О некоторых правилах письма

                Стиль - чудо! Что-то среднее между
                'Бедной Лизой' и резолюцией митинга
                в совпартшколе"

                Л.Юзефович "КАЗАРОЗА"




Прочитав роман «Казароза» Леонида Юзефовича (далее Л.Ю.), я начал вспоминать, как ещё школьником выдумывал воздушный язык эльфов, старательно вырисовывал готические колечки, барашки и капельки на только что придуманных алфавитных крыльях, бубня про себя архангельскую абракадабру. Потом, с невозмутимым видом, своим родителям: «А вы знаете, как правильно произносится слово «любовь»?!

«Бабилоно, Бабилоно!» (Л.Ю.)

Всё было именно так. Без принуждения и зубрёжки, без неотложных моральных обязательств и классического образования, без слов, но со словами. И сколько ещё таких невыдуманных нормальнодетских историй, географий, возможностей?! Для меня собственная идентификация с «родной речью», личная литература началась ( в т.ч.) именно с таких, пусть смешных и нелепых, попыток создать, назвать, озаглавить свой мир, моделируя-модулируя правила орфографии и раскрашивая белые пятна собственного Г л о б у с а цветными карандашами и такой же леопардового цвета рукой.

(статистика) : «Только начиная с XVIII столетия было предпринято около шестисот попыток создать «универсальный язык»… На сегодняшний день по данным Французской Академии Наук в мире используется около трёх тысяч разговорных языков…»
 
Универсальность, как любая философская «директория», на практике разбивается о «великий и могучий», из разряда бесплотных понятий переходит в консилиум ( клуб ) оценочных суждений, идеологических, коммуникационных штыков. «Возможно, придание новой религии осязательных форм зашло чересчур далеко, вплоть до каких-то мрачных обрядов, но она слишком поздно поняла, какому божеству ее заставили служить… Что конкретно стоит за словом «кровавый» ?» (Л.Ю.)

Искусство конкретизирует. За словосочетанием «диктатура пролетариата» стоит … в том числе и само искусство, диктатура искусства, которая (говорю об этом «как эсперантист эсперантисту» ) руководствуется любыми правилами и соображениями : «Призыв объявить мир хижинам и войну дворцам соседствовал с осторожным, полным интеллигентских сомнений допущением : чистые белые манжеты и воротничок – хорошее украшение для мужчины, не так ли ?»

Бессмысленно винить в этой агроматике речи существующие орфографические правила и законы. Так меняются названия улиц, а в саду Лобачевского от напряжения выросло новое измерение и, кажется , что весь мир состоит из белых гигантских пятен, вроде той «лунной саранчи», которая прилетает на землю вместе с воспоминаниями.

«Кто-то сказал : для того чтобы понять чувства, испытанные в юности, надо прожить жизнь. Когда-то я описал эсперанто как модель советской идеологии. В те годы мысль о том, что еретик страшнее иноверца, казалась невероятно свежей и оригинальной. Теперь – это банальность.» ( из интервью с Л.Ю. )

При всех существующих «универсалиях» мне эта мысль не кажется банальным осколком минувшей эпохи. Она просто приобрела более осмысленное, более отрезвляющее каждодневной автобиографией звучание.

«Эпитафия на русском и на эсперанто : Блаженны славившие Господа единым языком !» ( Л.Ю.)

Ещё один «логический пассаж» из «Казарозы» Л.Ю. показался мне не столько спорным, сколько … сконцентрированным. «Эти бледные нездоровые вздутия в каждом городе назывались по-своему. Они носили бесчисленное множество имен и , значит, по сути своей были безымянны. А в с ё , ч т о н е л ь з я н а з в а т ь , н е л ь з я и з а б ы т ь.» ( курсив мой )

А если наоборот? Всё, что нельзя забыть, нельзя и назвать! Безымянный город, псевдоимена-псевдонимы , неопределенного статуса ( палач-жертва ) герои и до-воспоминания «о чём-то очень важном, но так и не дозревшем, оставшееся жить лишь в кончиках пальцев, пульсируя там вместе с кровью, мучительно-бессловесное, как забытый сон» (Л.Ю.) Не отсюда ли такая удивившая меня в начале произведения, а потом обрадовавшая мысль, что писателю вовсе не так интересно «делать роман», не так приятно его «вспоминать» : следить за своими героями, даже наделяя их «личной заинтересованностью» ( Свечников, Вагинов ), соответствовать определенному (-яемому) жанру и , соответственно, жанровым характеристикам, допускать недопустимое, как если бы тебя самого наградили одним из понятий «гомаранизма» и ты участвуешь в «поствавилонском сеансе агитации». Документальные хроники , пусть даже литературные, такая же мистификация для писателя как и его собственный РОМАН…

Я - женщина,
Но бросьте взгляд мне в душу –

Между прочим, суффикс –ИН в эсперанто, как я об этом узнал со страниц романа, женский, таким образом, и пол в романе, и его «стены»-заглавия тоже становятся безымянными, ин-дифферентными – «мужч-ИН-о». Отсюда такое пронзительное ощущение покинутости, не-мужественности, повторяющееся почти в каждой главе «настроение, выраженное в стихах на билете». Один сплошной анализ одного женского стихотворения… Главное, чтобы в «театре было тепло», а читатель не сразу сообразил, какую детективную карту он вытащил.

Чаще выпадает Число - чётное: 4, 8, 16.

Странная, почти патологическая, склонность обитателей «Розового Дома» к нумерологии ещё больше меня позабавила, когда я вспомнил о книге Виктора Пелевина «ДПП / нн/ Числа». У него на сотой странице читаю : "Это было похоже на вспышку перед глазами, бесконечные смыслы, прятавшиеся в числе "100", раскрылись, словно у Степы появилось несколько сознаний, которые могли воспринимать их одновременно. "Сто" состояло из бытия и небытия, которые были представлены нулём и единицей...". Из 16-ой главы «Казарозы». : «В эсперанто восемь грамматических правил…На самом деле их, конечно, было шестнадцать» и замечательная приписка Автора в начале романа : «то количество глав совпадает с числом грамматических правил в языке эсперанто, - чистая случайность». Так всё-таки случайность или сознательная литературная ИНспирация ?! Детективная история , выходящая за рамки совершённого сюжета или авторское право выбирать всё то, что поддаётся рассказыванию и пересказу?

Отвечая на этот вопрос, попробую конспективно угадать (не зная язык эсперанто, но имея перед собой текст романа) некоторые правила литературного письма.

*
«Нулевое правило». Отсыл к «Нулевой степени письма» Ролана Барта , и почти не веря в его правоту, продолжаю писать/вспоминать «интеллектуальные чудачества».

*
Правило «сумасшедших архетипов» Замечание одного из персонажей «если печатать всех сумасшедших, то бумаги не хватит» так же алогично, как и любая идея о создании «универсального языка» и - «универсального романа». Именно сумасшедшие и печатаются - чтобы не быть сумасшедшими…


*
Правило «вывернутой перчатки» : «Если перчатку с правой руки вывернуть наизнанку, её можно надеть на левую, и наоборот» Без комментариев. Без – наоборот.

*
Правило «умного крокодила» ( на эсперанто слово «крокодил» обозначает «дурак», «глупец») Читатель должен быть не настолько глуп, чтобы не понять, чего хочет Автор, а писатель не настолько умен, чтобы собственное творение не вызывало «чувства аллергической реакции». Пожелание : читайте умные «сказки для крокодилов».

*
Правило дополнений. По возможности, необходимо дополнять наиболее умные/ глупые места живописными поэтическими зарисовками и житейскими наблюдениями : «Вожжи были странно шершавые и словно бы зернистые на ощупь. Приводные ремни !»

*
Правило или принцип «нейтральности» : «Каждый, к какой бы нации он ни принадлежал, должен рассматривать себя как существо нейтральное по отношению как к своей собственной нации, так и ко всем остальным». Отсюда , нейтральная проза, нейтральная поэзия, нейтральные герои, которые вынуждены «исчезать под обломками новой Вавилонской башни», образ главной «кровавой жертвы», которая ( поэтому ) безучастна и относительна ( Зинаида Казароза )

*
Правило «бардов» или «музыкального шума» : с шутками, с прибаутками, с настраиваемыми паузами : «И кусками сыплет пудра с вечно юной Коллонтай» Ничего, что при этом получается «по-чёрному». Зато лучше видно, громче слышно и , главное, - ч ё т ч е – 2, 4, 8, 16 …

*
Боковое правило: «В революции выигрывает «боковая сила», так как главные уничтожают друг друга, а боковая остаётся при здоровье и забирает всё» ( А.Платонов . Из записных книжек.) Применительно к письму эта правда может выйти … боком.

*
Приманка: «чешские кошки откликаются не на «кис-кис», а на «чи-чи-чи» Читатель может не откликнуться на авторскую «приманку», но от чешского пива не откажется.

*
«Полный бред ! Мертвый мальчик шевельнул рукой, и вся конструкция рухнула, как Вавилонская башня» - или правило «глоссолалий» : «Человек говорит на заумном, несуществующем языке – как экстатики, как дети.» ( М.Гаспаров ) Глоссолалия – слова из звуков без смысла. В связи с этим существующим «глоссолалическим письмом», я вспомнил, как , желательно в пустом, с ярко выраженным эхом, помещении устраивал феерические музыкальные фестивали и рок-концерты на совершенно мне неизвестных "глоссалических" языках: "А теперь выступает … а теперь выступает …Хозяйка медной горы (ср."Хозяйка глиняной руки" -название одной из глав романа)

*
«После революции у него отпала необходимость иметь при себе мягкий знак. Это ему только мешало.» Твердый знак, таким образом, равноценен мягкому. Споры можно вести только о длине хвостика, т. е. «знаковости». Мы снова приходим к первому правилу «архетипов».

*
Правило «спорной улики». Аналогия романа Л.Ю. с «Именем Розы» так -слишком- бросается в глаза , что хочется это совпадение оспорить. Дедективный коллаж , который соответствует первоначальному замыслу романа должен наводить на мысль о том, что «место не могло быть занято никем другим, так же как он сам не мог занять ничье чужое…» Преступление должно быть совершено хотя бы затем, чтобы перед любопытными читателями появились «соответствующие письму» улики, «уличенные» и увлеченные спором герои : «Кто виноват ?» и «Что делать?» Бесспорно, что тогда легче писать.


* * *

Когда писатель пишет, необязательность его попыток, непримиримость богатого воображения к историческим фактам Письма становится для него главным правилом, главным стилем всей его жизни ("идиостиль"?!), для тела – почти болезненным испытанием, праздничные короны и кресты – сверху мнительной и сомневающейся душевной конструкции. «Синтетический поэт современности представляется мне не Верхарном, а каким-то Верлэном культуры, для него вся сложность старого мира та же пушкинская цевница. В нем поют идеи, научные системы, государственные теории так же точно, как в его предшественниках пели соловьи и розы» Это из Осипа Мандельштама.
Сложность нового мира - это логика воспоминаний, которая цепляется за новорожденные слова , за будущие романтические истории с детективным душком ; крестики-нолики, дворовые собаки , свернувшись калачиками и кренделями, поджидают возле разбитых клумб. Числа бегут, бегут и в таком «количестве» штурмуют баррикады дня и ночи, что немедленно превращаются в даты: исторические, литературные, собственные.