Голуби

С утра дул холодный ветер. Срывался мокрый снег. Чёрными хлопьями перелетали грачи с одной обледеневшей ветки на другую. Небо, словно свинцовой шапкой было накрыто. И кругом ни души… Сашка ещё раз огляделся – никого. Он присел на полусгнивший пень и вытащил из сумки посиневшими, обветренными пальцами бутерброд с колбасой, заботливо завернутый мамой в бумажную салфетку…
Пень стоял в десяти шагах от дороги, по которой он только что так торопливо шёл, подгоняемый противным холодным ветром. Вдалеке виднелась какая-то покосившаяся, облупленная церквушка. Темнели кресты. Граяли вороны…
Позади – село К*** , - причина тяжёлых Сашкиных вздохов. И понадобилось же институту заставлять студентов –филологов собирать этот фольклор!.. Это перед зимней-то сессией!.. Да и какой фольклор – советские песни?.. Бабушки удивленно смотрели на приезжего студентика, зябко пожимающего плечами: «И чавой-то надоть-то ему?» - спрашивали они друг друга, прикрывая концами платков сухие губы… Да и сам Сашка не знал чего ему нужно… Друг его подвёл – собирались ехать вдвоём, а он возьми да и заболей… Хотя всё равно он ничего не нашёл… Что там говорить – утопией было желание отыскать древнее на пороге ХХI века… Ладно бы  в глухой деревушке, куда ни шло,- а тут ведь до города почти рукой подать… И зачем он сюда приехал? Теперь ещё столько до остановки топать… говорила ему мама…Э-э-эх… Сашка дожевал холодный бутерброд и опять огляделся. Мокрый снег уже не падал, да и ветер заметно поутих. Тихий звон раздался рядом… Откуда же это?.. Снова звон, словно кто-то невидимый прикасается к колоколу ледяной рукой и этому прикосновению тихо отвечает, серебряным голосом, церковный хранитель. Как-то жутковато стало  Сашке, и он быстро пошёл вперёд. Поравнявшись с церковью, он поднял глаза на колокольню и тут же вновь услышал – дон-дон-дон… печально, непонятно.. Сашка остановился и прислушался, - к чему прислушался – сам не знал… Тихо… Грай ворон замолк, только где-то вдалеке, у далеких, бело-серых, замороженных и обледеневших веток ивняка, резко вскрикивали грачи… И вдруг совсем рядом, зазвенело что-то другое, непонятное, живое… Сашка удивленно вскрикнул – голуби, белые, сверкающие, даже снег уступал им в своей белизне искристой. Пролетели мимо Сашки, только один плечо задел крылом сияющим, и сели на крестик покосившийся, такой же, как другие. Курлычут, снег сметают, головками низко кланяются низко, порхают с могилки на крест…Сашка и сам не заметил, как около того креста оказался. А голуби не бояться, только закурлыкали сильнее, словно что-то  сказать хотят. Сашка снял перчатку, металлическую дощечку на кресте от снежка освободил, что бы лучше видеть:

Домна Трифовна Лескова (1900-1992г.г.)
Со  святыми упокой, Христе, душу рабы
Твоей, идеже несть болезнь, ни печаль,
ни воздыханiе, но жизнь безконечная…

А голуби ему уже на плечи сели, в лицо заглядывают – кто ты? Сашка совсем растерялся – что же это за голуби такие, белоснежные?.. Но туту из-за церковки старичок вышел. Сторож. Увидел Сашку с голубями, заулыбался, заторопился.
- Прилетели, милые, голубинки небесные!.. Опоздал-то я, вот оказия вышла… А вы тут уж, птички божьи, приветики Домнушкины…- сторож торопливо вытаскивал из карманов потрепанной фуфайки крошки белого хлеба. Голуби забили крыльями, зазвенели в снежной тишине…
- А что это за голуби? – спросил Сашка.
- Меня Николаем-то зовут… Сторож я здешний. Батюшка в город поехал, а я в чуланчике прибирался, вот значит и опоздал… А они-то, облачка крылатые и прилетели… Клювайте, белые, клювайте… Как же Домнушка там поживает, помнит ли нас, грешных?...
- А что за Домна? Это её могила? – Сашка надел перчатку и на руку ему спустился белый голубок. Робко курлыкнул,  шейку белоснежную напряг, в глаза Сашкины заглянул и осмелел – не страшно ему значит…
Тихий снег пошёл кружиться… Белый, как перья голубиные. И звон колокольный по-прежнему манил, тревожил, на небо просил взглянуть и сердцем прислушаться… Сашка голубя рукой погладил и улыбнулся своим не зимним лицом, - веснушчатым. И вдруг взмахнули голуби крыльями и полетели сквозь снежинки, будто и не было их, будто сами снежинками были. Николай головой покачал, посмеиваясь.
- Да уж, Домнушка…Значит помнишь ещё… Мне лет пятнадцать было, после войны уже это, когда она в церкву-то подалась. Никого у неё не осталось. Жила нищенкой, за людей молилась. И вот чудеса какие случались… Летом, служба шла обычная, на улице зной, и дерева только у могилок шелестят. Одни старушки древние на службу и ходили, пора такая была странная… И вот она, Домнушка, в церкву входит, а вокруг нее голуби курлычут, белые, словно Ангелы Божьи… А лицо у неё, словно с иконы, - светится… Глаза у Домнушки чистые были, небесные, хоть и скорбь в них великая, а посмотришь в них и свои-то и опустишь, не выдержишь значит… Ручки маленькие, сухонькие… все ими голубинок своих кормила… Говорила, любить друг друга надо и всё-всё прощать, и верить… Сядет, бывало, на ступеньки, а вокруг все голуби и порхают… Все время до смерти ее и порхали… И теперь вот, глянь… а уж после смерти-то восемь годочков прошло, а всё звенят, звенят крылочками своими, облачка-птички, небесные… Сказывают теперь люди, что освященная она была дланью Божьей… Да только мало кто ее теперь помнит, Домнушку нашу… А она ведь, страдалица, и мужа, и сыновей своих Отечеству отдала, и сама к алтарю пришла, а за ней голубинки чистые и прилетели… Подошла к иконе Божьей Матери, Страстотерпице и поклонилась ей, и заплакала… Личико уж маленькое, сухонькое, а глаза девичьи… так около иконы и отошла… Смотрим, а из церквы голуби выпорхнули. Летят, крылышками звенят, а ведь никогда-то от нее не отлучались… Вошли в храм-то, а она и ручки на груди сложила, - личико тихое, и в ладошке свечечка еще дымком струится… И так ладаном  благоухает кругом, а еще не кадили, по новому-то… Стоят все, - кто плачет, а кто и поверить в горе такое не может… Вышел я на солнышко… Мёдом пахнет, - весна… Вишенка цветочки распустила, подснежнечки на могилках притаились, тоненькие… А над куполом нашим голуби тучкой белой крыльями взмахивают!.. И тревожно так летают-то, словно Домнушку свою ищут!.. А потом вдруг в кружочек собрались и полетели всё наверх, да наверх, пока совсем не пропали… Все тогда так и сказали – душу ее в Царствие Небесное провожают. И так хорошо кругом стало! И небо, словно вот глазоньки ее – синее, синее, высокое… Стою я , а сам шепчу  - «Прими, Господи, душу рабы Твоей, Домны. Прости грехи ея, помози возлететь в Врата златыя Царствия Небесного…» И слёзы, как дождинки частые на рубашку и покапали… - Николай скривил губы и утер тыльной стороной ладони невидимые слёзы. Сашка голову поднял – снег на щёки падал, таяли слёзы белые, крылья голубиные… Николай кашлянул, шапку на лоб надвинул.
- Ну а ты-то почаёвничать идёшь? – спросил Николай, шмыгнув носом.
- Да нет, домой мне надо… Спасибо вам, дядя Николай…
- Да мне ж за что? Ты не мне, ты голубкам спасибо скажи, что от Домнушки памятку нам грешным приносят – крылья свои облачные… Ну, пойду я-то… А ты, сам, что в краях наших делал?
- Да…так…учусь я…
- Ну это дело…Ты учись, внучек, учись…Вон, мои внуки тоже учатся… Оно-то, конечно… Э-э-эх, снег какой…
Сашка шел по дороге к остановке, а снег все кружил, кружил, - землю укрывал покровом белым. И хорошо было Сашке, и спокойно было. И не было ему холодно. И не жалел он больше ни о том, что институт его сюда прислал, ни о том, что морозно было, а жалел только, что раньше он о Домнушке не знал…
Тихо было, как в сказке, и будто не по дороге он шёл, а по небу, - так впереди всё снегом закружило. Улыбался он своим весенним лицом, веснушчатым и чувствовал, что голуби нежные, облачка крылатые, в сердце его теперь курлычут, говорят, чтобы любил, чтобы верил он…