Аллен Гинзберг - Сутра Подсолнуха

Пройдя по обочине свалки, я сел в исполинской
     тени паровоза "Южный Пасифик" взглянуть
     на закат над холмами и уронить слезу.
Джек Керуак, мой спутник, рядом сидел на сломанном ржавом
     столбе, мы думали одни
     и те же думы про душу, бедолаги с тоской в
     глазах, среди корявых железных корней
     механических деревьев.
Маслянистая влага реки отражала красное небо,
     сверху падало солнце на последние пики
     Фриско, ни рыбы в этом потоке, ни отшельника
     в этих горах, лишь мы в бреду бодуна, бродяги
     на берегу, усталые хитрецы.
Смотри, вот Подсолнух, сказал он, когда заслонила
     небо мертвая серая тень, большая, как человек,
     над кучей старых опилок –
– я  вскочил, изумленный: это был первый подсолнух,
     память о Блейке – грезы мои – Гарлем
и Пекла Восточных рек, мосты с лязгом Сэндвичей
     Джоза Гризи, останки детских колясок, голые
     черные шины, сбитые и забытые, речная поэма,
     кондомы и горшки, стальные ножи, тотальный
     тлен, только влажная муть и яркие, но преходящие
     артефакты –
и серый Подсолнух на фоне заката, весь в трещинах,
     опаленный и пыльный, в глазнице копоть,  смог и
     смрад былых локомотивов –
венчик блеклых лепестков, смятых и сломанных, как
     ветхая корона, из лика выпавшее семя, почти
     беззубый солнечно-воздушный рот, едва заметные
     лучи на волосатой голове, похожие на высохшую
     паутину, –
руками из стебля торчащие листья, трепет стертого
     корня, осыпь с черных веток, дохлая муха в ухе.
Нелепой старой развалиной ты был, мой подсолнух,
     о моя душа, как любил я тебя тогда!
Была твоя сажа не от человека, но от смерти и людских
     паровозов,
вся эта пыльная одежда, пелена потемневшей кожи
     железной дороги, смог щек, черная горечь век,
     закопченная длань, или фаллос, или протуберанец
     искусственной, грязнее грязи – индустриальной –
     современной – всей этой цивилизации, пятнающей
     безумный твой золотой венец, –
и смутные мысли о смерти, и запыленные глаза, не
     знавшие любви, а снизу – сникшие корни в родной
     куче песка и опилок, резиновые купюры, шкура
     станков, кишки слезливо-чахоточного автомобиля,
     одинокие пустые банки с высунутыми ржавыми
     языками, что там еще, пепел с кончившей сигары,
     влагалища тачек, молочные груди машин,
     тертые задницы кресел, сфинктеры генераторов –
     все это
спрессовано в мумиях корней – и вот передо мною
     ты стоишь в лучах заката, твой облик славен!
Безупречная красота подсолнуха! блаженное бытие
     под солнцем! сладкий пригляд за юной хипповой
     луной, проснулся, живой и страстный, ловя в закатной
     тени золотой как восход лунный бриз!
Сколько мух прожужжало вокруг тебя, невиновного в
     том, что грязен, пока ты клял железнодорожный рай
     и цветочную душу свою?
Бедный мертвый цветок! когда же ты забыл, что ты –
     цветок? когда взглянул на свою кожу и решил, что ты
     теперь бессильный и грязный старый паровоз? призрак
     паровоза? виденье и тень могучего прежде, яростного
     американского паровоза?
Ты не был никогда паровозом, Подсолнух, ты был
     подсолнухом.
А ты, паровоз, был и есть паровоз, помяни мое слово!
И я ухватился за мощный остов подсолнуха и водрузил его,
     как скипетр, рядом с собой
и проповедовал своей душе, и Джековой тоже, и всем, кто
     готов меня слушать:
Мы не грязная наша кожа, не серый, старый, пыльный,
     безобразный паровоз, внутри все мы прекрасные золотые
     подсолнухи, мы наделены собственным семенем и
     золотыми, волосатыми, нагими, совершенными телами,
     на закате принимающими облик страстных черных
     подсолнухов, за которыми следят наши глаза под сенью
     вечерней грезы, в себя вместившей безумный паровоз,
     берег реки, заходящее солнце, жестянки, холмы и Фриско.