К портрету

Мне моментально бросился в глаза
мундштук в её нетерпеливых пальцах
и взгляд ленивой грусти, где слеза
стоит всегда. Tак видится в скитальцах
уверенность, что где б им ни бывать,
под солнцем и другое место есть...
Нет, не принадлежать. Повелевать -
вот что во взгляде я сумел прочесть.

Улыбкою назвать, что делал рот,
на первый взгляд, хотел неосторожно.
Но приглядевшись, понял - эшафот,
улыбки был кончиною возможной,
в те времена, когда ты королю,
с такою же гримаской, в менуэте,
сказала бы: "Я, сударь, вас люблю,
но много королей на этом свете".

И хоть уверен в том, что ты умней,
ты б язычок свой вряд ли прикусила.
Быть неподвластной для тебя важней,
чем жизнь. А это означает - сила
в тебе есть та, что превышает власть.
Та, что своим способна притяженьем,
разбередить безумнейшую страсть,
а также стать твоим уничтоженьем.

Всё что могу сказать о мундштуке:
янтарный, а длиной своей не меньше,
он льстит твоей изысканной руке,
чем все, кто любит вид курящих женщин.
Итак, дитя уже другой эпохи,
где короли любовниц не казнят,
в сравнении - дела твои неплохи.
A за строптивость больше не винят,

все те, кто приходя к тебе с любовью,
уносят ноги, голову сломя,
с испорченными нервами и кровью,
себя неполноценностью клеймя.
Но всё это - лишь домысел. Портрет,
запечатлел тебя в ночном Париже,
в кафе, по пояс.(Жаль, что ниже нет.
Осталось фантазировать о "ниже").

В коричневатой блузке, всё что есть -
любому повод даст без промедленья:
желать, мечтать и почитать за  честь,
приблизиться к предмету вожделенья.
Две пуговицы верхних растегнув,
на третьей, еле держится упругость
груди. И я готов, петлю рванув,
быть награждён пощёчиной за грубость.

А будь я мастер кисти и холста,
я б знал, как сладить с похотью такою -
для взгляда, непростая красота
быть требует представлена нагою.
Однако, глупо будет торопить
согласие твоё, посредством слова.
Ведь этот вариант обязан быть
похлеще "Иды Рубинштейн" Серова.

Сидящая за столиком, одна,
с головкою в тяжёлом обрамленьи
волос, в которых цвета медь красна
так, что ожог сулит прикосновенье.
И серовато-жёлтая стена,
что за твоей спиной, с окном открытым,
своим оттенком придает она,
сиянье волосам небрежно взбитым.

Огни в ночи Парижа за окном,
луна и звёзды, позабыв движенье,
тебя увидев, словно дивным сном
окованы... Моё предположенье, -
что не кафе, а для тебя кровать,
была бы местом лучше подходящим.
А там уже, пытаться рисовать,
как выглядишь ты в мире настоящем.

На столике твоём - стакан вина
и пачка сигарет - "Gitanes", похоже...
Серьга с брильянтом в ухе мне видна,
в другом не вижу, думаю, что тоже...
На пальцах рук сверкают два кольца.
Браслет - змеей, вкруг левого запястья.
Вид твоего спокойного лица,
перечеркнёт для всех возможность счастья.

Но горя нет; его не может быть
(ведь ты на полотне не отвернёшься).
А если кто-то не готов любить -
Тебе плевать. Ты просто улыбнёшься,
так как тебе победы не нужны.
Они не суть, они - всего лишь средство.
И ты, без чувств какой-либо вины,
их пользуешь для утвержденья места,

которое ты заняла давно.
Ты никому принадлежать не можешь.
Легендой став, ты, как звезда кино,
во всём свою легенду приумножишь.
Но хватит, право, хватит... Ты - мечта.
Не знаю, как художник на портрете
сумел нам показать, что красота,
присутствуя, - не главное на свете.

Я на портрет внимательно смотрю
и будущее сам себе торгую:
"Ну, бей сильнее... Я боготворю
тебя, хоть нужно мне совсем другую".
Согласие давать ты не спешишь,
и свет твоей любви не будет ярок.
Ты вряд ли сердце подарить решишь,
но от тебя и боль любви - подарок.

Художник рисовал тебя - любя,
а на портрете разве скроешь это?
И вроде рядом ты, но нет тебя,
как нет твоей любви в Париже где-то.
Художник, как и я... Мы далеки
от правды, хоть мы оба рисовали.
Жаль, что портрет, да и мои стихи,
твой образ показать смогли едва ли.