Я каждый день езжу туда, где кончается лес

Я каждый день езжу туда, где кончается лес. Этот конец неизбежен и печален, печален так как бывает печально лишь безотчетное и беспробудное веселье. Путь мой озвучен разнесенным во времени бормотанием сердца и шумом наивных и жестоких жертв стального дырявого смердящего червя. Этими червями вдоль и поперек изъеден лес – воистину нерукотворное чудо жизни.
Каждый день я оставляю всё, что люблю, что ценю и чем дорожу, дома, храня надежду найти всё там, где оставил. Но вот лес кончается и я оказываюсь среди людей, чьё сообщество так похоже на крысиное, укрываюсь от дождя и ветра в душных, пропитанными страхами и удачами, неврозами, руганью, шутками и ласковыми теплыми улыбками друзей, отапливаемых ржавыми водами теплосетей вместилищах. В них тоже люди. Само слово люди словно освободилось от всего человеческого, гуманистично ровно настолько насколько гуманистичен людоед-огр. Кто-то нужен другу, кто-то любимой, кто-то детям, и никто, никто не нужен людям. И я бегу от людей в себя, в друзей, куда угодно, снова начиная любить, ценить и дорожить. Дорожить монолитными стенами дождя, гнилыми желтыми листьями под ногами, живыми глазами прохожего, не успевшего ещё пропитаться растворяющими душу и ум избитыми-испитыми истинами. Так радость, настоящая радость прочно селится под обтянутыми кожей рёбрами, а сосиски-трамваи уносят печаль, оставляя лишь очарование осени.
Новый лист. Вспоминается лето жара и спертый сырой воздух, полнящийся гнусом, и березовые веники, за которыми ездили с отцом в лес. Он никак не может понять почему я не хочу водить машину. Я говорю, что машина требует денег, которых, как всегда, отчаянно не хватает. На самом деле я просто побаиваюсь этих сильных зверей, хотя ими легко управлять, но они чудовищно, сверхъестественно сильны и когда-нибудь захотят свободы.
А теперь я собираю грибы; рядом, метрах в 30 идет отец. Сердце у него уже старое, плохо переносит нагрузки, поэтому обе корзины с грибами несу я. В корзинах почти только белые – год нынче грибной; мы разговариваем о насильниках, как же они неуместны под таежным солнцем на мягком ковре сухого ягеля. Дальше идем молча, чувствуем – родня: друг-другу, лесу, болоту, ручью (Белый ручей). Но вот мы вернулись в город и волшебство исчезло, оставив лишь воспоминание и грусть невосполнимой утраты.
Всё это выходит с сигаретным дымом в заляпанное окно кухни, вызывая отчаянное желание разбить это постылое окно. Я сдерживаю это желание и продолжаю курить в мокрую улицу, в элитный дом напротив с охраняемыми подъездами, в десятиметровый штырь с лампой воткнутый в землю дьявольски сильной рукой, с телефонами девочек по вызову на нём.
Новый лист. Затупившийся карандаш. Точить даже как-то страшно – словно вдруг кончится настроение тупого карандаша и он станет острым, наряженным и покойным навроде трупа в гробу в последнем пути. Я же гуляю под осенней моросью и упиваюсь целостностью и собственным бытьём. Я пропитываюсь жизнью, как моё промокшее пальто пропитано октябрьским дождем.
Всё вокруг принадлежит мне: и дорогущий джип с выцветшей блондинкой и прокисший мусорный бак, и стихи, и книги Ремарка, которые я читаю в туалете, предавшись мыслям и телу, испражняясь и впитывая печаль, надгробные камни, дружбу, любовь и сумасшествие пожелтевших страниц. Мир отвлёк меня от чего-то ущербного и неизбежного, и я не заметил, как ко мне подобрался стальной дырявый смердящий червь, и, пожрав, понес меня туда где кончается лес, только обратно. Лес кончается везде, где его съели черви.
Я вернулся домой и оставил за дверью всё, что любил, что ценю и чем дорожу, и что хранил надежду здесь найти. Весь мир сжался, я поужинал, принял душ и лёг спать. А ведь у меня растёт дочь.