Верность

Было лето, жаркое днем, беспощадное, палящее лето знойным вечером, гнобящее взмокшее усталое тело, выжимавшее последние соки, ужасное лето, душащее ночью привычной бессонницей. Он просыпался с тяжелой головой, обремененной мыслями, скопившимися этими бессонными ночами в равнодушном свете отвернувшейся луны. Мысли сами по себе бесформенные, в основном хаотический черед событий, приятных, счастливых моментов, но в равной степени, словно математический модуль, в конечном итоге выдавал постоянно один и тот же характер результата, а именно – вопиющую боль и безнадежность одиночества.

Протоптанная селянами тропинка, пересекавшая луг в сторону заводи, с годами превращалась в колею, настолько неровную, что велосипед постоянно ужасно сильно трясло, то и дело подбрасывая на кочках, звонок, при каждом ударе побрякивал, словно считал каждую неровность. Она сидела боком на раме, балансируя руками, чтобы не упасть и заливалась звонким смехом, скрадывая в нем страх скорости и неуверенности велосипеда. Смех, от шуток по поводу этого вибромассажера и синяков на заднице, которые непременно надо будет всем показать. Последнее его подстегивало, и он прибавлял скорость пропорционально ревности. Но она вдруг замолчала, прижавшись к нему, доверчиво, словно пока они вместе, пока они рядом, то и не боязно, а напротив, бешеный ритм мчавшейся жизни хоть не устойчив, но очень заманчив.


Утро вкрадывалось в его квартиру, город просыпался, обращая на себя внимание шумом проезжающих по улицам машин, позвякиванием неуклюжих трамваев, и прочими отголосками обычных будней. Вдыхая последние капли свежести перед устоявшейся жарой, все торопились почему-то, кто куда, отягощенные одним стремлением – успеть.
И лишь один он, для кого вся цель, весь смысл ушел в прошлое, растворившись там, в нем, ждал. Ожидание его необъяснимо, словно тупик, словно дорога в лабиринте, приводившая постоянно в одно и тоже место, бессмысленное и безнадежное, а сама жизнь напоминала путь, в котором дни – шаги. И с каждым днем делая этот шаг, все ближе и ближе приближался к плахе, приготовленной самой судьбой.

Они развалились на лугу, в мягкой душистой траве, и, держа друг друга за руки, молчали. Но спокойствие тишины вдруг неожиданно прервал резкий звук тревожного стрекотания какого-то насекомого.
“Смотри, он прогоняет нас. Вы вступили на его территорию, здесь его дом и он недоволен” – проговорила она
“Раздавить букашку, и нечего церемонится, подумаешь, недоволен” – пробурчал он.
“А ведь и по отношению к чему-то и мы букашки…” – задумалась она и поднялась нарвать букет полевых цветов.
Она всегда по приезду на дачу ставила свежий букет из полевых цветов в вазу на окно, и затем, ежедневно меняла их. Небольшой каприз, наполнявший дом естественной свежестью, такой, которую может подарить лишь природа. И летнее пребывание на даче поэтому окутывались некой аурой, манящей назад, к истокам природы.

Свист с кухни настойчиво призывал к завтраку, но он, не обращая на него никакого внимания сидел, смотрел в никуда, находясь в прострации, которую помогали создать окружавшие четыре стены, отгородившие его как от прошлой, так и повседневной жизни.
Стены давили, стесняли его мысли, но все – таки это было хоть какое-то спасение от окружающего мира, пытавшего неуместными, и довольно неумелыми соболезнованиями и нелепой моральной поддержкой, либо прочими попытками вернуть его в свои ряды не понимая при этом, что этим лишь усугубляют положение, и любое положительное воздействие на его отрицательную реакцию рождало еще больший отрицательный момент. Момент инерции, с которым он летел в пропасть, стремительно, и безвозвратно. А больной его рассудок, зараженный злым вирусом давно, в те дни, в те прекрасные мгновения , когда они были вместе, в то волшебное время, когда они радовались друг другу, те сладкие ночи, в объятиях которых они так страстно наслаждались, все это, теперь порождало болезнь, страшную, тяжелую, неизлечимую.

Дни пребывания на даче подходили к концу, и выкрадывая из них последние минуты блаженства отдыха и солнечных ванн в лучах нежного солнца у заводи, куда они ходили ежедневно купаться, брызгая друг в друга по детски – щенячной радостью от их совместного счастья. Но сейчас он остался на берегу, и дремал под колыбель от ее тихих и неторопливых всплесков, доносившихся с поверхности воды. Но звуки всплесков вдруг неожиданно прекратились, и тишина , прокравшаяся в его сон стремительно превратилась в шквал беспокойства, неожиданного, интуиция, потоком необузданной энергии вырвалась изнутри и защемило сердце.
Кровь резко ударила к вискам, и он словно ужаленный подскочил, и пытаясь успокоить накалившиеся нервы, стал судорожно оглядываться по сторонам, но вокруг царила мертвая тишина, и этот покой природы превратился в нечто ужасное, гнетущее.
Он позвал ее, собравшись духом от уже угасающей надежды, но тишина давила беспощадно, доигрывая свою роковую роль.
Он закричал снова, и этот крик было последнее, что осталось в его памяти в те короткие внезапные мгновения.
Теперь остались лишь обрывки: всплеск, истерика, крик, захлебнулся, вынырнул, и снова, в агонии, в бушующей страсти исправить неизбежное, коснуться чудом, почувствовать хоть малейшую надежу, но тщетно…
Несколько секунд , краткое мгновение в сравнении с пройденным, прожитым ими вместе сломали все.

“Она всегда, каждый день, …” – словно в бреду, повторяя снова и снова, стоял он перед ней. В руке, сжатой в кулак так сильно, будто этим жестом он стремился сбалансировать внутреннюю боль, хоть на чуть - чуть освободить душу от этого истязания, держал сухой букет.
“Она каждый день…” – шептал он, и из увядшего вчерашнего букета ветер выхватывал эти сухие лепестки полевых цветов и нежно стелил их на ее могилу.

Поодаль, за тяжелым и громадным кованным забором, на той стороне улице,
“Наивный… он каждый день приносит мне цветы, меняет их, и всегда полевые, самые свежие…”
 – в тонированной душе стекол тщеславной иномарки, скрылся циничный женский голос.