Мама, а почему этот дядя так смешно морщит лобик?

- Он хочет, чтобы ты поскорей заснул, моё сокровище".
(Из чьей-то жизни)


Всего за одну, но пролившуюся серебристым дождём ночь поляна, нет, не поляна, а огромное поле, покрытое ещё вчера ковром из фантастически-жёлтых одуванчиков, поседело как будто выбитое молью и посыпанное нафталином.
Зато мощные травы, пробуравив землю, вырвались на свободу, и тянутся к небу, соревнуясь с парочкой симпатишных червячков, подгоняемых извечным голодом. Они высунули остренькие головки из яблочного огрызка, пошевелили слепыми мордуленциями туда-сюда, и снова зарылись в подгнившую мякоть.

А по радио снова гоняли пупылярную, талантливо изготовленную и ярко упакованую в хрустящий целлофан жвачку для слабонервных, которые слабонервные сильно переживали, когда слышали в очередной раз эту песнь об неразделённой об любви. Уставший за ночь от трудов праведных DJ, заслонённый от посторонних глаз пухлым слоем тухлого радиоэфира, тем же самым бархатным, но уже надтреснутым от долгого употребления голосом, продолжал покорять доверчивые девичьи сердца байками про тяжёлую мущщинскую долю, которая доля каждый раз находясь на распутье (налево? направо? но, уж пардон, безусловно никогда не прямо!), поворачивала в любом случае к самому себе. И это приводило слушателей в особенный восторг. Настолько близок и в то же время недосягаем был этот вкрадчивый голос. И так хотелось им, слушателям, внимать ему и вынимать, гладить хотя бы радиоприёмник, отождествляемый в эту секунду с бархатной, умащённой кожей её обладателя, что даже впуклая надпись ассоциировалась с татуировкой на нижней спине таинственнава и загадошнава дижэя.

Собачка, пробегавшая по своим неотложным делам, остановилась, прислушалась к небритому голосу, и как будто поняв, что повыть сегодня ну никак не получится, изящно помочилась на тугую резину (почём нынче?) изящного авто, припаркованного как раз напротив вонючей речки, напоминающей извращённому воображению далёкую могучую реку с названием, которую переселившийся народ помнил, но как-то вяло уже, настолько обрусел и приспособился к окружающей его, народа, действительности.

Пацаны, драку заказывали? Не надо так шевелить ушами. За всё уже уплочено. Пусть думают, что по-настоящему.  Какие санитары? Извините их, нервишки сдали. Каво бьём сёня? Грог? А чё-нють наманае есть? Эх, опять в киоск бечь. Да лана, мы не гордые. Петрович! Степаныч? Сгоняй-ка ты, брат Петрович. Сдачу себе. И не забудь - ночью отвезёшь чертовски приятного человечка домой. Адрес скажет. И чтобы утром как штык. Да знаю, знаю, добрый я. Ну, пшол вон, Степаныч.

Закройте дверь в студию! Я сказал мне некогда я сказал!
Пора наконец-то делом заняться, например любовью.
Пока пусть музон в эфире повертится. Ничего, подождут милые дифчонки. Настанет и их время. Когда освобожусь.
Ну иди ко мне, милая.
Да побыстрей, ты, коза!
Можешь не раздеваться. Здесь холодно. Дрова в электростанции кончились. Зато свечка осталась. Одна. Ннуу, так-то лучше...

По полю, а не по поляне мчался кто-то, рассекая запорошенными усами спрессованный воздух поражений и пряный запах удач. А ослик под ним смеялся навзрыд над даже ему понятными представлениями о добре и зле.
Не плачь, мой Россинант! Видишь, там, вдалеке сияет звезда? Не видишь? А мне кажется, что вижу.
Вперёд!
На этот слабый свет надежды!
И пусть их, смеются. Не обращай внимания.
Они же не виноваты.