Вика. Тетрадь Первая. X

Измельчал род человеческий. Души стали малы да ничтожны. Что сейчас всё вокруг? Вы бывали на каком съезде, какой конференции? Разве подобны они застольным беседам Плутарха? Разве пир это семи мудрецов? Что это – современная мудрость? Молодящиеся старики, старящиеся молодые. И те и другие – уродливы, они похожи на цирковых карликов. Разве возможно ставить уродство или прекрасное рядом с догматизированной нормой?

Дух ли Великого воззвать ещё способен всякое в человеке им содеянное – и во благо Величия ли это деяние будет тогда? Но разве есть потребность думать об этом? Плоть и кровь обрели уже не тот смысл, который имели – эти символы стали тоже догмой – пустотой и бреханием собачьим.

Какая странная приниженность сейчас в человеке. Словно всё вокруг создано для изучения невозможностей и неумений человеческих; знания скапливаются, чтобы уничтожать человеческую волю будто бы – и тогда разве не нужно человеку противиться и взвеличить душу свою и свой дух, чтобы исполнить себя, преисполнить себя –

Любители животных словно глупая шутка. Разве не должны животные приспосабливаться к человеку, а не человек к животным. Любовь к иному виду – это прямая дорога к видовому вымиранию. Оценка всякого существа более себя есть предательство всяко уже.

Великолепие обращённое сейчас есть в сгнившее и упадническое. Сколь многие инстинкты правят существом ныне человеческим – но не человечность и разум, более других инстинкты – отчего же?

Что ответите Вы маленькому ребёнку в грязных лохмотьях, просящего отчего-то денег у прохожего? Что в Вас проснётся от того? Какое дитя ещё верит сейчас во взрослого? А сами Вы – что вы думаете, видя взрослого целующим ребёнка – что говорит Ваше святое целомудрие? Разве этот опыт Вашего разума не рождён собственной греховностью в вас? Нои разве не есть где-то истина от слов и этой греховной мыслишки? Или, быть может, разве же не грех и сам собою есть некая замешканность и истинность, некая догма, аксиома себя самой – иной стороны – ?

Или даёте вы денег пьяницам? А, может, вы отказали тому нуждающемуся из них, и он умер с похмелья? Сердце обычно не выдерживает тогда, и останавливается оно у пьяниц, прекращая их жизнь. а врачи редко успевают всегда, и приезд их бывает лишь за тем, чтобы дать справку о смерти да для осмотра места вызова, а, если возможно, чтобы и деньжат выручить немного: у врачей есть ведь и клятва Гиппократа… А и успев даже, врачей отстраняет от пьяницы запах, особо же особ женственных и чувственных с эдакими носами, приборами для нюхания малых доз даже. И врачи осуждают сразу пьяницу, и всё же многие врачи – помогут – …

Мы вечно лишь придумываем что-то,
Но для чего?
Придумываем  чувства лишь для того,
Чтоб ближе дольше быть друг к дружке,
Как парочка сапог.

Страдания души рисуем на лице, когда порознь –
Всё это выдумка, весёлая игра –
И где же истина?
Как снег: вот есть она –
И вот: уж лишь одна вода…

Но не в воды ли каплях
Твоё лицо –
Зачем же эти слёзы льются мне на ладонь –
И отчего ж так грустно?
И грусть лишь выдумка тогда мне на лицо…
Быть может, нам с тобою слиться –
В единое одно –
И выдумать себя вдвоём,
Любимая –

Время изумительное, из блёсток слепленное по небу разложенных, из самых ароматов тонких шёлка запаха выложенных, прохлада студящая и обнажённые нервы глаз к небу – ладони открытые, а воздух ветра дуновением своим всяким касающийся и кончиков пальцев самых – обволакивающий и вязкий собой – и в прохладе ветра и летя в нём – духом своим, ведя рукою своею по верхушкам деревьев, как бы волосы это; и срывается дыхание до неровного – и тело всё в воздух погруженное –

А среди неясных ещё очертаний, средь бликов тёмных полутонов, цветов почти не имеющих – лица людские прорисованы, отвлечённые и смотрящие ровно, куда взгляд их разум, лица отыскавший, направит. И можно заставить шевелить громадой своей эти лица – и тогда говорить с ними, исчезая в себе без остатка, пока одно из лиц не окажется напротив – губы в губы, глаза в глаза, зуб за зуб – хищные очи с жёлтыми зрачками на красных кроваво белках яблок глазных, сочных этим, словно груди младицы –

Взлетающей и летящей вслед птице уподабливается в этом ночь – и ложится у ног она собакой, Цербером – и душит тихо маленькими руками за аорту она, брызгая кровь не-свою по полу, веселясь и глазами сверкая своими – и не яростью ль налито тогда сердце её –

О время дивное, о время славное! Веселится и танцует, верно, дух – да отчего ж тогда мне не весело?! Может, ветер слаб – и от жары проедено дыхание, а сердце в маленьком мешочке дёргается себе, ограниченное вполне – Или же в атмосфере ничтожного, среди малости и глупости – выдумывается тогда нечто высокое и ищется разумом чего-то истинного? Но надо ли обожествлять кого-то или что-то или в ком-то или что-то ли, когда можно столько уже выбрать суррогатных верований в высокое или низкое, ища всегда оправдание поступкам и существованию своему – что нужно ли?

Среди дыма неясных черт, который порождение встревоженного ума, видя в тумане предметы различные колеблющиеся и движущиеся с мест своих, а сама лёжа на кровати, а глаза лишь приоткрыты только её – и вот поднявшись, прислоняясь к подушке спиной, и волосы заведя рукой своею назад, а зевнув потом – Вика видела в пелене этой дымку, и когда напряжены глаза и взгляд, и в дыме тогда видится – и видение это мало, а вырисовываются люди, и вот человек этот, старичок уже, сухонький да ловкий в движеньях своих, в два прыжка был на кровати викиной, а борода его коснулась стоп её, и щекоткою катилось ощущение это, а и к горлу докатываясь неровно и в голове страхом отдаваясь страхом до оцепенения некого – и некость эта в движениях старичка была ровно – и близко уже лицом было видение это:

- Какая миаленькая, - скрипнул голос его в её ушах , а потом дым скользнул сквозь неё, и Вика поджала ноги и просидела всю ночь так, покуда же у окна сидел ворон и бил легонько в стекло клювом, утром очертившись веткой, в перьях листвы озеленяясь вовсе и словно растаяв, не будучи уже ранее…

И под утро только заснула Вика, а подушка лежала на полу, и только Вика была на кровати, едва лишь заметно дыша, а с окна падал свет сквозь листву и колебался с каждым листьев движением, рисуя блики ночные и портреты на кровати, вея лёгким холодом в мысли с форточки, отчего сводило часто и живот – и хотелось бы жить уже, втягивая холодный воздух, которого вкус сажи и гари городской с пылью, подымающееся же есть с земли это до неба, когда солнца нет через мглу эту – через тьму, всё скрывающую, покуда с дождём не падёт к земле, когда грязными ручьями потекёт уже по дорогам и ещё где, размывая, ломая а то, – и всё сгинет далее и исчезнет, только полоской одной луча от окна к кровати викиной; освещая же есть свет солнца её ныне, и вот под лучами его Вика – и на взгляд дня отдана – спящая девушка – дело милое…