Ты - не Санкт... , Петербург!

«Ты – не Санкт…, Петербург»
Александр Розенбаум

В этом городе ежедневно происходило много разных событий. Но сильнее всего происходила тоска. Она происходила каждый день, в трамваях и на остановках, в солнечных потоках, которые стекали вниз по Невскому проспекту, и в редком мелком дожде, моросящем по тоскливым подоконникам, котам и крышам. Тоска происходила каждый день.
Я стояла, прислонившись спиной к некогда белой колонне музея Арктики, и смотрела, как у ног моих суетились голуби – серые, сизые, белые. Подходили к самым ботинкам. Может быть, от бесстрашия. Может быть, от отчаянной решимости, охватывающей всех живых в момент, когда корабль сбивается с курса.
Какая чудовищная в этом городе была тоска! Какой чудовищно невыносимый город, город – врозь, город – пуст, город – шумен, город – напрасен, город – сирота. Город как ребёнок приютский, зачатый без любви, вскормлённый молоком неродной матери, нелюбимой и не любящей, город – обделённый любовью. В окна всех домов смотрели – прощаться. На вокзалы приходили – прощаться. В этом городе такие редкие возвращенья. Здесь никто не смотрел друг на друга с теплотой. Иногда мне казалось, что те, кто встречается в этом городе, делают это по какому-то тайному раз и навсегда заведённому порядку. Без желания. Потому что так кому-то надо. Не им.
Я выбегала в ночной подъезд, в моросящую питерскую ночь, в уже не идущий, а просто висящий в ночном воздухе дождь, в бессонный, обречённый город. Город обдавал лицо запахом мяты и мокрого асфальта. Он дышал, высоко поднимая широкую грудь своих мостовых так, что трудно было стоять на ногах, и приходилось садиться на ступени Казанского собора и, затаив дыхание, слушать, как тихо-тихо там, под землёй, глубоко пульсирует Нева. Я могла часами бродить вдоль Обводного канала, подбивая носком ботинка невесть откуда занесённые сюда гранитные камешки. Шаг за шагом – выложенные камнем улицы и переулки, стена за стеной, бесконечные своды арок, за которыми, кажется, что-то обязательно должно быть, и за которыми неизменно ничего не оказывается. И Нева, Нева, чёрная вода, текущая по каналам и рекам, текущая за белыми стенами в метро, тянущимися вдоль эскалатора, чёрная вода, грустная вода, которой в этом городе пропитано всё.
Еврейское кладбище на самой окраине города, где звёзд Давида так много, как на фотографиях узников Варшавского гетто, которым звёзды нашивали на одежду. У тех, вторых, эти звезды были жёлтыми, и, казалось, вот-вот прожгут рукава. Здесь – они прожигают сердце. Мои ладони, положенные на холодные ступени заброшенной кладбищенской синагоги, срастаются с ними как дождь и как полынь. Они срастаются как две половины магической печати – без которой не открыть ни одной из древних Книг заклинаний, написанных на санскрите. Белое – к белому, Богову – к Богу.
Тоска моя питерская, тоска еврейская, до чего же душно жить с тобой в этом городе! До чего же тесно от тебя в этих маленьких двориках, где цветы и скамейки, бесконечные цветы и скамейки! Как же без тебя две ладони моих? Как же ты, город мой, без меня? Как далеко тянутся с вокзалов твоих безлюдные перроны!
Город-сирота, город-дождь, ты позднее засыпаешь – не спится тебе, город. И раньше встаешь – не спится тебе. Тебя заносит листьями и метелями. По вечерам ты зажигаешь фонари, а на ночь разводишь мосты и души. Но какая не проходящая тоска живет в тебе! Но какая тоска, город…
Когда еврейский народ был в изгнании, когда нашу страну, наши дома у нас отнимали, когда отовсюду нас гнали и нигде не давали покоя, когда в гетто из рук матерей вырывали детей, когда сгоняли в немецкие концлагеря, евреи – и раввины, верующие, и неверующие, и яростные атеисты (такие были?), все, повторяли: «Шма Исраэль! Ашем Элохейну! Ашем Эхад!». И жить было проще. Это молитва им помогала. Не Бог помогал, который был где-то или не был где-то – это было уже неважно. Помогала сама молитва, само то, что, казалось, есть где-то тот, кому можно это сказать; осознание того, что он непременно услышит, он защитит, он поможет. Вера. Вера, которой так не хватает тебе, город. Вера, та, что в каждом ударе сердца. Я как Мартин Лютер перед расстрелом, стоя на стене рейхстага, когда ему приказали отречься от того, во что он верил – «HIER STEHE ICH! ICH KANN NICHT ANDERS! GOTT HELFE MIR! AMEN!» – я верю в тебя, город. Вот она - моя молитва, моя «Шма, Исраэль!» – за тебя я повторяю её, за твои улицы, ступени Казанского собора, кладбище еврейское, камешки на Обводном канале, головокружительную высоту собора Исаакиевского. Где бы я ни была, город-бродяжка, шёпотом в дожди твои: «Шма Исраэль! Ашем Элохейну! Ашем Эхад!»