Тварь Божья

    Устал… Устал жить, бороться за своё существование, за это полугнилое и провонявшее тухлой колбасой место под солнцем. Не живу, существую. Даже сказать «существую» – много, я просто не чувствую себя, я жду смерти. Говорят, что нет ничего хуже смерти. Но я-то всегда знал, что это не так. И другие дети это знали. Все дети нашего двора знали, что есть, есть вещи, которые намного страшнее и ужаснее перекошенных в предсмертном ужасе лиц. Каждый из нас совершил хотя бы одну попытку самоубийства. Не смейте осуждать нас, вы! Вы, которые имеют тёплую постель, горячий обед и любовь кого-то, будь это даже облезлая кошка, если она ждёт вас дома.
    Наш двор – это жалкая площадка с поломанными детскими качелями и горсткой песка для того, чтобы дети лепили свои куличики. Да вот только детей нет там – всю площадку занимают алкаши. Простая схема жизни: дядя Ваня с тётей Машей выкидывают своих пятилетних близнецов с песочной горки и с довольными пьяными рожами валятся спать. На этой же самой песочной горке, потому что до квартиры доползти уже сил нет. да и квартирами-то это назвать сложно. Старая пятиэтажка под снос. Какой-то предприниматель собирался здесь строить новый элитный дом, но по нашим законам людей на улицу выкидывать пока ещё нельзя, а переселять вонючих грязных алкашей в новые, или неновые, но чистые и ухоженные квартиры, никто не захотел. Так и осталась наша пятиэтажка под снос стоять клеймом на окраине города.
Благо что в квартале от нас начали стройку, так дети хоть там пропадают весь день – лишь бы родителей не видеть. Кто мог – ушёл в беспризорники. Кто терпел– попытался жить так, с родителями-алкашами. Кто нашёл в себе смелость – ушёл туда, в мир иной. Вот им-то и завидовали больше всего мы, дети алкашей. Иной мир представлялся нам некой огромной пустыней, где нет никого, кроме Бога и нас. А главное – нет беспробудного пьянства, несусветной грязи и никогда не проходящих вшей. Так и мы и жили, уповая на чудо, посланное нам свыше от Бога. Перед сном мы все просили смерти.
Мне сейчас семнадцать. Правда, кажется, что я уже давно семидесятилетний старик. Годы затаённой обиды, злобы, ненависти сделали из меня страшного человека, который не боится уже ничего – ни смерти, ни войны, ни боли. Я рано повзрослел, лет в шесть-семь. Другие дети в это время собирались пойти в школу, радовались Дню Знаний, мечтали о новых друзьях. Мне было не до этого. Маленькая сестрёнка трёх лет на руках, родители-алкаши и дворовый пёс Тузик – это всё, что у меня было. Сестрёнку и пса надо было кормить. Я стал по рынкам побираться, в переходе песни пел. Рублей двадцать за день подавали – это было настоящее счастье. Тогда мы шли в магазин и покупали хлеб, а остальное откладывали, чтобы в воскресенье купить 200 грамм варёной колбасы. Катька (сестра моя) полбуханки съедала, кусманчик мы псу давали, а остальное – мне. Главное было съесть побыстрее, где-нибудь в переулочке, чтобы родители не нашли и не отобрали.
    Сестра умерла год назад. Не выдержала. Повесилась. Её во дворе изнасиловали двое пьяных подонков. Я пришёл домой, было воскресенье, и я принёс свежую варёную, пахнущую едой, колбасу… На похоронах были только дети. Родители пили. Они и сейчас до сих пор не могут понять, что Катьки нет больше. Мать спрашивает иногда, чуть-чуть проспавшись, почему Катерина дома не ночевала, шалава. Я молча отворачиваюсь, чтобы не убить… Я понял, что я могу убивать, и это уже не так страшно, как раньше казалось. Это не опасно. Ну и что с того, что меня посадят в тюрьму? Там легче, там хотя бы кормят и не бьют бутылками по голове, если не увернёшься вовремя. Я хотел в тюрьму. И хотел отомстить за Катьку. Но тела двух алкашей, которых я зарезал, отвезли в морг, и никто не стал искать виноватых. Тогда я пошёл в ментовку и сказал, что я их убил. Помню, что мент засмеялся и сказал: «Да ты мухи не обидишь, глаза у тебя замученные какие-то. Иди отсюда, парень. Следствие установило: они друг друга по-пьянке зарезали, не поделили бутылку, видать.» Вот так… Следствие установило, так сказать. Это получается, что если меня алкаши во дворе зарежут, то это значит, что мы пузырь не поделили. Ясно.
    Я сначала думал уйти за Катькой, даже на табуретку трёхногую влез, башку в петлю просунул, да как на зло ещё одна ножка у табуретки сломалась, и я на пол грохнулся.
На прошлой неделе девушку увидел на перекрёстке… Я стоял газетами торговал, всё-таки не семь лет, чтобы милостыню просить (в переходе, кстати, я всё же петь продолжал). И увидел… Шла, такая вся маленькая, беззащитная, глазёнки добрые-добрые, голубые, как у Катьки были. Волосы тёмные, стрижечка такая мальчишеская. И вся она какая-то миловидная и безобидная. Так и захотелось мне её взять на руки и унести куда-нибудь, жить с ней долго и счастливо. Да только куда я её понесу?.. Такой не место в бараке среди алкашей. Стоял я так, любовался на её точёную фигурку, как вдруг меня грузовик сшиб. Чувствую, что на части меня разорвало, потом – отключка.
    В больнице со мной больно-то никто не цацкался. Богатых родителей у меня не было, а дети алкашей нашим врачам не нужны. Подержали меня недели две и отправили домой. До квартиры довезли, чтоб их… Лучше бы вышвырнули на обочине, быстрее бы сдох. А так… Страшно это. Лежать на вонючей простыни с клопами и ждать смерти. Просто ждать. Никто не принесёт воды, не то, что хлеба. Интересно, сколько человек может без воды?.. Я пока три дня выдерживаю. Отца попросил принести, когда тот очухался от очередной бутылки, а он пробубнил мне: «Что у тебя, ног нету? Сходи да возьми сам. Нашёлся барин. Да что ты для нас делаешь, да кому ты тут нужен?» Он продолжал своё сольное выступление, а я закрыл глаза и притворился, что уже умер. Не знаю, поверил он мне или нет, но минуты через две он вышел.
   Сходить и взять… Если б я мог, я бы сходил и сдох. Если бы мог ХОДИТЬ… Теперь я ничего не могу. Мне всего семнадцать, а я уже парализованный, прикованный к постели, безжизненный комок кожи и переломанных костей. Существо…Тварь Божья...