Любовь окончание

Уважаемые читатели! Благодарю за внимание, обещаю взаимность.

И тут распахнулась дверь: на пороге стоял Толик и она, та женщина, которая шла тогда по дороге, окруженной зловещим лесом, в первый день его появления в этих местах.
– Любовь! – представил ее Толик и, прокричав что-то ободряющее, скрылся.
Трудно переходить от воспоминаний, от близких слез жалости к себе, к комплиментам стандартного знакомства. Ей тоже было трудно. Но, видно, в этой глуши в декабрьскую ночь хоть волком вой, – тоска одолевает не только мужчин.
Окинув взглядом «роскошную» обстановку, пустые бутылки и, наконец, светловолосого мужчину с полоской усов, «потрескивающих» перед жаркой печью, она быстро преодолела стеснение.
«О таком парне я и мечтала!» – сказала она, подсаживаясь к огню.
Рыжеватый шиньон скрывал простую прическу. Она была статна, овал лица напоминал перевернутый кокошник, озорные огоньки светились в ее глазах.  А может, это играли отблески огня?  Но простота и ласка, с которой она разгладила его волосы, сделали свое дело. Он растаял,  стал говорить что-то невразумительное… Вермут тоже делал свое дело. Туркменское солнце, застывшее в его влаге, повелевало быть мужчиной.
Оставшиеся дни командировки летели, как голуби в безоблачном небе. Инженера трудно было узнать. Он улыбался самым несмешным вещам. Ночевать он ходил к Любе в избушку, которую она снимала. Проверял с ней школьные тетрадки и даже ставил отметки ее невидимым ученикам.
Но наступил день отъезда. Новый год! Всех ждали дома, и Любу тоже. А дом ее был под Юрьевым на лесном кордоне.
Конечно, Юрьев – это  большой крюк, а все дороги ведут в Рим, то есть в Москву. 
Они ехали в холодном фургоне, одурманенные любовью. Их вез Толик на «ГАЗ-66». Холод давал знать свое. Предложив Любе ехать в кабине, инженер остался мерзнуть, пока машина не остановилась на какой-то лесной поляне.  Вот и родительский дом Любы.
И тут начались чудеса! Безмолвие родителей, не поднимающих глаз на инженера, роскошное угощение, перина… Оставайся и живи, решил бы тот, у кого на душе «кошки не скребли». Но «кошки скребли»! И он уехал наутро, поцеловав плачущую Любу и обещая скорое свидание, так как работы на дороге не были закончены.
«Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается!» – недаром говорит народная мудрость устами сказочника.
Плакала бедная Люба, плакала, а инженер все не ехал. Уж и сколько тетрадок было полито слезами, сколько телеграмм отправлено со словами: «Приезжай, жду, целую. Твоя Любовь!»
А инженер все не ехал на свою незаконченную дорогу.
Не ехал инженер потому, что новый год – это новый квартал, новый план, раскачка системы. Доложив, что работа на дороге не завершена, он с нетерпением ждал предписания, вздыхая по бедной Любе, телеграммы от которой получал на почте в окошке с надписью «до востребования». Их содержание передавалось «доброжелателями» жене инженера,  так как она когда-то работала на почте, да и вообще, женщины  солидарны в таких вопросах от Камчатки до Ленинграда, от Сан-Франциско до Ямайки,  от Северного полюса и до Южного.
Бедная Люба даже решилась на письмецо, в котором, помимо поцелуев, содержались сведения об увезенных им рукавицах хозяйки избы.
Это-то письмецо и обнаружила подслеповатая тетка тещи, случайно опустив руку в карман пальто инженера. 
– Ха-ха! – встретила жена инженера, лежа на кровати, закинув ногу на ногу и сверля его ревнивыми глазами.
Дом инженера, как и весь микрорайон, падкий на всякие сенсации, трясло от ожидания: чем все закончится, так как все должно чем-то заканчиваться. А закончилось оно так: наступил февраль, его послали, наконец, на доделки дороги. Машину обещали выделить только через пару дней, и инженер помчался на поезде к своей Любе.
Он протопал десять километров по знакомой дороге, вошел в знакомую казенную избу и остолбенел! Обжитая им старая школа была битком набита спящими монтажниками, командированными на строительство. В избе пахло смердящими портянками. Печь гудела раскаленным теплом, свободной койки не было.
Найдя дом Любы, бедный инженер поскребся в дверь, услышал: «Войдите!» – и вошел.
Его Люба возлежала за перегородкой, на той же широкой кровати, где им было недавно так хорошо.  От нее пахло дорогими духами…
Инженер разделся и лег рядом на край старинной кровати с высокими металлическими спинками, украшенными тюлевыми шторами с бахромой. Он не ощутил радости долгожданной встречи, тоска тревожно подкрадывалась к нему.
Февральское серое утро забрезжило в маленькое избяное окошко, осветив мужчину и женщину, которые когда-то шли навстречу друг другу. И тут инженер рядом с собой увидел другую Любу, какую-то изменившуюся, чужую… 
Одеваясь, он увидел на стульчике у кровати открытку с поздравлениями по поводу старого нового года. Подпись гласила, что она от капитана инженерных войск, побывавшего в отсутствие инженера в поселке.
Толик приехал к вечеру этого же дня. Посмотрев на посеревшее лицо инженера, он понял, что новогодняя сказка завершилась.
Работы на дороге были завершены в три дня. Но в конце трассы, у старой колокольни, что на реке Нерль, инженеру понадобилась толстая швейная игла для исправления прибора. И он поднялся на высокое крыльцо дома, из трубы которого вился дымок.  Дверь была не заперта. В огромной старинной горнице сидела молодая темноволосая женщина, зашивая скорняжной иглой овчинный полушубок. В профиль она походила на Елену Прекрасную с палехской шкатулки. Она подняла голову, склоненную над шитьем, и посмотрела на вошедшего инженера, который отметил не просто улыбку на ее лице, а как бы сияние нимба над прекрасной головой, напомнившей величественную мадонну с картины Рафаэля. 
Прибор был исправлен ее скорняжной иглой…
Толик уехал. Инженер любовался мадонной и отправился домой  лишь через два дня на пассажирском поезде «Иваново – Москва». В окно он видел ее точеный профиль. Сквозь заиндевевшее окно ва-гона проносящиеся ветки елей и берез, припушонные молодым снегом, напоминали буйную скачку  тройки, которой управляла палехская красавица, погоняя коней суровой ниткой, вдетой в сердечно видное ушко скорняжной иглы.
Шли по земле мужчина и женщина. Шли, шли, встретились, – и разошлись «как в море корабли», растеклись, как две слезинки, застывшие кристалликами соли на дне огромного кувшина любви.
«Причем же здесь бидон?» – спросите, вы, дорогой читатель. «А кувшин, – ответит Петрушка, – разве кувшин – не прародитель бидона?»