Демонстрация

Маленький слонёнок робел и тем веселее резвился на полянке большой с пухлыми и здоровыми девочками, которые очень любили отчего-то эту его загадочную раскраску по телу – цвета струящейся лазури моря, которая, казалось, вот-вот уже – и вылезет на теле его и проявит себя со всей осторожностью всякой лазури, вынужденной быть голубой.

Он стеснялся, отказывался и становился угрюм, но девочкам так нравилось наряжать его в тряпки с себя и даже в трусики, чтобы подсмотреть то из его слонячности, которое так прямо и выступало, но в трусиках для девочек не было такой свободы его недевичности, и эта немаловажная деталь его с детства была уже приучена прятаться с осторожностью самой тщательной.

Девочки же собирались вокруг него и делали вид заумных и очень способных девушек-врачей, а оттого, верно, что и глуповатых от рождения: они ходили вокруг голого слонёнка и предосудительно тыкали его в разные места, так и норовя потрогать его недевичную деталь телесного экстерьера:

- Посмотрите на его слаборазвитую попку, - многозначительно говорили девочки, а другие убирали руки слонёнка, и тот стоял, не сопротивляясь и униженно смотря на отражения в глазах девочек – там он был обнажён и не нравился в таком виде девочкам, однако же, не без довольного учёного расследования, девочки продолжали касаться слонёнка в разных местах, а потом они стали одевать слонёнка в жёнскую одежду и убеждали, что быть девочкой куда как хорошо, сами влюбляясь уже в себя по самые уши и едва различая лицо своё из-за этих самых злополучных ушей.

Но совсем недалеко жил добренький такой старичок, и он всегда справаживал девочек прочь, а слонёнка, одетого в женские платья сажал к себе на колени и с особой тщательностью ласкал и утешал его, говоря, что вся мужественность его – это нечто скрытое в полынье его гениталий, но потом старичок лет двадцати восьми умолкал и целовал в губы слонёнка очень нежно, а девочки смеялись тогда и говорили, что слонёнок и впрямь не европеец, а совершенно другой расы, вида и, может быть, даже рода. А слонёнок продолжал дружить с этими ненасытными, визжащими сладко столь в ушах моих подчас, созданиями, когда уединяюсь с ними я в постель одну, чтобы скрыть, что довольны лишь собою мы, а в друг дружке ищем только подтверждения собственной безупречности слабоумия – и слонёнок продолжал до четырнадцати лет не притворяться глупышкой, а запросто носил юбку и даже познал он радости плотских утех от мужчин, которых видел он лицо в лицо, а его недевичье отличие при этом было одним на двоих, торчащим на виду.

Когда рвались уже мысли в клочья – задавался слонёнок вопросом о том, правда ли его жизнь – ведь слонята так любят жить по правде – и понял, что хочет всё глубже и слаще, а нет любви в нём. Спят усталые мысли в нём, и слонёнок – это создание уже изнасилованное тем добрым старичком, столь любвеобильно относившемся к нему. И все эти девичьи дрязги в голове его – это сладость незажитой раны терзать себя, поскольку, зарубцевавшись, умрёт порочность, и рана уснёт сдавленная и протяжная криком онемения боли и дрожащего пресса.

В холодном поту просыпался тогда слонёнок и прижимался скорее к своему любивцу, а тот счастливо улыбался ему и даже целовал в щетинистую, с лёгком пушком молодую мужескую щёку, а потом гладил его голову, клоня мягко вниз, чтобы слонёнок охватил губами его член – потому что любивцы словичьи очень склонны к подобным гигиеническим процедурам до непосредственного акта совокупления.

Любивец держал слонёнка за голову, за волосы и тянул их, а слонёнку было больно и сладко – ведь его же любят, у него же есть дрожь в животе и редкие колики – которые ведь так похожи на женские колики…

А маленькая девочка сидела в тот вечер на самом берегу, ей было уже восемнадцать, но как мала она ещё до меня, и вместе неохватны мы – и вместе вечны мы, моя длинноволосая девочка – моя вечная тайна и моё бессмертие – моя Жизнь…