Июнь 2004

1.
От полугодовалого молчания,
от длящейся кромешной немоты,
от страшного открытия случайного,
что ты – не я, а я уже не ты,
укрой меня, звезда моя печальная,
взгляни с недостижимой высоты.

Стекают вниз лучи твои бесшумные
в июньских обесцвеченных ночах.
В подсиненные бархатные сумерки
темным-темна холодная печаль.
И кажется: слова сегодня умерли,
и нечем от отчаянья кричать.

Спаси меня от тихого безумия,
от ужаса, что так невыразим,
от этих молчаливых темных сумерек
прошу, в последний раз меня спаси!
Но снова, отрешенная, бездумная,
мне отвечаешь: не меня проси.

Кого же? Небо? Господа? Любимого?
Но я прошу не хлеба, не воды –
источника огня неугасимого,
лишь мне одной сияющей звезды,
что голос мне дает ночами синими,
спасая от полнейшей немоты.

Но воздух нем, а небеса пусты.

2.
Не полночь молчит –
это я молчу.
Мне в этой ночи
даже воздух чужд.
Рассыпались звезды, как соль на столе,
но ясности нет во мгле.

Смахнуть эту соль
и закрыть глаза,
но вечер бессон-
ный вернет назад
дрожащие мысли и звонкий мрак,
и мне не уснуть никак.

И нет мне покоя,
и пепел дня
горячей рукою
схватил меня.
И нет мне покоя, и ночь светла,
пока я горю дотла.

3.
Сегодня день для музыки и слов.
На небе пасмурном не видно даже дланей
соседних туч,
и призрачных желаний
мотив и легковесен, и летуч.
И в мире нет ни граней, ни углов.

Сегодня день для света и дождей.
Но не для цвета – серы даже очи
пустых домов,
очнувшихся от ночи,
но не очнувшихся от вечных снов
ушедших в неизвестное людей.

Их унесло, как волосы со лба,
седым туманом запоздавшего восхода.
А воздух густ,
и плотность небосвода
снимает с плеч моих нелегкий груз
огромного воздушного столба.

Не давит воздух, и не дышит грудь.
безмыслие, родившее блаженство,
не миражом,
а неприметным жестом
вернет и звук, и цвет, и мир, и дом,
и тучи унесет куда-нибудь.


4.
Я живу, не пытаясь расстаться с полынными строками,
но пытаюсь присвоить чужую судьбу одинокую,
за личиной страдания прячу пустую рассудочность,
за словами горячими – внутренний воздух остуженный.
Мне бы крышу сорвать и пойти с покаяньем к любимому,
но любые слова, как всегда, обернутся обидою.
А в июньских кострах догорает судьба суетливая,
и бессмысленный страх мной играет, как каменщик глиною.
Превращенье судьбы в суету мимолетно, как молодость.
Мой огонь не потух, но горит он и жаром, и холодом.
И в расколотом пламени мечется жизнь саламандрою,
серебрится душа негорящею шкурой обманною.
Я уже не пойму, где обман, где мое одиночество,
а душа еженощно словами над пламенем корчится.
Мир, как пламя, расколот, и небо пылает шафраново,
и живу я в оковах придуманной мной биографии.




5.
Не будет никакого продолжения.
тот день пройдет, пройдет твоя решимость.
В твоей судьбе другая будет женщина,
и я пойму, что головы кружились

не от любви, а от вина и вечера,
дрожали пальцы и пылали взоры.
Настало утро – и припомнить нечего.
Слова, слова – пустые разговоры.

Слова, слова – напрасные терзания.
Не будет продолженья между нами.
Увы, вокруг тебя пространство занято
иными встречами, людьми и голосами.

Утихнет утром головокружение,
растает память мятной карамелью.
Не будет никакого продолжения –
останется любовное похмелье.


6.
Оттого, что я уйду,
ваша жизнь не обеднеет.
Может, станут чуть бледнее
незабудки на пруду,

станет пресною еда,
станут блеклыми закаты.
Но печалиться не надо,
это горе – не беда.

Это просто чепуха.
Можно в жизнь подсыпать соли,
а закатов будет столько,
что навязнет на зубах

горький запах лебеды,
тихий шорох звезд окрестных.
Пусть разлука будет пресной.
Ночь запутает следы

моего полу-ухода,
невозможности уйти.
От заката до восхода
я ищу назад пути.





7.
Пахнут донником и ладаном
распаленные ладони.
Я тебя впостель укладываю.
С головою наклоненной
на меня глядишь украдкою,
на меня глядишь с усмешкою.
Ох ты, горе мое луковое…
Я слова пустые взвешиваю,
я в глаза густые всматриваюсь.
Ох ты, счастье мое краденое…
Счастье краткое и грешное.
Не носить мне платья свадебного.
Отбелило солнце пряди мне,
отбелили годы пряди мне.
На тебя гляжу неспешно я –
торопиться больше некуда.
Добиваться больше нечего.
Пахнет клевером и вечером,
заливает небо медами.
Станет будущность вычерчивать
этой ночью кто-то звездами.
А луна повиснет персиком,
как случайный гость непрошенный.
Будет в окна к нам заглядывать –
мое прошлое угадывать –
словно было это прошлое.

8.
Через несколько лет, когда мой успокоится пульс,
ты поверь, милый мой, я вернусь, непременно вернусь.
Будет голос мой тих, ну а волосы будут седы,
и умолкнет вдали отголосок забытой беды.
Я совсем успокоюсь, и не стану уже вспоминать
дни ушедшей любви и ушедших друзей имена.
Отгорит мой огонь, и не ровное пламя – зола
припорошит пути, по которым надежда прошла.
Я вернусь, я приду к твоим окнам, к твоим тополям,
я улыбкой отвечу на твой настороженный взгляд.
Но глазами скользнешь ты и скажешь друзьям с холодком:
«С этой женщиной я незнаком. Да и не был знаком».

9.
Вырваться из круговерти текучей беды.
В омут нырнуть головой – и до самого дна.
Не оставляю на зеркале мира следы,
отсвета не оставляю – ужель не видна?
Отзвука не оставляю – ужель не слышна
в гомоне гулком чужих голосов городских.
В город нырнуть головой – и до самого дна,
вырваться из круговерти текучей тоски.


10.
Свечой холодной отгорел закат.
Гори, гори, звездою догорай.
И не поверить, так ли жалок рай,
и не проверить, так ли жарок ад,
покуда мой закат не отгорит,
пока плескаюсь в луже пескарем,
глотая воздух, тающий внутри,
глотая свет под тусклым фонарем.
Мне вечно недостаточно воды,
мне вечно недостаточно тебя.
Гори, гори, пока твои следы
не затоптали, к свету торопясь.
Ночным огням не обрести тепла,
а мне тебя уже не обрести.
Ну что ж, не плачь, душа моя, не плачь.
Свети, огонь, свети, свети, свети.


11.
Не желтыми пятнами окна мои в ночах,
а холодом, меркнущим в черных слепых очах.
Не тоненьким голосом мне пропоет сверчок,
а скрипнет петля, да качнет головой замок.
Пустынен мой дом, и остыла в печи зола,
и первыми  льдинками стянуто дно котла.
Не вьет паутину паук, не скребется мышь.
И лишь фотографией ты на столе стоишь.
Безлюдна деревня, забиты давно дома.
Россия. Смоленщина. Пустошь. Зима. Зима.

12.
Отпели соловьи в моем дворе,
зазеленели кроны на горе,
и завязались ягоды черемух.
Вода прозрачна в тонких пальцах рек,
в жемчужинах росинок на заре
и в зеркалах окрестных водоемов.

Вода чиста. Чиста моя душа.
Осколки мыслей тают неспеша
в сей миг недолгий. Странная причуда!
Лишь ветер, расставаньями дыша,
гуляет в желтых листьях камыша,
гоняет воды маленького пруда.

Гони меня, неутомимый ветр!
Со мною ты неисправимо щедр,
даря святые запахи и звуки
моих лесов и птичьих голосов,
и теплых снов, ответивших на зов
души, похолодевшей от разлуки.

Душа, прозрачная, как воды родника,
бесчувственна, прохладна и легка.
И россыпи таинственных песчинок,
как камни драгоценные блестят
на дне. И тихо травы шелестят,
и радуги мелькают в паутинах.

Страшись холодных вод моей души,
не жемчуга в ней скрыты, а гроши,
да и они – подделка и обманка.
Прозрачна и прохладна жизнь моя,
но не любовь она несет, а яд.
А я – обманщица и самозванка.

Плесни огня, любовью обожги,
брось камень – пусть проносятся круги
по стылым водам, светлым и печальным.
Я так замерзла от своей тоски,
что кажется, рассыплюсь на куски,
едва меня коснешься ты случайно.

Но все ж коснись, коснись, тебя молю,
разрушь слепую холодность мою,
прими в ладонь протянутую руку.
Но тишина. И водная стена
по-прежнему чиста и холодна.
а я плыву над омутом по кругу.

13.
Ни ивою с длинными пальцами,
ни тонкой березою белой,
что плеч твоих нежно касается,
я стать для тебя не сумела.

На бурное море похожая
упрямой своей головою,
я стала травою покошенной,
простою травой луговою.

Но тонкую горечь полынную
и мятные светлые грезы
не вытеснить пальцами длинными
и белою кожей березы.

Не стану я верною, вечною,
не быть мне единственной милой,
рассыпет ветрами беспечными
мое разнотравье по миру.

Но что же с губою закушенной
стоишь, замерев, растревожен,
стоишь над травою покошенной
и ей надышаться не можешь.

14.
Ах, сорок лет – нелепая страница,
открытая в моем календаре.
Мой отблеск чуть заметно серебрится,
но нет еще унынья в серебре.

Закаты вижу реже, чем восходы,
и много реже слышу пенье птиц.
И местью опечаленной природы
становится неузнаванье лиц

в зеркальных отраженьях и портретах,
в случайных фотографиях друзей.
Мой век прошел. Мой лик остался где-то,
еще я где-то, но уже не здесь.

И с каждым днем заметней растоянье
меж мной внутри и этой, в зеркалах.
Седой, полузабытый, как преданье,
мой век стоит, угрюмый, как скала.


15.
Нарезать жасмина
пахучие ветки –
подарок не лучший,
но все-таки светлый,
У ветхого дома,
в жару и истоме,
в полуденной дреме.
Где места нет ветру,
где место – не спорам,
а солнцу и сонным
пьянеющим осам,
забравшимся в норы,
как сытые мыши.
Гуденья не слышно.
И даже в покосах,
звеневших привычно
на утренних зорях,
все тише и тише.

И в доме жасминовом
пахнет малиной,
и пахнет грибами
под маленькой крышей.
Уснувшее счастье
дорогою длинной
бредет, повторяя
минувшие версты,
и запах забытый
горбушечки черствой,
посыпанной солью –
ушедшее детство
откликнется болью.
И некуда деться
от душного полдня.

Спасение – вечер,
и запах жасмина,
и звон комариный,
гоняемый ветром.
И ива над речкой,
и желтая свечка
на темном оконце…
Закатное солнце
запрыгнет беспечно
за нить горизонта.
Вечерние речи,
вечерние взоры.
И вечность жасмина,
и тления вечность.