Натюрморт

Натюрморт

Небо устлано клочьями и обрывками черных облаков, и белых, раскрашенных в снежно-белый лунный свет, оставляющих, немного места в небе, как замочную скважину, чтобы дать Луне возможность подглядывать за ночным миром.

Она стояла на старом каменном мосту, положив расслабленные ладони на камень широких и грубых поручней, мокрых от недавнего дождя. Ее мягких подушечек пальцев, будто невзначай, касались иссохшие, черные ветви плюща, тянущегося по мосту сбоку, цепляясь за изрытую мелкими, острыми уступами стену. Ее взгляд восхищенно до судорожности обрисовывал ночное полотно, но очень осторожно, не дотрагиваясь своей кистью. Лишь повторяя движения художника, запоминая штрихи, удивительно-волшебные цветовые контрасты, обучаясь, дабы нарисовать подобное на своем рисунке. Но она понимала, что не способна передать это великолепие и была полна уверенности в том, что следующий ее холст останется девственным и неприкосновенным. На ней были низкие, темно синие туфельки, поношенное ожерелье черного бархата, завязка ее внешнего корсета извивались ланцетниками согласно порывам ветра, а шнуровка на нам напоминала длинный ряд ребер змеи, высушенной до костей. Подол ее пурпурного платья волновался дугами складок, растворяющимися старыми и образующимися новыми и снова исчезающими, словно танцуя, игриво и грациозно. Под мостом разливалось болото, поросшее тиной и камышом. Совсем состарившаяся и загнившая, раздаривающая смрад речушка, некогда резво пробегающая под высоко раскинувшемся горбом моста, искрясь отражающимися в ее переливах лучах солнца. Вдали леса были обвернуты в прозрачную оболочку, словно наполненной зеленой водой, волнуемую движением вод в глубинах морей и сонных, неторопливых океанских течений.
Она теперь смотрела в ту болотную топь, вниз, с моста невидящим, отрешенным взглядом, как что-то заставило ее отвлечься. Кто-то испугал ее своим неожиданным словом: Простите.
Когда восхищение и отчаянье встречаются в одной обители, на одном лике, это придает выражению несказанную красоту и восторг им.
Скажите ваше имя.
Как только она, испуганная неожиданность обернулась в мою сторону, ее глаза сверкали фосфорицирующей пылью, вобравшей луну, так долго она наблюдала и ловила его на своих зрачках, а со временем они стали тускнеть, оторванные от источника, но остались лишь слегка менее яркими и восторженно блестящими печальной радостью.
Меня зовут Мари.
Меня Давид.
Я вижу в вас творчество и благоговение перед природными великолепиями, я знаю, вы рисуете, я ваше лицо… оно странно прекрасно. Такие черты… я не нахожу слов, и вы словно с тех мною любимых и восхваляемых картин, что пишу я.
Она слегка смутилась, опустила глаза и, почти шепотом, сказал, что еще пишет стихи.
Я был бы рад послушать, прочтите!
Я не помню ни одно свое произведение наизусть, простите. Я пишу стихи от мгновенных порывов и вдохновений, и также скоро забываю.
Не беда, вы найдете время поделиться однажды.
Конечно, с большим удовольствием!
Позвольте, я провожу вас, где вы живете?
Мы отправились в путь, и повернулись спиной к луне. Именно в этот момент луна скрылась за черной потрепанностью облака, казалось, что она, засмотревшись на что-то, наклонившись с краешка своего алькова, сорвалась с него и брошенным мячиком упала на землю, закатилась в лес, увязнув в болотах с характерным, свойственным тихим, чуть слышным бульканьем.
Какое пытливое, беспечное творение! Не правда ли?
Мы шли по узенькой, безлюдной улочке. Поочередно, попарно зажигались фонари на аллее, словно специально для нас.
В домах, по обе стороны которых в редких окошках горел свет, было тихо, будто какое-то событие заставило всех обитателей этих домов замолчать или скоропостижно покинуть жилище, лишь с разваливающихся, крыш, покосившихся и уже прекративших стремиться в небо, доносился романтический визг и протяжные мяуканья кошек. Из каменной, прямоугольной трубы одного из домиков неритмично рвались, карабкаясь по черному от сажи дымоотводу, бледно-серый клубы дыма. Скорее всего, жгли ненужные деревянные вещи или прочитанные письма. Точно не дрова, так как в этом не было ни малейшей надобности. На улице было достаточно тепло, чтобы разжигать ими камин.
Как все привычно и обыденно, и вдруг я увидел вас. Я сразу понял, что должен подойти и познакомить наши судьбы с возможностью того, что они совьются, и из этого получится что-то единое. Как все однотипно и скучно, я уверен, что через 100-200 лет останется лишь память об искусстве и начнут творить подобие, мнимое изобретенное, выдавая его за нынешнее новое искусство. Как ни прискорбно, но будет так.
Мы проникли в темноту леса.
Я тоже стремлюсь лечиться этой панацеей, но это не всегда лечит так, как ты хочешь.
А где ты видишь разницу между искусством и искусственностью?
Я думаю, что искусственность это противоположность естественности, первоздания, а искусство это то же, что и искусственность. Я особой разницы не вижу.
Я же считаю, что искусство это что-то более духовное, вдохновенное, более надуманное, созданное ради искусства. Посмотри на эту дорогу, засыпанную песком. Какое глумление над смертями животных и растений, что создавали землю. Посмотри на эти дома. Это муравейники, построенные на скорую руку. Искусственность пошла в самом плохом, грязном и отвратительном проявлении этой пошлости.
Кажется мы заблудились.
Не беспокойся, я знаю дорогу, я часто прогуливаюсь здесь, собираю, краски и наброски для своих картин. Просто сейчас я заговорился. Здесь живут мои музы, убранные масками древесных нимф. Если я не буду их видеть, они умрут, покинут меня, а я покину землю. Хотя нет, мой дух покинет ее, а плоть моя останется памятью и пищей для земных обитателей. Этот пир, единственное на что годна моя плоть после смерти.
Лес укрылся тайной, как теплой шалью в морозный вечер и лишь луна игрой тени подсказывала происходящее вокруг. Он манит раскрыть тайну, разгадки которой не существует. Неровные силуэты, созданные из ветвей меняли свои контуры под непостоянством и изменчивостью ветров. Деревья были испещрены дуплами причудливой формы, в которых, как в кувшинах, сокрылись личинки светлячков, а над ними заботливо летали взрослые особи, танцуя в бреду странной эйфории, расплескивая темно-голубое сияние, какой-то один цвет из спектра синего, сказочно яркий и неестественный, по стволам и донам крон.
Мы ступили на тропинку, устланную бледными поганками. Как беспомощно они рассыпались и мялись под нашими ногами, их ножки ломались от легкого, единого прикосновения. Я остановился и сорвал одну из них,  нетронутых, бережно, как цветок, что цветет один раз в тысячу лет, и именно сейчас распустился, раскрыл лепестки.
Посмотри, как прелестно это создание, изящно и хрупко, но как обманчиво. Стоит почувствовать на губах его безвкусный нектар и он погубит тебя.
Почему-то теперь бросив на землю поганку, я со своей спутницей прошел чуть правее и наткнулся взором на колодец, испускающий легкий гнилой чад, разбавленный свежестью влажного ветра, доносящего этот глухой запах до нашего обоняния, но не вызывающий отвращения, напротив, какой-то привлекающий наслаждаться своей глубиной, необъяснимой пряностью и дразнящей кислотой.
Этот колодец уже слишком давно здесь стоит, чтобы кто-то из живых помнил о том, как он был построен. Ходят слухи, что он построен на кладбище и если приглядеться, то можно обнаружить на стенках кости людей, но этого не увидеть, пока достаточно не наклониться с краю, чтобы упасть. Он очень мрачен и глубок, не видно дна, возможно, что дно усеяно останками любознательных странников. Так что никто еще этого не видел. И этот колодец всегда пуст, безводен, никто не видел в нем воды.
Ну, ладно, пойдем, не будем об этом.
Мы прошли по полянке, волнуя неровными спиралями стелящийся тяжелый туман и на какие-то мгновения раскрывая взору землю с ее сакральным миром насекомых и миниатюрных растений, что здесь царит.
Вдруг Мари увидела, как птенец выпал из гнезда и упал в колодец. Она только кинулась к нему, но Давид остановил ее. Мари вспомнила рассказ про этот колодец. Она заплакала.
Храни свои слезы, не плачь, мне больно смотреть на тебя.
Одна слезинка скользнула по щеке и упала наземь. Давид поспешно окунул руку в туман и достал неграненый алмаз.
Я не верю, это не моя слеза!
Ты не замечаешь многого, это сказочный лес, здесь возможно все.
Расставшись  с лесом, мы вскоре подошли к ее дому.
Я буду ждать твоих стихов, из твоих уст.
А я хочу увидеть твое искусство.
До скорого. До завтра
Да.
Как только Мари зашла в дом, она встретила свою мать.
Мари, девочка моя, и снова ты пришла поздно, я волнуюсь за тебя!
Но мама, все хорошо.
Ты не слушаешь меня, не слышишь.
Строгость матери раздражала Мари, но она никогда не находила смелости перечить ей.
Хотя бы мама не запрещает мне рисовать и писать, иначе я бы не смогла представить жизни. Она до сих пор считает меня своей маленькой доченькой, безрассудной, не способной мыслить здраво, самостоятельно.
Иди в свою комнату!
Слушаюсь, мама.
Смысла вести разговор дальше не было. Часто разговор занимался сначала, но на более повышенных тонах и приближался своим окончанием к наказанию  в виде лишения Мари прогулок, что непозволительно было для нее и ее вдохновения. Пейзажи проходят со временем, ждут самоотверженно, пока на них взглянут и однажды запечатлят, но зачастую с осадками грусти и печали уходят, сменяются.
Мари зашла в свою комнату и хлопнув дверью, принялась плакать, но тут же нервно стерла слезы с лица со словами.
Давид не позволял мне плакать. Я не буду плакать.
Время было позднее, и она уже ложилась спать. Мари часто читала перед сном, но сейчас это было невозможно. Мысли о Давиде не позволяли. Тогда Мари задула свечу и укуталась в теплое одеяло, крепко закрыв глаза, отдаваясь сну, чтобы быстрее встретить рассвет и Давида. Что-то тянуло ее к нему и что бы это могло быть?
Утром они встретились, как и договорились и отправились домой к Давиду.
Ты недавно сюда приехала?
Да, я раньше жила за тем широко раскинутым лесом, что занимает почти весь горизонт, туда всегда уходит спать солнце. Я там жила лучше, здесь же я потеряла ту нить, что вела меня по счастливой жизни.
Невдалеке показался красивый дом, стоящий обособленно от всех, но в самой гуще деревьев, словно под их пристальным присмотром.
Проходи Мари, будь моим гостем.
Первым, что бросилось в глаза, было великое множество предметов быта, нужного и ненужного и, конечно, картины. Стоит ли описывать их содержание, они были восхитительны, самый капризный и несговорчивый критик стал бы поклонником этого творчества. Эти мысли, вылитые масляными красками на холст! Как кисть на такое способна! Такая живость, будто эти образы смотрят не с картин, а наводняют комнату. Мари бродила по первой комнате, углубленная в почтенное молчание, восторженный шок.
На первой картине был изображен мужчина, перерезающий ножом женщине горло, а люди на фоне стоят и делают вид, что не замечают. Некоторые смотрят искоса увлеченные, но в страхе, что убийца заметит их.
На второй изображен мертвый король, с которого снимают его золотые одежды и крадут регалии. Людские лики искажены бешеной радостью и удовлетворением.
На следующей, два оголодавших ребенка, тянущиеся к обвисшему вымени и сосцам лежащей на земле козы, уже чадящей ароматом смерти.
Мать, заворачивающая свой выкидыш, долгожданную дочку в страницы священнописания. Потерявшая веру во Всевышнего, проклинающая справедливость господню, обретая веру в обратное, но все же хороня плод на кладбище единорогов, желая счастья дочери и большей удачи в следующем перерождении.
Младенец, грубо схвативший ладонью головку мертвого котенка, принимая маленькое тельце за игрушку.
Выпотрошенный мужчина на столе, чья брюшная полость служит главным блюдом для беснующихся в вакханалии людей, празднующих каждый свой прожитый день в пороках и глумящиеся над слабостью господа бога умертвить их.
Язык замолк, заключенный в оковы губ. Слова пусты, а кровь и истина льются с этих стен. Откуда эти образы? Где он их берет?
Мари огласила Давиду свои мысли. Тот безмолвно, улыбаясь, наблюдал за ней.
Жизнь не делится четкими образами, она лишь настойчиво навязывает наброски воображению.
Хочешь вина, я схожу.
Да, я бы не отказалась.
В тот момент, как Давид вышел, Мари увидела огромное зеркало в резной, широкой раме, нечистое, пыльное, с пятнами отслоенной амальгамы. Она встала перед ним полюбоваться собой и узнать, уловить то, чем так привлекла Давида, но как ни старалась, эта задача была неразрешима.
Сзади подошел Давид и, взглянув своим отражением на ее, предложил бокал.
Мари развернулась к нему.
Я хотела прыгнуть тогда, но ты мне помешал свершить этот поступок. Я вам благодарна. В ее зрачках можно увидеть пропасть ночного неба, а в ее роговице глубину океана.
Я бы не позволил болотной гнили поглотить твое тело, оно слишком прелестно, чтобы касаться смердящей жижи и мокрой тины. Не должно быть так, чтобы бездна топи приняла тебя, скрыв на дне мутных вод.
После таких слов Мари не сдержала своих эмоций и своего желания.
Развяжи мой корсет и сними платье.
Давид покорился. Платье пало к ногам, скрыв ступни Мари под пурпуром фалд. После жгучего поцелуя Давид сказал:
Выпей это вино, оно сладко, как и твои губы.
Мари сделала один глоток.
Я чувствую запах корицы, лимона, пряный гвоздичный привкус и еще какой-то, дурманящий и пышный, неясный с первого глотка.
Это привкус качества, обусловленного долгой выдержкой вина и богатой насыщенностью винограда постоянно сменяющими друг друга светилами: солнцем и луной, никогда не прекращающими свое взращивание.
Пойдем в мою вторую галерею, я покажу тебе картины моего второго увлечения, настоящего искусства.
Они прошли в другую комнату. В той галерее Мари ждало великое, обещанное искусство, по-настоящему испугавшее ее.
Девушки, спящие, или мертвые девушки, усыпанные фруктами или цветами.
Мари обернулась к Давиду. Какое выражение ужаса посетило ее лик!
Теперь плачь, плачь! Это придаст твоему лицу еще больше скорби и печали. Ты видела кровь на телах тех девушек, они не были так прекрасны как ты. Я не видел тебя раньше. Я не могу испортить твое тело порезами, оно слишком прекрасно.
Мари бросила бокал на пол, и лишь осколки хрусталя разлетелись в разные стороны. Все вино было выпито. Давид ухмыльнулся.
Анодинум. Ты точно описала его состав, а та пышность была опиумом, жидким обезболивающим и снотворным. В таком количестве, что сейчас в твоих жилах, вряд ли ты проснешься.
Мари попыталась бежать к выходу, но рассудок помутился. Она пошла к двери в каком-то сомнамбулическом, глубоком бессознании. Она упала на колени и на руки, склонившись на бок.
Смерть повсюду с нами, мы наблюдаем друг за другом, и иногда кто-то из нас все же решается подойти ближе, кто-то же их знакомит сам поближе. Тут у Мари из ока выскользнула слеза и упала на пол багровой каплей, разбившись расколовшимся рубином.
Я разбудил твою смерть. Она сонно плетется по моему деревянному полу, скрежещет фалангами стоп по нему, ругаясь, что не вовремя встала, наталкиваясь на стулья. Слышишь, она приближается? Ах, да, ты этого не слышишь, ты должна чувствовать это изнутри своим сжавшимся желудком, в венах, зараженной кровью, что просачивается сквозь твой мозг, усыпляя его, предавая слишком настойчиво сну.
Мари встала еще раз, но следующее падение ее тела, расслабленного и обмякшего пришлось в мои объятья. Лишь когда я думал о сердце, его частый стук летел на крыльях этой мысли из невидимых далей и пытался разбить мою грудь, которую будет терзать еще долго, почти вечно. Я даже почувствовал последнее биение ее сердца, и тишина застыла пустотой в ее груди, но она не изменилась, она осталась такой же ангельски красивой, сияющей, но уже не жизнью, а мертвым сном.
Я взял ее на руки и положил на кушетку. Над срамным местом, меж чресл, я высыпал горсть земляники, в волосы ввил два кустика ежевики, густо усыпанные спелыми ягодами. Овил шею боа из редких гусиных перьев, а все тело посыпал батистовыми ландышами и бумажными орхидеями. И Мари созрела для смерти, упав созревшим плодом, налитым фруктом с ветки и в то же время став сладкой амброзией для моего искусства. Кушетку я забросал персиками, а в ладонь положил веточку пластмассового винограда. Она была облечена в прозрачное, белое платье из ткани лунного света, проникшего сквозь облако расползающегося по комнате и по ней.
Искусственность!? Нет, это уже искусство.
Она навечно закрыла глаза, но я не посмею сам их открыть, как бы мне ни хотелось еще разок подивиться их ясности и наивности и нарушить эту тихую идиллию смерти, нарушаемую лишь дыханием художника и шорохом кисти, плавающей по рефлености холста, медленно, влюблено, плавно, красиво, оставляя следы красок этого мгновения в тысячелетиях.


4.07.04