Заметки на обочине часть ii

Проза и поэзия

«Один из наших поэтов говорил гордо:
Пускай в стихах моих найдётся бессмыслица,
зато уж прозы не найдётся»
А.Пушкин

Учусь писать у русской прозы,
Влюблён в её просторный слог,
Чтобы потом, как речь сквозь слёзы,
Я сам в стихи пробиться мог.
Д.Самойлов

Продолжаю свою «песню» о невозможности провести чёткие границы – даже между поэзией и прозой. Быть может, следующая аналогия покажется странной, но она позволит мне проиллюстрировать вполне плодотворную мысль. В теории сигналов существуют понятия видеоимпульса (прямоугольный импульс) и радиоимпульса (гармонические колебание с прямоугольной огибающей). Казалось бы, границы обозначены чётко. Увы! Любому специалисту в этой области известно, что достаточно узкий видеоимпульс в процессе прохождения по линии связи искажается таким образом, что напоминает короткий радиоимпульс. Напрашивается выход: говоря о двух классах сигналов, исключить из рассмотрения смежную «сомнительную» зону. Другой пример (к таким техническим примерам прибегал иногда и И. Бродский, осмелюсь заметить - не всегда удачно*: диффузия, благодаря которой срастаются две пластины из разных металлов. Смежная зона – как бы сплав этих металлов, этот слой не анализируют. Мне кажется, подобный подход был бы плодотворен и в рассматриваемом вопросе, и во многих иных случаях, когда проводится классификация.
Действительно,  отличительные черты поэзии (коротко):
1) стихи (как следует из семантики самого слова** ) предполагают разбиение текста на отдельные строки, так что при письменном оформлении имеет место  о с о б а я 
с т р у к т у р а  т е к с т а, причём при озвучивании эта структура выливается в соответствующую организованность произносимого текста (с сильными паузами в конце каждой строки);
2) стихотворную речь отличает особый  р и т м, более или менее отчётливо различаемый благодаря чёткому улавливаемому чередованию ударных и безударных слогов, пауз, а также благодаря рифме;
3) по меткому выражению И. Бродского, поэтическая речь «реорганизует Время». Обусловлено это тем, что множественность смыслов, характерная для сжатой стихотворной строки, предполагает и множественные попытки осмысления её, а каждое осмысление требует соответствующих временных затрат.
Казалось бы, ясно. Но куда отнести верлибр с его разбиением на неравные строки, но с отсутствием рифмы («Когда вы стоите на моём пути», «Она пришла с мороза  А.Блока и др.)? И как быть с белыми стихами, также лишёнными или почти лишёнными рифм (Н.Некрасов, А.Сумароков, К.Ваншенкин, Ю.Мориц и др.)? С другой стороны, разве не встречается в прозе такая нежелательная там рифма (когда это происходит в разговорной речи, мы или морщимся, или забавляемся «осечкой»)? Наконец, разве не сжимается (в вышеуказанном смысле) время в изложении
_______________________________________________________
* Я имею в виду неудачное использование термина «эхо-сигнал» в диалоге Волков – Бродский (книга «Бродский о Цветаевой»). Но это лишь свидетельствует о гениальности 
з е м н о г о  человека...
** термин «стих» (от греч. stichos – ряд, порядок) иногда употребляется как синоним «строки», т.е. буквально стихи – это множество строк.


гениального научного открытия (той же теории полей Галуа, осмысление которой продолжается, пожалуй, по сей день)? Как в приведённых выше технических примерах, здесь мне видится тот же выход: говоря о поэзии и прозе, ограничиваться сильно разнесёнными друг от друга областями, подразумевая, что посередине – предмет особого интересе (и изучения).

Как это бывает?
  Имея это в виду, перейдём к самой загадочной теме – т а й н е  п о э т и ч е с к о г о
  т в о р ч е с т в а. Вернее, попытаемся издалека взглянуть в ту сторону, где в сплошном тумане едва различимы причины, приводящие к первым поэтическим опытам; стимулы, побуждающие поэтов к творчеству, взгляды самих поэтов на эту тайну тайн – сам процесс создания поэтических произведений, на своё предназначение, на свои отношения с читателем и т.д. На каждый из этих вопросов
о д н о г о  ответа нет, есть  о т в е т ы: их столько, сколько самих авторов (даже, может быть, сколько поэтических произведений – с захватывающей историей создания каждого). Никакие обобщения здесь невозможны. По-моему, в этой области не имеет смысла даже соглашаться или не соглашаться с мнением другого. Даже если у тебя совсем не так – при  чём тут несогласие?
И всё же тема настолько захватывающая, таинственная и трепещущая, что даже слегка прикоснуться к ней заманчиво. Лично мне ближе всего слова
М. Цветаевой: «Вы всё ищете – как это сделано. А ларчик просто открывался – рождением». Просто? Как бы не так…  Да ведь невозможно рассказать – вот о чём здесь.

О первом опыте
Можно ли вообще говорить о каком-то отдельном событии, о какой-то поразившей мысли (что тоже – событие), чувстве, которое послужило причиной, подтолкнувшей к поэтическому творчеству? По-моему, нет. Даже если это очевидный и конкретный эпизод, после которого  н е п о э т  становится  п о э т о м, - всё равно это лишь повод – не причина. Если душа подготовлена к таинству (вот причина!), то повод найдётся даже в «соре» (А. Ахматова), во «вздоре вещей» (Б. Ахмадулина), в самом обычном буднем дне, который и есть «самая великая драма» (Эмили Дикинсон). Если нет, то и после сотни потрясений родник не забъёт.
Редко можно прочитать воспоминания о конкретном дне и конкретных строчках, впервые снизошедших на будущего поэта. И ещё реже это приносит автору радость. (М. Цветаева поделилась своей детской находкой с близкими – как ударилась: долго потом ныло, болело…) Помятуя об этом, о своём первом опыте – тоже в детстве – умолчу.

Можно ли рассказать о бесконечности?
Но вот совершенно необычная работа (Эдгар По, «Философия творчества»). Искренняя повесть – история создания «The Raven» («Ворон»), в которой предпринята попытка показать, как «сложно и грубо работает мысль, бредущая на ощупь»; как иногда сам автор изумляется неожиданным открытиям или опасностям, подстерегающим его при продвижении к цели. Да и цель сама зачастую постигается в последний момент или даже одновременно с воплощением. Шаг за шагом можно пройти весь путь вместе с автором, полным самых добрых намерений. Но точно ли это  т а  дорога, по которой он шёл до совместного путешествия? Ведь это уже воспоминания, притом о чём-то чрезвычайно зыбком, мимолётном, тонком и не вполне понятном даже самому Э. По. Кроме того, абсолютная искренность тоже вряд ли возможна. Однако попытку, по-моему, можно считать удачной – как некоторое приближение к разгадке, которая всё-таки невозможна. Невозможна хотя бы в силу того, что нельзя достигнуть абсолютной ясности в бесконечной глубине, которая открывается пристальному взгляду. Важно осознать эту бесконечность, понять, что  у каждого поэта она – своя, и, «исследовав» одну, мы беспомощно остановимся перед другой, не менее загадочной. Вновь обращусь к аналогии из совершенно другой области, на этот раз математики: бесконечно (и счётно) множество чисел натурального ряда, но на этой же числовой оси можно указать совсем небольшой отрезок между двумя числами этого ряда: число точек (иррациональных чисел) на этом участке тоже бесконечно (несчётное множество, то есть континуум). Такие две бесконечности – два разных мира со  своими закономерностями.
Так что же – есть ли смысл вообще говорить о том, «как это бывает», стоит ли интересоваться кухней поэтического творчества? На мой взгляд, право каждого мастера – самому решать, делиться ли своими размышлениями по этому поводу, своими взлётами, восторгами, бездной отчаяния и другими 
л и ч н ы м и  тайнами. Многие хранят молчание – из гордости, из скрытности, из застенчивости… - тысячи причин! Если же талант настолько щедр, что приоткрывает для нас завесу, - с благодарностью можно присмотреться… и каждый увидит своё.
Обратимся к свидетельствам поэтов – получим калейдоскоп признаний. Одни говорят о муках рождения слов: «Слова из губ – как кровь в платок» (М. Цветаева); или у А. Блока: «Для иных ты – и Муза, и чудо, / Для меня ты – мученье и ад». И опять кровь: «Поэты ходят пятками по лезвию ножа /  И режут в кровь свои больные души!» (В. Высоцкий).
Другим сопутствует «невидимый и лёгкий гений» (М. Кузьмин), или же всё произведение вынашивается, как дитя, а потом, когда всё готово, - остаётся «только проявить плёнку» (В. Набоков). Их творения – как песнь, льющаяся от полноты и радости бытия.
Договоримся сразу: никакой анализ механизма работы воображения, творческой фантазии, включения и отключения этого механизма невозможен. И если уж погружаться в пёстрые, противоречащие друг другу, иногда – отчаянные, как вскрики боли, иногда – ироничные, редко – ликующие («Ай да Пушкин!…»), подчас не совсем искренние признания, - то лишь для того, чтобы убедиться в этой невозможности. Или же для сопереживания: сочувствия, любования, преклонения, либо прохладного недоумения. А специалисты пусть продолжают попытки сформулировать законы творчества – дай Бог им успеха!*

* Убеждена, что эти смельчаки всегда должны идти индуктивным путём, анализируя уже созданные шедевры. Но если так, то кто может поручиться, что завтра не появится ещё один шедевр, который разрушит кропотливо воздвигнутые построения?



О стимулах
 Итак, откуда может прийти Слово? А если оно пришло – придёт ли когда-нибудь ещё? Почему вообще человек становится (или рождается)  поэтом или не становится (даже если рождается) им? Или же пишут, пишут… и «соплетённый вздор стихами называют» (А.П.Сумароков*).
Ответ, конечно, у каждого – свой. И каждый прав (как в анекдоте о раввине: пришёл муж, жалуется на жену, слышит: «Ты прав, сын мой». Вслед за ним прибежала жена, после своих жалоб слышит: «Ты права, дочь моя». Ошеломлённая свидетельница обеих бесед спрашивает: «Как же так – ведь не могут быть правы оба?» – «И ты права», - был ответ).
Стимулов, побуждающих к творчеству, не счесть. Некоторые из них близки, другие – почти  (иногда даже полностью) противоположны друг другу. Так, несколько созвучных стимулов  я бы объединила по признаку «синдром бегства»: от жизни (чтобы в «прекрасное убежище» не просачивался «ветер режущий / из недостроенных миров» – Н. Гумилёв); от забвения (см. Шекспир, сонет №76;  Н. Гумилёв, «Ещё не раз вы вспомните меня…», А. Галич, «Когда-нибудь дошлый историк…» и т.д.). Желание убежать от одиночества, поделиться богатством (кажущимся или действительным) своей личности, своего удивительного «Я», рассказать о той бесконечности, которую это «Я» ощущает в себе. Иногда этот путь замыкается, как в стихотворении М. Кузмина «Среди ночных и долгих бдений», в котором поэт ищет себе духовного спутника и в конце концов находит его – им оказывается это самое «Я», что совсем неплохо: ведь такой happy end говорит о достижении согласия с самим собой.
К этому стимулу – бегству от одиночества – близок следующий: желание освободиться от собственных страданий, найти в исповеди спасение от душевных мук. Часто это помогает, даёт возможность отстраниться от своей боли, даже избежать возможного безумия.
У других – «ровно наоборот», по частому выражению
И. Бродского. Они стремятся не раскрыть себя, а спрятаться за свои творения, заслонить своё слабенькое «я» другим «Я» – ярким и безупречным. (Выше уже упоминалось о Ницше и Шатобриане.) Таким образом можно дать самому себе некоторую компенсацию недоданного судьбой, как бы скорректировать её скаредность.
Многие находят в творчестве спасение – не только души, но и самой жизни, физического существования. Послушаем, как перекликаются (вернее, перекрикиваются, даже перестонываются) два великих поэта:
- Перо! – иначе задохнусь.
(М. Цветаева)
- …дарю их**  как опыт борьбы с удушьем.
(И. Бродский)
Как-то А. Найман по этому поводу высказал своё суждение (будучи гостем передачи «Времечко»). Он объяснил упомянутую возможность спастись от удушья, на мой взгляд, нарочито приземлённо, связав её с буквальным проветриванием лёгких (!) при озвучивании стихов (которое, мол, всегда имеет место – ведь стихи, действительно, всегда «проговариваются» вслух). Впрочем, я уверена, что Анатолий Генрихович намеренно сузил свой ответ, так как это диктовалось самим  стилем TV-программы. На самом деле спасение от удушья я вижу не столько в этом, сколько в возможности отстранённого взгляда на свою боль («Нет, это не я, это кто-то другой страдает. / Я бы так не смогла…»).***

* Забавно, что как раз к  А. Сумарокову относится Пушкинский упрёк (пишу против правил сознательно – только с прописной буквы!) в том, что он «рифмою попрал и вкус, и ум»; для него А. Пушкин нашёл убийственную форму обращения:  «…слабое дитя чужих уроков».
** Имеются в виду строки.
*** А. Ахматова, «Реквием»


 А «Новогоднее» М. Цветаевой – что это, как не спасительный крик, то самое «а-а-а…», которое должно остаться в умах после прочтения стихотворения?
И. Бродский по этому поводу справедливо замечает, что «описание горя – не есть подлинные слёзы… Это – новый художественный мир, как бы другая реальность». Здесь не имеется, конечно, в виду нечто вроде виртуальной реальности, которая ныне у нас на слуху в связи с всеобъемлющей компьютеризацией. Напротив, здесь проводится мысль о правде «большей, чем правда опыта» (слова И. Бродского). Может быть, поэтому – «пока мне рот не забили  глиной, из него раздаваться будет лишь благодарность» – несмотря на ссылку, потери, нравственные и физические страдания?  Нет ли и здесь «перекрика» с М. Цветаевой: «Возьми – всё! Но и дай – всё!» (к Богу).



Послушаем великих

Я воображаю встречу (увы, невозможную) очень близких мне людей, беседующих друг с другом о жизни (поэтому, конечно, о поэзии – ведь в ней их жизнь):

- Цель творчества – самоотдача,
  А не шумиха, не успех.
Б. Пастернак

Да! – восклицаю я, незримо присутствуя при встрече. Другой голос (читает, как молится, меряя комнату шагами):

- Я наматываю, как клубок,
  На себя пустоту её*, чтоб душа
  Знала что-то, что знает бог.

Да! Понимаю и принимаю. А вот В. Шефнер:

Не пиши для всех –
Не взойдет посев,
И напрасен твой будет труд.
Для себя пиши,
Для своей души,
И тогда тебя все поймут.

Настолько «Да!», что трудно понять, он это сказал или я сама.

Жалко не будет ни жизни, ни света,
Но пожалеешь о царственной мысли.
Н. Гумилёв

Тоже мне близко.
Вступает в разговор Юна Мориц:

И дорого счастье полёта…
 (из стихотворения «Ты – девочка Господа Бога).

Прекрасно! Вот так, их словами, я и отвечаю на вопрос о том, что для меня главное в моём творчестве. Лучше не скажешь, поэтому оставим  великих – пусть продолжают свою беседу.
Можно  было бы упомянуть  и о стимулах совсем иного рода: зависть, соперничество, тщеславие, деньги, да мало ли ещё что (опять вспоминается «завистливый гордец, холодный Сумароков» – дался же он мне!). Если есть талант, то и такие стимулы могут стать причиной рождения прекрасных творений. Но об этом мне писать неинтересно.
Итак, побудительных мотивов великое множество, и никто не сможет полностью разобраться, что творится в душе другого – одарённого или бездарного – человека, в том числе и он сам.

* комнаты


Материал
Откуда берёт поэт материал для творчества? Всегда ли «стремиться к небу должен гений» и должно ли в самом деле избирать «возвышенный предмет», как предписывает Пушкинский итальянец-импровизатор («Египетские ночи»)? В ответ сразу напрашивается знаменитое Ахматовское «Когда б вы знали, из какого сора…».
Рембрандт убеждал остаться дома молодого художника, желавшего отправиться в какую-то поездку с целью набраться впечатлений: мол, жизни не хватает на познание чудес, которых человек не замечает совсем рядом  с собой. Но, может быть, они были совсем разные: великий Рембрандт и его молодой друг? И то, что одному представляется излишним, для другого – жизненно важно?
Я не считаю бесспорными слова Гете о том, что «у настоящего творца врождённое знание мира, ему не всегда нужен личный опыт. Думаю, это лишь отчасти верно и, как видно, не для всех. Конечно, интуиция часто заменяет опыт. Но ведь читаем же с интересом  о приключениях Гиляровского, пережитых отнюдь не в четырёх стенах.
И для С. Есенина «дух бродяжий» – не просто характер, но и «пламень уст». Так что каждый сам решает, что ему нужно.
Иногда возражают, что для таланта важны не впечатления, а тот богатый мир, который он сам в себе заключает. В подтверждение можно привести многочисленные примеры того, как поэты, способные на потрясающие откровения о душе человека вообще, чрезвычайно слабо разбирались в конкретных людях и потому были совершенно беспомощны в повседневной жизни. «Какое, милые, сейчас тысячелетье на дворе?» – это не рисовка. И в беседе Ахматовой с Цветаевой, когда они пытались с помощью «кого-нибудь нормального» договориться о том, как проехать от первой ко второй, - тоже совсем не вижу кокетства.  И. Бродский (вспоминает А.Г. Найман) искренне считал, что Коминтерн – чья-то фамилия (!). Но это лишь показывает, что нет общих правил в этой области: всё  индивидуально.

Ещё раз: как?

Всё время помня об этом, перейдём к не менее интересному вопросу о самом  п р о ц е с с е  творчества: как это бывает? М. Цветаева – «рождением» – выразила всё. Но ведь сколько поэтов – столько и вариантов свершения этого рождения. Никакой закономерности. Для одних имеет значение время суток и обстановка; непременным условием для творчества становится уединение, любой шум мешает (пробковая комната Пруста). Они садятся за рабочий стол в определённые часы, не ожидая подсказки свыше. Так работала М. Цветаева*. Такой «пристальный труд» (Б. Ахмадулина), такое  «тихотворение» заслуживает эпитета «тягловое»**. Выпиваются реки крепкого кофе. И совсем необязательно после «отчаяния и бдения» долгожданный «неуловимый звук» придёт***. И тогда напрасно всю ночь «безутешный лоб лежит в моей ладони», и даже мука от неудачи ложится на бумагу строкой: «Мне с небес диктовали задачу - / я её разрешить не смогла».
Для других обстановка никакой роли не играет. Шумы внешнего мира не могут заглушить их собственных мыслей. Многим поэтам удавалось успешно творить в кафе. А. Ахматова признавалась, что всё, что она создала, написано ею «на подоконнике или на краешке чего-то». Для поэтов такого склада творческий час не имеет ничего общего с астрономическим временем. Любая мелочь: жест, слово, поза – может дать толчок к разматыванию нити.
На психологию творческого процесса иногда влияет само орудие письма (гусиное перо или компьютер). Именно с орудием труда связано удачное  двусмысленное выражение Горация: saepe stilum vertas.
Вопрос о рабочем месте был серьёзно исследован английской писательницей Вирджинией Вульф в книге  «A Room of One’s Own» («Собственная комната»). Кстати, там же подробно говорится о трудностях, особо предназначенных для «слабого пола» на пути к признанию в литературе: «Женщина, обладающая гениальностью Шекспира, в XVI веке была бы затравлена, лишила бы себя жизни или закончила бы её вне  общества … как ведьма». Похожую мысль высказывает и Ю. Мориц в своём ярком эссе - уже о более близком к нам (да и о нашем тоже)  времени*****. Братья-поэты, справедливо негодует она, - принимая в свою семью новичка, не взвешивают его, бросая на другую чашу весов двух гениев сразу (Ахматову и Цветаеву) – так, как они делают при посвящении в «сан  сестры». «Глупо похваливать поэтесс в России за то, что они – поэты. Не хвалите небесную птицу, что она, мол, летает, как самолёт». Замечательно сказано. С этим совершенно соглашается и И. Бродский, считая, что единственным отличием  «женской» поэзии от «мужской» являются глагольные окончания. Разве не так?

_________________________________________________________
* Я видела стол – проще не бывает – за которым работала М. Цветаева в гостях у своей сестры в г. Александрове, где семья Анастасии Ивановны снимала дачу. Признаюсь, дотронулась – как до живого.
** И. Бродский, «Тихотворение моё, моё немое…»
**** Б. Ахмадулина, «Так, значит, как вы делаете, други?»
***** Замечу в скобках, что я отношусь к этим «другим»: если уж нападает, по выражению Пушкинского Чарского, «такая дрянь», то не отвязывается, пока сама не уйдёт. И время от одного до другого «нашествия» совершенно от меня не зависит: от нескольких часов до нескольких лет.
***** Ю. Мориц. Быть поэтессой в России, «Октябрь». №3, 1997. Факт опубликования лишь в 97-м году работы, написанной в 75-ом (!), говорит сам за себя.