зимой на промысле по рассказу В. Астафьева

Земли и неба нет, здесь только снег,
здесь только ветра вой, лешачий хохот,
хрустальный свод разбит и всем нам плохо
и лишь труба, да печь наш оберег.

Соря по ветру искрами, дымком
стреляя в космос, над умершей тундрой,
она хранит нас, по утрам с «палундрой»
нас гонит в морок, в снег за сушняком.

Избушка сдавлена снегами и судьбой,
загнавшей нас на промысел без фарта,
и нет песца, нет сил, дождаться марта,
старшой в углу качает головой.

Лишь блики в замороженном окне,
отсвет печи нам шепчет: «Это важно!»
Не поругаться, выглядя отважным,
не припереть напарника к стене.

Не постреляться, спятив от пурги,
поддавшись чарам ледяной шаманки,
когда на пальцах те зажили ранки
и не напомнят: «Клятву береги.»

А мы клялись, старшой читал молитву,
мы жгли свечу и пили с кровью спирт.
И вот сцепились, сдавлено хрипит
чужое горло. Эх, сейчас бы бритву!

Да, слава Богу, не дошло до ружей.
Руками рвали друг из друга жизнь.
Не растащить, не выкрикнуть: «Божись!»,
осатаневших вытолкнуть на стужу

я не могу. Вот уронили печь.
В дыму изба, огнем свернуло ссору.
За что Христос тянул свой крест на гору?
Чтобы друзьям в могилу вместе лечь?

В глухих снегах слабы людские клятвы.
Втроём пургою заперты в избе.
«Убью обоих» - я решил себе,
раз им теперича, лишь выстрелы понятны.

И потянулись снова день за днём.
Нет, к ночи ночь и в длинные недели.
Чтоб не молчать, мы на огонь глядели
и вместе думали, наверное помрём.

Пришёл конец. Не нам, пурге проклятой.
Проснулись утром. Глохни! Тишина.
Пошёл за сушняком, гляжу – она,
на белом личике, щёк розовые пятна,

раскосые глаза. Что в сердце ледяном?
Но женщина, пускай она и призрак,
манит любовью, в сладострастья ризах
скрывая смерть. Желанью всё равно.

Якшался с нею, видно, я недолго.
Очнулся, лишь когда тонул в снегу,
поняв, что продержаться не смогу
стрельнул, но не попал. Спасла двустволка

порядком надоевшую, но жизнь.
Чтоб плыл в бреду по ночи, угасая,
своей бедой товарищей спасая.
«Держи его!» - «Не вскакивай! Ложись.»

Болезнь ушла, шаманку прихватив,
но сердце село и стучало еле,
а приближались новые метели,
чтоб взять за горло: «Ну, жалей, что жив!»

Но самолёт всё отодвинул разом,
по горизонту взрезав пустоту.
Мы улетели, смерть оставив тут,
забыв, что настаёт расчёт с лабазом.

Что неустойка, вслед такой борьбы?
Все деньги – ноль, пока ещё мы живы.
День впереди, приливы и отливы,
вновь фарт и блеск, авансом от судьбы.