Горбун

ГОРБУН

Я не хочу тиранить ближних,
ввергая их в поток имён,
Но жил в России передвижник –
горбун Никифоров Семён.

Он был талантлив и завистлив,
успехом грезил наяву,
но тайно посещали мысли:
не прыгнуть ли с моста в Неву.

Всегда держался крайних мнений,
себе не потакал ни в чём.
Над живописью современной
он развевался кумачом.

К чему воронье долголетье,–
бывало говорил  друзьям,–
коль  на омлете  и  спагетти
жизнь все равно таит изъян.

Когда героев поколенье
способно лишь на анекдот,
я выношу на суд Творенье,
и пусть расступится народ,

и Правда с ликом неумытым
войдёт в раздвинувшийся круг.
Грязелеченье русским бытом
излечит вечный наш недуг.

Себе внушал он как мальчишке:
–Держись, крепись и не жалей.
Что тут попишешь, коль на книжке
всего четырнадцать рублей!

Случалось, обещал, тоскуя,
в мечтах блуждая, как в дыму:
–Построю, братцы, мастерскую
над морем где-нибудь в Крыму...

Но вновь откладывал всё это:
то недосуг, то не резон.
Чтоб выжить, он писал портреты
весьма значительных персон.

В подрамник вставлена холстина, 
но мысль шальная о другом.
О, Боже праведный, прости нам
с портретом на холсте тугом.

Дай, развернусь сейчас покруче
и, подойдя к нему в упор,
холст с подмалёвком нахлобучу
на тот расчёсанный пробор.

Не распрямить спины горбатой,
и уж плечу не разойтись...
И выправлен оскал щербатый,
и красок добавляет кисть.

Он продолжал с потухшим взором
писать с зари и до зари:
–Уж был бы коммивояжёром
или пошел в золотари!

А сердце с перебоем билось,
и выжить не хватало сил.
Злой рок, оказывая милость,
совсем биенье погасил.

К чему фантазии и бредни,
и свет сквозь раму в потолке?
Он молодой, тридцатилетний,
а кисть еще дрожжит в руке.

И краски свежесть на мольберте.
И замысел картины бел,
с которым он шагнуть в бессмертье,
болезный, так и не успел.

И вот поставлено надгробье,
бетонный памятник отлит.
Но ветер в сатанинской злобе
его и в смерти не щадит.

Задумчив лик. Согбенна поза.
И мука на челе видна.
Под ветром падает берёза
и разбивает горбуна.