Язык поэзии

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ предлагаю читателям отрывки из наследия К.С.Петрова-Водкина.Его сочинения сейчас трудно найти даже в библиотеках Москвы. Правда, в магазине мне удалось купить его книгу, но первое знакомство с ней было у меня этим летом в Хвалынске.

ОПАСНОСТИ  глава 12  «Пространство Эвклида» (1932 год)

Всё случившееся неизбежно и неповторимо: потому что нельзя обратно повернуть событие и повторить его в исправленном виде.
Если бы да кабы – вообще пустые предположения.
Факты каменными глыбами падают на нашей дороге и меняют её направление.
Железные законы передвигают человека из пейзажа на улицу, с улицы на площадь в ручье себе подобных.
Учесть величину отдельного факта в момент встречи с ним трудно – или преувеличишь или
недооценишь его.
Говорят, когда Наполеон вступал в Кремль через Спасские ворота во главе своей гвардии,
то сквозняком сорвало шляпу, а так как люди риска и "счастливой звезды" верят в приметы, то, чтоб умилостивить предзнаменование, он дал войскам команду обнажить головы. И будто бы на всё пребывание в Москве вмешательство ветра испортило ему настроение, поколебало самоуверенность в
переустройстве плана Европы. Словом, маленький ветерок усадил на свои места большие народы… Так говорят.
В юности я учил себя не отбрыкиваться перед фактами и встречать их, по возможности не теряя голову, с полным вниманием, учитывая их значение для моей жизни.
Но бывает и так: пренебрежительно пропустим мы какое-нибудь событие, показавшееся нам пустым, не заслуживающим внимания в момент встречи, и вот, чем дальше от него, тем большее значение это событие приобретает, и окажется оно направляющим путь наших последующих поступков и поведения.
Когда сослепа встречаешь факт, конечно, тогда он кажется необъяснимым и фатальным, но так как в предметной жизни участвуют две силы – самовоздвигание предмета и ограничение его средой, так и у человека при встрече с событием не только не теряется инициатива, а, наоборот, обостряется: он одинаково участвует в событии, как и событие в нём.
Статуя Лаокоона представляет собой типичное явление неподготовленности к факту: выбитый из колеи самозащиты человек фатально отдаётся на волю фактов – змей, и инициатива событий остаётся за ними. И в этом антихудожественность, то есть неправдивость этого произведения и его неактивность.
В этом же (не сравнивая произведения по таланту) заключается и дурное картины Репина "Грозный убивает сына". При сопоставлении двух предметностей, при наличии бездейственности одной из них, и другая является непременно действующей впустую, отчего и самоё событие приобретает пустой смысл физиологического протокола.

ОРГАНИЧЕСКИЕ  ДЕФЕКТЫ
С детства меня огорчали, пугали и приводили в недоумение органические дефекты людей.
Вспоминаю одного слепого Ваню. Слух и память у него были исключительными: с одного напева он брал любую, даже оперную мелодию и тотчас же аккордировал её на инструменте. У слепых всегда очень выразительны лоб и губы – по их безостановочной игре и мускульной перекличке. Слепые, окружённые уходом, не имеют тех навыков, какими обладают они в беспризорном состоянии.
Мой слепой никогда не имел провожатых и не пользовался палкой, чтоб не возбуждать собачьего внимания. На ходу он обычно слегка цокал губами. Долго кружил я возле Вани, чтоб ознакомиться с его ощущениями пространства, с помощью которых он узнавал и неожиданные для данного места преграды, вплоть до лежащих поперёк пути досок, камней или насыпи.
Цоканье губами и было одним из главных вожаков для слепого: в улице оно звучало иначе, чем в перекрёстке. Высота дома также меняла звук, каменное здание иначе реагировало на «цок», чем деревянное. Водное пространство перед слепым давало особое состояние звуку.
Движение воздуха запоминалось слепым настолько, что, например, за полторы-две сажени перед собой он «знал» преграду в виде дома, забора или стоящего человека. Однажды на песках я нарочно хотел испытать его. За несколько шагов до испытания слепой остановился и сказал мне: ты неверно меня ведёшь, перед
нами что-то находится – неплотное, пахнет не кустарником, а смолой. Это были рыбацкие сети, развешанные для просушки. Там же, на песке, Ваня разобрался в горной и луговой стороне по цоканью и по запаху.
Запах для слепого играл такую же роль, как и звук: в избе, по приходе в гости, он узнавал людей безошибочно, раньше, чем трогать их руки и услышать их голоса. Что касается осязания, всем известна высокая степень его развития у слепых, я только хочу дополнить моими наблюдениями, что осязание не кончалось у слепых притрогом подушечками пальцев к вещи, всему их телу свойственно было осязание. Не учитываемое и не анализируемое зрячими, это осязание покровами тела играло для них настоящую роль термометра; тепло и холод в них на десятые градуса делениях, – не соображу чем, может быть, колебаниями частиц воздуха разных температур, – играли для них роль и пространственных ориентаций: они безошибочно определяли расстояния до искусственных тепловых очагов. Очевидно, сокращение и открытие пор тела сознанием слепых расширяло и углубляло прямую функцию пор.
Много раз подшиб я себе пальцы ног и получал в своё время синяки на лоб, изучая хождение с закрытыми глазами.

Второй этап: это слепо-глухо-рождённые. Жутко представить себе человека, замурованного в такую, казалось бы, абсолютную тьму-тишину. Щупальцами остаются только осязание и обоняние. Только сотрясение, тепло-холод и запахи передаются из внешнего мира.
В простонародье предавали забросу таких несчастных. Не получая от них обиходной пользы, хотя бы от нищенства, не пытались там как-нибудь привести в действие сильно испорченный аппарат. Но среди крестьян нередки были случаи, – и во всяком случае о них в народе знают, – когда такое изолированное существо являлось предупредителем событий, о которых нормальные люди никак не догадывались.
Меня, более взрослого, волновал вопрос об образности мышления этой группы людей. Я наблюдал одного такого мальчика лет семи. Когда к нему приближались разные люди, его лицо и жесты по-разному на них реагировали: к наиболее ласково к нему относящимся мальчик гораздо ранее ощупа их делал приветственные жесты и веселел лицом, некоторых встречал равнодушно, а были и такие лица, от которых он заранее как бы защищался.
Кроме тончайшего анализа людей по запаху и по сотрясению пола или почвы от их способа хождения, было и нечто другое, которым оповещались о внешнем мире слепо-глухо-рождённые. Думаю, это было радиоактивное осведомление о предметах и явлениях, на которых возбуждалось их внимание; очевидно, эти вибрации, принимаемые их организмом, имели своеобразные формы сигналов, которые заменяли цвет и звук у зряче-слышащих. Самозащита организма и ориентация его в окружающем не исчерпывались одними внешними органами чувств. Взять хотя бы чувство равновесия, базирующееся, главным образом, на зрении у нормальных людей, – у тех оно всегда сильно и прочно развито, помимо зрительных установок, очевидно, непосредственно в заушных капсулах. По крайней мере, упомянутый выше мальчик каким-то чудом взбирался на крышу и переходил по тонкой жерди через ручей.
Глухонемые – уже, казалось бы, близкие к норме люди, но они отличаются большим своеобразием. Прежде всего, они обладают чрезвычайно повышенной фантазией, склонной к гиперболичности. В любую сторону направленная мысль дорабатывается ими до кошмарного образа. Они очень наблюдательны, и при свойствах их фантазии преувеличенные восприятия порождают недоразумения во взаимоотношениях их с людьми. Изумительна зрительная острота глухонемых при фиксировании предмета. Насколько они умозаключительны и теоретичны в слове, настолько реалистично и цепко воспринимают глухонемые предмет. Есть два, резко выделяющихся из других, подхода к предмету: первый – это когда с готовым заранее определением предмета подходите вы к нему. При таком подходе вы только выбираете из предмета заготовленные определением черты, так, чтобы они совпали с вашей установкой на предмет. Второй подход – это когда вы при встрече с предметом отрешаетесь как бы от всяких предварительных о нём сведений: как бы впервые наблюдаете его.
Первый случай даже иной раз в больших научных доктринах порождает немало недоразумений, схожих с тем, как два маленьких школьника поспорили однажды о столе: один утверждал, что стол есть существо деревянное, а другой находил, что стол есть имя существительное.
Второй, беспредпосылочный подход раскрывает по-новому предмет, – вот в таком подходе глухонемые доглядывают подчас очень острые характеристики видимых явлений, о которых даже вам, руководителю, не думалось. Они учитывают и бинокулярность, и особое свойство ракурсов, и плотности материалов. Некоторых из таких моих учеников мне приходилось убеждать в ошибочности их смотрения, пока они не доказали логикой изображения, что ошибка в недосмотре была с моей стороны.
Одноглазые, те движениями головы дополняют восприятие для охвата предмета, и следующая тонкая особенность их заключается в диагональном положении к предмету глаз, дающем им возможность определения таких сечений предмета, которые равносильно бинокулярному характеризуют его три измерения. Меня огорчало, что для слепых живопись существует впустую. Для одного образованного слепца я придумал нечто, как мне казалось, могущее его приблизить к живописным переживаниям: я может быть дилетантски транспонировал композицию цвета и формы для ощупи их. Натолкнули меня на это произведения из финифти. На доске я изображал композицию, но вместо плоского контура я наклеивал перемычки, разделяющие одну форму от другой. В этих ячейках изготовлял разных сущностей грунт: матовый, блестящий, зернистый, характеризующий, по моему мнению, цвет, если бы его воспринимали осязанием.
Для слепо-глухо-рождённого я пробовал тот же осязательный способ, но основанный на тепло-холодных ощущениях. Я исходил из того, что колебательные волновые процессы света (а следовательно, и цвета) в других октавах, но вероятно, аналогичны тепловым, следовательно, последними можно вызвать образ, по крайней мере пропорциональный значению и действию первых.
Приготовил я разной нагретости металлические вещицы. Погладил малыша по голове, потом взял его руку и также погладил, видимо, это насторожило его и вместе с тем приготовило к эксперименту. Эффект превзошёл мои ожидания, лицо ребёнка заулыбалось, заменялось в его выражениях от моих сигналов в подушечку среднего пальца.
Не знаю, как расшифровывал глухо-слепой мои тепло-холодные знаки, ведь я передавал ему полную бессмыслицу, но и эта перекличка, видно, обрадовала мальчика.
Всё это было, может быть, наивным с моей стороны, может быть подобные эксперименты в медицине проделывались толковее, научнее, но мне надо было убедить себя в том, что наши органы чувств – не единственные и что, раз наличие жизни в организме имеется, должна иметься его самозащита и помимо дефектных органов.

Однажды ко мне пришёл мужчина. У него был семнадцатилетний родственник, занимающийся живописью, и мужчина просил моего совета и помощи: не могу ли я направить его учиться. Когда я сказал, что пусть юноша придёт ко мне и покажет свои работы, мужчина немного смутился и сообщил, что он калека, и уж лучше, если бы я сам навестил его и вошёл в его положение. Мы сговорились о дне, когда я смогу сделать это.
При входе в избу я не мог сдержать себя от чувства не то страха, не то жалости к увиденному мною обрубку, без рук и без ног; симпатичное, умное лицо на казавшейся огромной голове своим контрастом с остальным уродством ещё неприятнее действовало на воображение. Моё смущение смутило и остальных. Мать, как полагается, запричитала над сыном, но юноша остановил её излияния. Странно было услышать нормальный голос из этой головы на тумбе.
Юноша работал отростками, не больше четверти, крылышек, на конце которых было некоторое раздвоение для ухватки кистей, и ртом.  Он писал вывески, головки и пейзажи по памяти. Умная речь и звучный молодой голос привели меня в норму.
Он был добр. Чуть было не сказал – подвижен, хотя, действительно, чтоб так справляться со своим обрубком торса, как это делал культяпа, надо было иметь большую мускульную тренировку. Его плечи были эластичны во всех поворотах, как наши руки, голова на толстой шее вращалась, нарушая все, казалось, анатомические правила. Точность, с которой выводил он буквы вывески, перехватывая кисти из подмышек в рот и обратно, была изумительна.
Для меня до сей поры недоумение: откуда он черпал свою жизнерадостность, которая, в такой через край льющейся мере, встречается редко и у нормальных руконогих людей.

Из путевых набросков (Самаркандия)
Не выдерживает масштаба человеческое зодчество перед куполами снежных вершин.
Да и всё Искусство не есть ли только репетиция к превращению самого человека в Искусство!
Сама жизнь не только ли ещё проекция будущих возможностей?
Чувства, разум и кровь не танцуют ли покуда шакало-собачий балет – да и балет ли ещё предстоит поставить человеку на сцене вселенной?


    К.С. Петров-Водкин (1878-1939)

***
Большому мастеру нужна
Для беспокойной кисти
Вся необъятная страна,
Все чувства и все мысли.

И если страсти поднялись
Одной волной большою,
Он не пойдёт на компромисс
Ни с вами, ни с душою –

За правду вступит в жаркий бой,
Не думая о славе,
Докажет собственной судьбой,
Что быть собою вправе.

Он нанесёт на полотно
Как высшее творенье
То, что судьбой ему дано –
Души своей горенье.

Он будет биться до конца
За исполненье темы –
Таков везде удел творца,
Кого так любим все мы!

    1941 – 1945
Слышу звонкие песни –
Это птицы галдят:
Встань, скорее, воскресни
Павший в битве солдат!

Был ты храбрым и верным,
Долг, исполнивши свой,
И погиб в сорок первом,
В октябре, под Москвой.

И блестя орденами,
Под неистовый гром,
Встань сейчас перед нами
Павший в сорок втором.

И его мы не встретим
Никогда-никогда –
Он погиб в сорок третьем –
Как несутся года!

Пусть и более минет,
Пусть не станет меня,
Только будут как ныне
Плакать возле ОГНЯ.

Вот в мундире потёртом,
Как столетье назад,
Павший в сорок четвёртом
Вдруг предстанет солдат.

Сдавит грудь твою больно
Вековая тоска
И уронит невольно
Горсть ромашек рука…