Война из книги quotГрусые Волосыquot

СЫПЬ
Вдоль крысиного трапа засыпает завьюженный день,
в клочья, в сумки потомков упивается пуля игла.
А я всё одно под промокшею кожей дверей,
не надеясь медведем проникнуть в берлогу нутра.

За лампадой иконка и мёртвая сказка про смех,
про утопленный шар из огней лобового стекла,-
и поэтому топи меня наверстают на пяльцы избы,
и поэтому не удосужатся боги выйти встречать.

Постоянство материй рассыпало бусы на пол.
Умерщвлением крыши пропоротой стану смотреть,
как маяк захлебнётся моей корневой красотой,
как врасплох покорённый к юроду задумает стук.

Чёрный факел на трассах до Лондона или в Москву,-
всё клыкам: и калённая бритва, и битый стакан,
но уже в пролетающих комнатах пахнет весной,
но уже из ребёнка опять прорастает свеча.

 
МОБИЛИЗАЦИЯ
Караулом промёрзла сорочка на внятном ветру,
чтобы руки на камень и просто прощенье в руках.
Отрывного талона надёжный и добрый паёк
продвигает шагами уключины жёлтых домов.

Я в проходах метро задираюсь на вой голосов,
стервенелою рысью под поезд без шапки, как в снег;
а на поручнях чья-то застывшая Образом тень
уступает места инвалидам из бисера звёзд.

Пальцем в небо, в дыру – без остатка витрин!
Пальцем в рану, где слепая сочная тварь
копошит мои струны громоздким чугунным смычком,
а рассерженный жар заливается потом в ночлег.

От европ и америк меня раздевают на смотр:
зарисовкой, эскизом планируют мёртвый полёт…
Почему-то прощаньем врасплохи уходят с печей
прямо в город Полынь, где сугробы коптят суицид.

В тряпках века распоротый на двое глас
задевает Святого морщинами новых кремлей.
Ну, а мне остаётся смотреть на облавах пожар
по покинутым ставням, могилам и красным зверям.

 
ДУБЛИ
Уберите из кадра чертей и малиновый столб.
Освещения люстры достаточно, чтобы глазеть
на рывок из-под рельс, на укол смотрового стекла.
Уберите из кадра чертей и малиновый столб.

Режиссёром на койке солнце смеётся за всех,-
продолжает курить волос степью и править узор
лошадьми, что заставкой рекламной оставили гон,
что наручником славы тянут пластмассовый гроб.

Никому не отдам рухлядь праздника в свёртке реки!
Никого не прощу со страданием в мокрую шерсть!
За кулисами выпью стрихнин и мороку руки,
чтоб дупло зашуршало подкидышем в смоченный сруб.

До дьячка дотянула и справила пролежень сном,
расстегнув подоконник на сто разноцветных теней,-
всё хотела заставить прогреться фальцет и асфальт
в пешеходной идее по рваным и равным холстам.

В берега приглашённая стала стоять у окна,
издеваться ощипом над аленьким майским цветком,
чтобы больше не помнить, как убогостью падает снег,
чтобы клавиши глаз нажимать на педальную боль.

 
ДЕЗЕРТИР
Капель похмельным ярлыком на нитке стынет,
в аренду предлагая светофорный планетарий,-
от этих грустей – только холод и пороги,
расшитые в апостольность июльской вьюги.

Моя трава на городской гордыне расцветает,-
зовёт на площадь любоваться изначальем,
а куб, заполненный то нефтью, то металлом,
даёт законченность и содержания и формы.

Тревога белых флагов будит к стенке,
замыслив внутренний устав свеченьем пола,
а потолок усердием себя благословляет,
чтоб не увидеть журавлей в гудроне неба.

От этих декораций – гланды засыхают веткой,
а вектор пальца обращают на три буквы…
Мне остаётся расколоться на игрушки
и торговать себя по сходным ценам.