Василий Суриков

Была мала квартира для полотен,
но выход и теперь придумал он:
писал лишь на куске, что был свободен,
а остальное сматывал в рулон.
Не мог художник не писать простора,
раздолья дали с бурною рекой.
В отчетах с выставок довольно скоро
его почли отдельною строкой.
Когда не шла работа и, отчаясь,
хотелось лишь уюта и тепла,
он заходил к друзьям на чашку чая.
Там  дружба вкупе с музыкой жила.
Хозяин, отложив на время кисти,
подкручивал скрипичные колки.
И вот уж звуки дивные повисли,
а мысли вновь ясны и глубоки.
Под вечер возвращался в мастерскую –
плечами крепок и душою смел
и тему выбирал себе такую,
о коей прежде помышлять не смел.
Ушкуйники по Волге и по Каме
и дальше вглубь по северным рекам
через Урал баркасы со стрелками
вели в Сибирь  прибрать её к рукам.
Ермак в непробиваемой кольчуге
на татарву нацеливал пищаль.
Потом в покрытой шкурами лачуге
расцвет и счастье уграм обещал.
Смертельный бой последний, неизбежный
художник положил на полотно.
Сам сибиряк, он на Тоболе не жил,
а сеча там была давным-давно.
Боярыню Морозову к острогу
влекли по белу-снегу декабря.
Она двуперстьем присягала Богу
и поносила батюшку-царя.
Для осужденья веская улика –
сам по себе бунтарский этот жест.
Ни одного сочувственного лика
художник нам не показал окрест.
Дух бунтаря и непреложность веры,
любовь и гибель с именем Христа
и все злодейства дикой нашей эры
легли под краски этого холста.
Разбойники гребли навстречу стрежню –
успеть бы потрясти купцам мошну.
А где-то на туманном побережьи
персидский князь оплакивал княжну.
По грудь в парче и до колен в сафьяне
на краденом ковре страдал Степан.
Сидел среди похабщины и пьяни,
очередной мечтою обуян.
А перед ним на балалайке тренькал
весёлый голосистый душегуб.
Уже тогда задумывался Стенька
о том, где для него готовят сруб.
Повесили картину в круглом зале,
чтоб отовсюду свет и мягкий тон.
Ей и мольберт особый заказали,
а он взглянул и понял, что не то.
Теперь совсем не те играли краски,
а подмалёвок портил все цвета.
Сюжет прекрасный из народной сказки,
а вот картина вроде бы не та.
Он выгнал посетителей из зала:
не то, чтобы в такую вашу мать,
а вежливо и просто им сказал он:
«Я должен полотно домалевать».
Маляр наёмный перекрасил стены,
но это не меняло ничего.
И Суриков бандиту постепенно
менял покрас и высветлял чело.
Он сапоги из доброго сафьяна
принёс, презрев дороговизну цен,
сложил крестом, как ноги у Степана,
и киноварью придавал акцент.
Маляр всё переделывал сначала,
однако ненароком подглядел,
когда на время выходил из зала, –
ему в ведро  художник сыпал мел.
Разгневанный маляр сказал: «Ну, здрасьте!
Не будет больше здесь моей ноги.
Вы, чай, малар, так вот вам кисть и красьте».
И вышел, прихвативши сапоги.
Стоял художник у своей картины.
Касалась красок твёрдая рука.
Известность и талант необратимы –
сегодня и в грядущие века.