отвернулся...

          
Март 1994 года