Борис Климычев, 634969, г. Томск, проспект им. Ленина, 111, комн

ВОЗВРАЩЕНИЕ ЗЕМЛИ

П о э м а

Прилечь утонуть, словно в море, щекой,
Чтобы пуговки в кожу влипали,
Чтоб глухо, щекотно, тепло и покой.
Вы стоя когда-нибудь спали?
Не брал я подушку, не брал я, не брал!
Вы видели? Вы доказали?
А если и брал, меня бог покарал:
Осталась она на вокзале.
Такой, с кобурой и в фуражечке, бог,
Порой на вокзалах их много,
Тогда уж жалеть не приходится ног.
Осталась подушка у бога.
Осталась, а я колесил по стране
Лет семь или восемь, наверно.
Житуха колесная нравилась мне,
Но спать без подушки так скверно.
И всё же была мне подушка дана,
Законно, вот правда святая,
Вручил под расписку её старшина,
Егор Никодимыч Цветаев.

2.

Сказали: от строя нельзя отставать,
А ходят военные ходко,
Одышку свою уже стал забывать,
Вот только мешала обмотка.
Я помню, смеялся каптер:
-Сапоги!
В минуту подъема встаете
И сорок витков вокруг каждой ноги
Со скоростью света даете.
Я раз наступил на обмотку и - хлесь!
Виновен я, если мешает?
А мне старшина про солдатскую честь,
Про вражеский лагерь внушает.
Ну ладно, на всех не хватало сапог,
Обмотки же эти мешали,
Не будь их быстрее шагать бы я мог,
И ноги бы лучше дышали...

Мне с детства еще никотинный червяк
Под ложечкой строил экзамен,
И если щекастый идет здоровяк,
Вздохну я: " Сыночек ты мамин!"
Вот помню, на станции дальней - Зима
В углярку залезли мы летом,
В Зиме зимовать, значит, быть без ума,
Иль в толстую шубу одетым.
Пусть не было шубы, хватало ума,
В те годы был в курсе и шкетик:
Большая к зиме не нужна Колыма,
А маленький нужен Ташкентик.
Хрусты там на юге - гораздо хрустей,
Манты продают на базаре,
А спать, так развалины есть крепостей,
А можно уснуть и в мазаре.
Грохочет углярка, со слюнкою сон,
Не слышали мы и не знали,
Что ночью на станции этот вагон
На склад для погрузки загнали.
Как уголь летел,грохоча, через люк!
Как быстро вагон наполнялся!
Я выбрался еле, а Кешка, а друг
Под тоннами угля остался.
Бежал я и грохот звучал в голове.
Ах, кто это в спину мне дышит?!
Упал я в степи. Пел кузнечик в траве,
Он думал - весь мир его слышит...

А эти, как ангелы, жили в дому,
Не спали, видать, без матрасов,
Из них я завидовал лишь одному,
По слухам - окончил шесть классов.
Недавно призвался - уже в писаря,
Хоть валенок с вида и мизер,
Но бисер не сыплет пред свиньями зря
И почерк у парня, что - бисер.

3.

 Стояли у нас вдоль купальни столбы,
Устроено было так мудро,
Что дождик из дырчатой длинной трубы
Лупил по цементу все утро.
А в зарослях самых, в дувале - дыра,
И кто-нибудь, задом сверкая,
Наружу посмотрит и гаркнет:
- Ура!
Глядите-ка ципа какая!..
Иной из себя уж такой Аполлон,
Заржет пошловато-игриво
И кажется - вон и копыта, а вон
И хвост отрастает, и грива.
А я был с заочницей некой знаком,
Затем, чтобы выслать ей фото,
Позировал я перед фотоглазком
В погонах сержанта музвзвода.
Невинный обман, да и что за вина?
Потом объяснился бы просто,
Сказал бы - разжалован, только она
Мне пишет: " Какого вы роста?"
Плевок прямо в душу! Порой мужики
Вот так же бывают убоги,
Приходят при галстуке, просят руки,
А думают больше про ноги.
И если я гири к ногам подвязал
И на турнике подтянулся,
То это я снова, сквалыга-вокзал,
В печальный твой быт оглянулся.
Я в жизнь, как в углярку какую-то влез,
И словно я в поезде - снова,
Под Омском - морозище, в инее лес,
Но мальвами пахнет у Львова.
Как в детстве заботились: не упади!
И помню, что падал, бывало.
Твердили на улицу,мол, не ходи,
А улица так зазывала!
И если случалось прихварывать мне,
То дома - отвары составы.
А время летело навстречу войне,
Навстречу мне мчались составы.

5.

Фаланга!
Я потрогал жизнь отчасти,
И там, где Ниса древняя была,
Я брел тропинкой в госпиталь из части,
А глина раскалилась до бела.
Я горевал, что здесь под знойным небом,
Когда-то, кто-то пил и мед, и яд,
Он тоже был, а вроде как и не был,
Там лишь обломки портиков стоят.
Бояться смерти? Что за наважденье?
Ведь, разобраться, миллионы лет
Нас не было до нашего рожденья
И мы тогда боялись разве? Нет!
Мне стало душно. Прервалась беседа,
Как бы во тьму я вышел из дверей.
Очнулся, вижу - тормозит "Победа":

- Садитесь на сиденье поскорей!
Ну-ну, очнитесь, вы куда шагали?..
- Шагал-агал, до госпиталя мне.
А вы-то - кто?
- По-русски будет - Галя,
А вообще-то - просто Гаяне!
Эх, медсестра! И лет ей...надцать,адцать...
Такая вся...носить бы ей хитон.
Мол, надо ехать, мол, врачам сдаваться.
И голос нежный, и особый тон.
Везли меня сквозь заросли гледичий,
Тутовника, джиды, урюка, роз,
Сквозь красоту и вечный гомон птичий,
А я был весь, как горестный вопрос.
К чему врачи? Давно я с мыслью свыкся -
Пропало все! Теперь не дорасту,
Чтоб - фетровые бурки, чтобы фикса
Сияла ослепительно во рту.
Чтоб распирало гомонок рублями,
Чтоб центнер веса в каждом кулаке
И чтобы девы, девы - штабелями
И на меня глядели бы в тоске.
А я бы нежно так им:
- Ради бога,
Прошу простить невольную вину,
Но что же делать, если вас так много,
А я могу любить всего одну...
- Эй! Тормози!..
Но мы уж в парк влетели,
Меня снесли в палатку на кровать,
Кололи и мололи, и вертели,
Сказали - будут кровь переливать.
Я даже позабыл дышать от злости,
Когда в рентген загнали, в аппарат,
Зачем мои рассматривают кости?
Ведь хуже издевательств во сто крат!
Гудит рентген и это означает,
Что видит дядька в белом колпаке,
Как сердце бьется кровь мою качает,
И как оно сжимается в тоске,
Пусть притворюсь я бодрым и веселым,
Не обмануть, он видит все насквозь,
Уж лучше бы стоять на рынке голым,
Там хоть нутро мне скрыть бы удалось!..
Сказали кровь вольют девичью. Лгали?
Но почему-то показалось мне,
Что влили кровь мне этой самой Гали,
А вообще-то - просто Гаяне.
С чего - не знаю я слезой давился,
Кому-то там молился на восток,
Чтоб каждому, кто жизнью отравился,
Из ампул влили нежности чуток.

6.

Я спал на койке в парке госпитальном,
Хотя непрочный, все таки - уют.
Мне было слышно, как в ауле дальнем,
Встречая солнце, кочеты поют.
Я наблюдал, как топятся тамдыры,
Как рты, зияли огненные дыры,
Бросала тесто девочка туда
И брызгала водицей изо рта.
Пристроил кто-то гроздья на дувале,
Они тихонько, скрытно дозревали,
Как девочки аульные в садах.
В ауле время в тихих шло трудах.
Недаром жизнь в меня врачи вдохнули,
Я понимал: бахча моя - весь день!
На вышках - старики на карауле,
Кричать легко, ну а спускаться - лень.
Я до тех пор не верил в пресыщенье
И был узнать его не слишком рад:
Я наедался дынь до отврашенья
И в рот не лез сладчайший виноград.
"Эх, - думал я, - неужто от избытка
Мне и любовь бы тягостью была?"
Хотелось в тень. Какая-то калитка
Поскрипывала в зарослях, звала.
За ней был дед. Он мне налил кок-чая,
Меня он слушал, головой качая,
Ведь я такую ахинею нес,
Про Кешку, про углярку, про мороз.
Про то, что кровь во мне чужая в жилах,

Что может яд во мне, а может - ад.
А пальцы были у меня в чернилах,
А под халатом спрятан виноград.
- Скажите, как мне дальше жить, ага?
Вы, вероятно, видели так много?
И он ответил попросту:
- Ага!
Но каждый человек - своя дорога...
Он рассказал, что в юности, в ауле,
Он видел вязь арабскую на пуле,
А смысл такой: " Единственная я!"
Стихи, написанные просто для ружья!
Стихами украшали и ножи,
Да что - ножи! Схватив верблюжий волос,
Скалу пилил всю жизнь один хаджи,
И каменная глыба - раскололась!..
Короче, дед изрядный был поэт,
Он мне советов не давал, однако,
В его рассказах прятался совет,
Та самая зарытая собака...
Садилось солнце где-то там в пустыне,
Подобной юной дерзостной богине,
Которая успела согрешить.
Казалось, было некуда спешить,
Но я спешил к той койке госпитальной,
Где начинался хадж, как в Мекку, дальний,
При помощи чернила и пера.
Мне яд в крови шептал: "Пора, пора!
Пусть разорвут меня на части черти,
Закончу труд и отошлю в конверте,
Настанет час, узнают обо мне!
Но Гаяне... А что?! И Гаяне!..

7.

Конверт! Я таких не видал никогда,
Печать - как на новом червонце,
В нем радуги все уместились цвета,
Читаю средь плаца на солнце.
" В стихах - антитеза и теза.." Ого!
Какие-то смутные чувства,
Торчит перед подписью строчка: " Врио
Зам. зава отдела искусства..."
Случалось мне в прошлом сидеть в КПЗ.
Что, в общем, не очень приятно,
Случалось под нарами прятать НЗ,
Ну, это - запас, вам понятно.
НП и КП и, допустим,  ДБ -
Добавка, коль съедена норма,
Понятное всем сокращенье - ХБ,
Такая защитная форма.
Случались ЧП, как прожить без того?
Такую устроят бодягу!
Но что же таится под словом Врио?!.
Тащу к старшине я бумагу.
Твердит он: Врио - не указ для него,
Хоть, может, и старше по чину,
Я месяц и так сачковал без Врио,
Мне только найти бы причину!
И копка траншеи, и тир, и сортир.
Начальник мой - не из железа,
И дал увольнение мне командир:
Ступай, коли там - антитеза!..

В редакции, помню, смущенье скрывал,
Ведь так в кабинетах кричали:
- Петрова зарежьте и киньте в подвал,
Отбейте линейкой вначале!
Левицкого кинули мы на чердак,
Арсланов давно уж в подвале!..
Мокрушники что ли? И жутко мне так,
Ведь их и поймешь-то едва ли...
Зашел. От табачного дыма серо,
Сутулый, высокого роста
Мужчина в чернильницу тыкал перо:
- Писать без воды-то непросто!..
Черкал мои строчки, шептал и кричал,
Вдруг вскакивал, снова садился,
Просил, умолял, обвинял, обличал,
Смеялся, грустил и сердился.
Чернильницу на пол смахнул невзначай,
Сказал - не имеет значенья,
Курил и в жестянке заваривал чай,
По-братски делился печеньем.
Ну, мусор! Синекдоха! Это же мат!
Ведь надо! Придумал же кто-то!
- Исправлюсь, товарищ Врио, виноват,
Навеки запомню - литота...

Я после не раз над тетрадным листом
Рыдал от невнятицы строчек,
Не мог же я знать, что поэты потом
Писать станут даже без точек!.

8.

Приснитесь пока не сыграли подъем
Забитая чурками стайка,
Веревки с промерзшим, гремящим бельем,
Тверская и речка Ушайка.
Там в лужицах хрумкал ледок в тишине,
Там в сенцах мне пятки знобило,
Там многое было, а может быть, мне
Мерещится только что было?..
Очнулся от грома. Был - клуб полковой,
Но столбик один и остался,
Большой барабанище, словно живой
Кругами по плацу катался.
Обвал? Хиросима, конец бытия?
Не страх, а лишь муторно малость.
Я, помнится, думал о том, чтоб моя
Обмотка бы не размоталась.
Обломки лепнины : змея обвилась
Вкруг чаши спасительным ядом.
Общага разрушена - гадкая власть
Старухи, гуляющей рядом...
Бежим, но откуда-то слышится крик,
То ль пьяный, то ль просто калека,
Шатаясь, пенсне протирает старик,
Он просит помочь - энотека.
Ханыги пускай бурдомагу сосут,
А здесь - вина прошлого века,
А здесь-то при паспорте каждый сосуд,
Вот это и есть - энотека.
Немало живых мы той ночью спасли,
А многих - навеки не стало,
Я был весь в поту, но в чаду и в пыли
Пенсне старика мне блистало.
Вот ты винодел, и помрешь, и помрут
Соседи в безвестности полной
Букетом каким увенчался твой труд?
Добром или злом тебя вспомнят?

9.

Еще убитых клали в " Студебеккер"
И разбирали кирпичей завал,
Но всем с машин военных каждый вечер
Консервы некто в белом раздавал.
Я ночевал в кустарниках у трассы,
Я отслужил, был радостен и нищ,
Однажды подвезли сюда матрасы,
Бесплатно, всем, матрасов десять тыщь!
А вскоре стал я Крезом настоящим
Урвал бесплатных примусов пять штук,
Дом сколотил - большой фанерный ящик,
Чин-чинарем - окошко, двери, крюк.
И вот - и ни подъема, ни отбоя
И старшина любой - не старшина,
В кармане удовольствие любое -
Зашарь в бильярд, иль надерись вина.

Когда листва зажарится на ветках,
Расплавятся бетонки от жары,
Потеет город, прячется в беседках,
И в лузы, ширкнув, юркают шары.
Да юркнешь тут, когда вода  в стакане
В минуту превращается в пары.
Но есть народ, что даже на вулкане
Готов играть, готов гонять шары.
Зовет игра шагами ширкать бодро,
Ах, это полушарье,  этот шар!
Маячат бедра, льются пота ведра,
Игра зовет: шаром по шару - шпарь!
Шаром зашарить, зашарашить шаром,
Зашуровать, зашариться, шарах!
Всех ошарашить!
Только жалко даром
Мне обращать свои минуты в прах.
Нас от земли подметки отделили,
А я счастливый, если я босой
И ощущаю камушек средь пыли
Или траву покрытую росой.
Я ночь любил. Барбос, блестя клыками,
Подумал обо мне примерно так:
" Мерзавец, пахнет хлебом, шашлыками
И бродит здесь, смущая нас, собак..."
А я мечтал, А я считал потери,
И все вокруг - загадка, колдовство...
Кто подпирает там духана двери?
Я отшатнулся, вдруг узнав Врио!
Духан открыли, завтрак мной оплачен
И я спросил о титуле Врио,
Он пояснил: замзавом он назначен
На время только, только и всего!
Он сделал вид, что занялся намазом,
Заплакал вдруг: все временно, мой друг!
Кусочек хлеба был икрой намазан,
Но он не съел , а выронил из рук.
Его жена дежурила в больнице
В ту злую ночь, её уж больше нет,
Погибла  с нею рядом роженица,
Ну а младенец все ж увидел свет.
Он пояснил: ни ада нет, ни рая,
А что он пьян, так это - не беда.
Он заявил, что все мы, умирая,
Должны рожать, затем, чтоб жить всегда.
И трещина в земле зияла раной,
Напоминая: есть всему конец.
" Словно в тени бегущего джейрана
Я отдохнул..." - сказал про жизнь мудрец.


10.

Он ночь храпел, как пассажир транзитный,
Ногами, как повешенный сучил,
А утром листик карточки визитной,
Достав из брюк, зачем-то мне вручил.
Ни теснота, ни жидкий суп без мяса
Его ничуть не огорчали, но,
Бывало, он от возмущенья трясся,
Когда крутили фильм дряной в кино.
Ну что с того, что живописец местный
Красоток на клеенках малевал?
Но он назвал его дельцом бесчестным
И даже на клеенки наплевал.
Когда пропил он примус и матрасы,
Я осознал: их больше не найду,
Прошла лафа, когда вон там у трассы
Давали нам бесплатную еду.
Я тряс его. Ведь это я, не кто-то
Армейской каши слопал три котла.
А он все токовал про Дунса Скотта,
Номинализм и прочие дела.
Весной ветра  мне свечку задували,
Без сна, бывало, сутками терплю,
Но каждой ночью кто-то на дувале
Писал известкой крупное: " Люблю!"
Завидно мне такое вдохновенье,
Которому известка лишь нужна,
Но видно в чаше моего терпенья
Дыра пробита да и не одна.
Арбуз - большая ягода такая?
Ты ври, Врио, но аккуратней ври!
Смотри: друг друга вежливо толкая,
Сидят рядами семечки внутри.
А ведь они за жизнью все в погоне,

Им стать бы - плетью, листиком, плодом.
А я, Врио, цемент швырял в вагоне,
Так надышался, чуть не сдох потом...
Авдей в молчанье речь прослушал эту,
Сжимая семя влажное в горсти,
Сказал, что дверь откроет мне в газету,
Он хоть Врио, но все же там в чести.

11.

Когда идешь в редакцию газеты,
То знай, что там последний фотокор
Мечтал попасть в писатели, в поэты,
Ошибка, что не стал им до сих пор.
И в ящике, где  баночка варенья,
Где очерк, недописанный вчера,
Он прячет все свои стихотворенья,
Убитые напрасно вечера.
Когда его заметочку петитом
Внизу страницы где-то наберут,
Он ест свою котлетку с аппетитом,
Благославляя свой нелегкий труд.
Строкою - в жизнь не праздник это разве?
В своем стремленье разве он не прав?
Поэт, любой, известно, равен князю
И даже графоман - почти что граф!
Возможно, радость даже есть в помарках,
Я слово просо с прозой ставлю в ряд,
Как славно пахнет этот клей на марках!
Как щеки от волнения горят!
А жар пустынь? Мы в точку попадали,
Приезжих узнавая со спины:
- С вокзала только?
- Как вы угадали?
- Да щеки-то нездешней белизны!
Здесь свой загар, и запахи, и краски,
Свой привкус у сомнений и надежд,
Свои в долинах горных бродят сказки,
Особый нрав здесь и покрой одежд.
Ну где еще вы видели девичий
Подобный шлему головной убор?
Не с амазонок ли пошел обычай,
Да так и существует до сих пор?
Позванивают нежно: дззики-дззики
И в так шагам тихонько: теннгли данн
И на руках - браслеты-билезики
И украшенье на груди - дагдан.


12.

Зима зиме - здесь разница большая,
Тут зиму ты, как бога, долго ждешь,
Наметится вдруг тучка, обещая
Не знаю, что, возможно, даже дождь.
Но, одуревший от стихов и прозы,
Цветник увидишь при ларьке пивном,
Зима зимой, но пунцовеют розы,
Политые и пивом, и вином.
Но иногда случается такое,
Что небеса вдруг высветлит мороз
И снимет он невидимой рукою
Все лепестки со здешних нежных роз.
И вмиг цена на топливо взовьется,
" Тепла! Тепла! " - взывает каждый кров,
И на базаре стоит три червонца
" Адын ишак хороший самый дров!.."
Хочу тепла! В жестянщике, в поэте,
Хотя б вязанку, хоть "Адын ишак",
Тепла хочу на этом белом свете
Хотя б чуток, но дело - ни на шаг.
Врио сказал, что время и пространство,
Согласно всем гипотезам его,
Наверное не имеют постоянства
И значит - вечно быть нельзя Врио.
Ученый, прочим сторожам не ровня,
Но даже будки нет там во дворе,
Совсем не зря пришла со мной жаровня
К музею из духана на заре.
Прошли в музей. Вот амфора разбита,
Случился, видно, в древности дебош,
От вечности едва, едва отпито,
Ее не убывает ни на грош,
Но все же вы поаккуратней пейте
И если сами обожгли горшки,
Их в помутненье вдребезги не бейте,
Потомкам оставляя черепки.
Там был макет какой-то древней башни,
Халаты, поистлевшие слегка,
Еще Авдей показывал мне башли,
Ходившие в далекие века.
Совсем позеленели деньги эти,
А основатель Парфии Аршак
Был так небрежно выбит на монете!
Но в профиль видно - вылитый Маршак!
На вид - добряк, в семье не без урода,
Ведь все же царь, ведь что ни говори,
Во все века всегда за счет народа
На спецпайке сидели все цари.
Не уважаю тех, кто любит льготы!
Хоть глаз один, но так смотрел Аршак,
Что я невольно был задет: чего ты?
Чего ты так уставился, ишак?
Он сразу сник, а может, так казалось,
Он жил давно, дремучие дела!
Возможно и его душа терзалась,
Любовь, возможно, горькая была.
Возможно, что с детьми была разлука,
Возможно... сколько можно, что за черт!
В кого он там прицелился из лука?
Возможно, состязанье было, спорт...
Хоть там табличка, мол, не брать руками,
Я эту драхму даже в зубы брал.
Чуть кисловата, отдает веками
И чем-то там еще... не разобрал.
На статуях лежала пыль, как пудра
И пахли тихой затхлостью века.
Авдей Двууглый говорил так мудро,
Что даже было жаль его слегка.
Ведь я, белье менявший по сортирам,
Латавший свое платье по дворам,
Не слишком доверяю черным дырам,
Пришельцам звездным и антимирам.

13.

В Сибири не жарко, ведь Томск не Бомбей,
Не Рим, не Венеция даже.
Весной с чердака прилетит воробей
Комочком промасленной сажи.
Не все, что хотел написал и сказал,
Имею и залу, и спальню,
Но тянет весною опять на вокзал,
Чтоб спать на скамейке вокзальной.
Знал холод я в жизни, страдал от жары
И в поезде, помню, однажды
От самого Омска и до Бухары
Метался и плакал от жажды
Участья.
Но все же средь станций, песков,
Базаров, племен и наречий,
Средь прошлых и будущих многих веков,
В дороге мне выпали встречи.
Одежда была - не одежда, а швы,
В заплату заплаточка вшита,
А в швах этих прятались хитрые вши,
Они ведь кусаются вши-то!
Пред Кешкой с Авдеем я в страшном долгу,
Ведь я-то, скажу вам без позы,
Когда очень надо, и - в рифму могу,
Ну, розы, допустим, и слезы.
Учился я походя, я бы сказал,
Из тысячи аудиторий
Запомнился душный ташкентский вокзал,
Там столько познал я историй!
А менторы били под дых и в ребро,
И делали мне замечанье,
Чтоб я уяснил, что слова - серебро,
А золото - это молчанье.
Быка ободрали и вот - барабан,
Под ветром тростинка запела,
Расческу с бумажкой прижмите к губам
И то - музыкальное дело!
Молчания мир не снесет никогда,
Грохочут грома, словно пушки,
В ручьях и речушках воркует вода,
Лепечет листва на опушке.
И дырка, которую выроет крот,
Немедленно в рот превратится,
И рот закричит, завизжит, запоет,
А в небе откликнется птица.
И я не смолчу, и однажды в ночи
Вновь гул я подземный услышу,
Увижу трепещущий кустик арчи,
Товарного поезда крышу.
Росинка - к росинке вернется сполна
Давно пережитое снова.
Есть ягода, в тридцать три года - одна
Созреть на кусте глухоманном должна,
Так, исподволь, зреет и слово.