Падение Вавилона

Это – как положить телефонную трубку. Как падение Вавилона. Это – как с ужасом осознать, что поезд, который уже, казалось бы, никогда не уйдёт, медленно начинает отползать от перрона.
Представь, что это вечер. Поздно. Уже, возможно, ночь, немного за полночь. Ты сидишь в тёмной комнате. Свет не включаешь по разным причинам. Да нет. Допустим, просто нет электричества. И тебе просто не спится. Но всё это не так. Ты просто знаешь, что при свете я не приду. А ещё знаешь, что ты не спишь, потому что меня ждёшь. Время для тебя остановилось. Не то, чтобы ожидание было мучительно. Это – как ожидание вдоха, когда прямо перед ним был другой. Вдох не желанен, он просто необходим. И ты не думаешь о том, что ждёшь вдоха. Не думаешь о том, что ждёшь меня. Просто ждёшь. Дверной замок щёлкнет почти неслышно. Или даже не щёлкнет. Ты сам его себе придумаешь. Чтобы хоть чем-то оправдать моё появление. Проще было бы сослаться на то, что я – приведение, но ты уже взрослый, и, боюсь, не поверишь.
Ты не повернёшься ко мне. Или нет. Не так. Повернёшься. Мы оба встанем друг против друга. Так, что в тёмной комнате видны будут только одни силуэты. Ты не веришь в меня. Как не верят в приведения. Ты стоишь напротив меня и не веришь. Ты видишь меня и не веришь. Я верю, но не вижу тебя. Ни насквозь. Никак. Мы стоим напротив друг друга – как перед поединком, как посторонние люди на перроне, не зная, как лучше проститься. Ты знаешь, что будет. Я знаю. Часть вторая Марлизонского балета. Запах святости – это как запах цветов. Удушающий запах жасмина. Точнее – никаких запахов нет, и это удушает. Ничего нет. Если бы, например, ваза упала и разбилась, мы оба могли бы броситься к ней и начать собирать осколки. Если бы мимо прошла кошка, я смогла бы её погладить. То есть мы оба смогли бы её погладить. Но нет ни вазы, ни кошки. И ничем этого молчания не снять. Снять. Я делаю невидимый жест, то есть стараюсь, чтобы он был для тебя невидим. Но ты всегда всё замечаешь. Замечаешь и это. Я снимаю кольцо – как и всё в этот вечер – удушающее. Снимаю маленькие серебрянные серьги – это слоники, мне привезли их из одного китайского магазинчика. Кладу на стол. Стараюсь, чтобы жест выглядел небрежно. Кладу – мимо стола, надеясь, возможно, что это послужит нам вазой. Ты понимаешь. Ты всегда всё понимаешь. Знаешь, наверно, самая большая жестокость от любящего – постоянное понимание. Ты снимаешь часы (ты носишь часы?), долго, как будто у тебя не получается расстегнуть ремешок или ты специально тянешь время. Горько. Я чувствую себя сиротой. Я чувствую тебя сиротой. Иначе ты бы не ждал меня. Иначе я бы не пришла. Теперь вопрос только в том, кто первый сделает шаг навстречу. И даже это уже не вопрос. Я привыкла, что меня – не любят, что всегда – я – люблю. Я подхожу. Быстро и уверенно. Тебе кажется, что я делаю это так, потому что я просто знаю, что делаю. А на самом деле всё совсем по-другому. Я подхожу к тебе быстро, потому что не хочу видеть твоего лица. Я знаю, что вблизи даже при самой сильной темноте это неизбежно. Ты ведь и сам не хочешь, чтобы я видела тебя. Ты и свет не включал поэтому. Я могла бы подумать, что ты просто не хочешь, чтобы я когда-нибудь смогла узнать тебя на улице. Я, наверно, даже непременно подумала бы именно так, если бы вообще думала об этом. Но я не думаю. Я подхожу к тебе. Я смотрю в пол. Я чувствую себя виноватой. Я касаюсь обеими ладонями плеч. Не потому вовсе, что хочу тебя обнять, а скорее из желание почувствовать, что ты настоящий. Ощутить, что сейчас никого у тебя кроме меня нет. Никого у тебя кроме меня нет. Губами, как и ладонями, касаюсь плеча. Есть. Я знаю, что есть. Чувствую, что есть. Это меня у тебя нет. Ни сейчас. Никогда. Иначе бы ты включил свет или вовсе не ждал бы меня сегодня. И тебя у меня нет. Иначе бы я не пришла. Пришла, – из желания ощутить, что есть.
В тот момент, когда чувствую на спине твои руки, становится невыносимо тоскливо. И невыносимо счастливо. Ты поставил меня на место любящей. Нелюбящий у нас – ты. Пусть будет так. В конце концов, это только сегодня.
Я не выношу долгих объяснений, как не выношу и долгих прощаний. Мы всё объясним иначе. Простимся – иначе. Иди ко мне…
Тебя никто никогда так не целовал. Я уверена в этом. Я в этом – самоуверенна. Это – как перевернувшееся море. Это – совсем не похоже на медленный вечер ожидания меня. Это – глоток воды. Это – тот самый вдох, но когда ты уже не можешь вдохнуть. Никогда – не сможешь вдохнуть. Иди ко мне…
Ты все знаешь. Ты все сделаешь сам. Ты будешь бороться с желанием никогда больше не дать мне уйти. Ты сильный. Ты справишься. Я знаю. Невыносимо. Иди ко мне…
Я стану лучшей твоей женщиной. Не потому, что я – лучшая, а потому, что ты никогда не сможешь меня удержать. И прогнать никогда не сможешь. Будет иногда невыносимо хотеться, чтобы ушла. А иногда, – чтобы пришла. Но я всё буду делать так, как захочу сама. Но уходить никогда не буду. А приходить буду тогда, когда буду чувствовать, что ты меня ждёшь. В этой вот тёмной комнате, которою ты представил. А все потому, что я – сама по себе. Все потому, что больше так не могу. И прихожу я к тебе вовсе не потому, что просто хочу прийти. То есть не просто поэтому. Я прихожу ради той минуты, когда буду стоять у двери спиной к тебе и ждать, что ты скажешь. Хотя бы раз попросишь остаться. На минуту. На одно мгновенье. Просто лишний раз подойти к тебе. Именно поэтому я буду приходить всегда – ты никогда не попросишь. Тебе не надо. Надо – мне. И поэтому я жду.
Это уже утром. Утром светло. И поэтому я ухожу, не глядя на тебя. Поэтому, ещё с вечера, ты плотно закрываешь окна шторами, закрываешь неизбежное утро – шторами. Ты знаешь, что так надо. Ты даже не думаешь об этом. Ты знаешь это глубже. Как и то, что я обязательно приду. Несмотря на то, что мы не договаривались.