Семь сигарет

Промокшие спички
Надежду убили
Курить,
Значит
Будем
Дольше жить…
Земфира


8 447 сигарет назад все было по-другому. Даже у самих сигарет был другой вкус - не такой тяжелый и уставший, как сейчас. Даже дым у сигарет был другим - он не провисал в пространстве комнаты длинными рваными ранами: он поднимался в виде облаков другого, изящного и легковесного мира старых сказок братьев Гримм  к потолку и повисал там, как поднятый перед спектаклем занавес. Даже у фаянсового блюдца-пепельницы, стоящего на краю стола, было другое выражение лица - выражение случайного свидетеля чужого секса, растерянное и задумчивое… А сейчас это блюдце смеется надо мной - с моей 8 448 сигаретой.
 8 448 сигарет назад была осень. Листья только начинали ржаветь, как пораженные смертельной болезнью - от сердцевины к краям: медленно расползающиеся раковые метастазы, вынуждающие умереть старое поколение листьев, но сохраняющие их память и душу в самом дереве. Я хотела бы превратиться в такой лист - умирающий и рождающийся заново каждый раз, когда порыв осеннего ветра заиграется с волосами своих многочисленных рыжеволосых любовниц.
 А сегодня я нечаянно убила первую бабочку, залетевшую в мое окно… Сначала я приняла ее за одного из собратьев листьев, падавших мне в волосы 8 448 сигарет назад. Мне казалось, что этот лист чудом удержался на дереве, один из тысяч своих собратьев  - там старел: корчась, чернея, но не желая покоряться осенней смертоносности.  Но лист шевельнулся и превратился в бабочку, проснувшуюся между оконных створок - с ободранными краями крыльев, с поблекшим черно-оранжевым узором… Я удивилась ей - и испугалась: мне казалось, что вместе с этой глупой и в сущности ни в чем не виноватой бабочкой в дом пробралась неизлечимая болезнь, подтачивающая меня изнутри и не  дающая улыбаться  весеннему солнцу, которое раньше, 8 448 сигарет назад наверняка вернуло бы меня к жизни.
Пепел моей 8 449 сигареты, крошащийся, жемчужно-серый, выписывает в воздухе реквием по несчастной бабочке, на которую я опустила блюдце с горкой окурков. Окурки тогда рассыпались, и пол на кухне стал похож на поле боя - такое, какие его показывают в черно-белом советском кино; окурки сигарет были трупами моих солдат: погибших в неравной битве меня с моими воспоминаниями… По сути, эти мои сигареты-солдаты и рождены были где-то далеко, прошли через руки сборщиков табака и фабричные железные объятья только для того, чтоб пасть в этой неравной битве. Я смела трупы сигарет и останки бабочки и выкинула за окно… опустить их в мусорное ведро показалось мне кощунством, надругательством над чужой смертью…

Пепел 8 449 сигарет назад тоже был другим. Он был похож на запекшиеся губы - от жажды или от страсти - губы, дожидающиеся стакана воды или чужого поцелуя, утомленные, запыленные… Сейчас пепел стал похож на пыльцу с крыльев мертвой бабочки, пережившей зиму в царства Маб, чтобы быть раздавленной дешевой фаянсовой пепельницей с абстрактным узором из красных и желтых треугольников по краю… Эти треугольники напоминают мне клинопись,  зашифрованное послание древних миров, предрешившее мою судьбу еще 8 449 с половиной сигарет назад. Горящий кончик сигарет напоминает глаз, способный прочесть, расшифровать и объяснить мне эту надпись - красно-оранжевый глаз Саурона, который вглядывается в меня, пытаясь отыскать никогда мне не принадлежавшее кольцо всевластия, а заодно рассказать о том, как сладостно быть Королевой Теней в мире, куда никогда не заглядывает солнце. 8 449 сигарет назад я не думала о том, что это так сладостно - быть Королевой Теней и уметь прятать глаза от солнца.
 А вот мои глаза сейчас похожи на голубые шарики на кончике английских булавок, с силой вдавленный в бледно-желтую подушечку для иголок, вышитую ярко-красными нитками. По моим глазам почти наверняка можно подсчитать количество сигарет, выкуриваемых за день - число которых давно уже превысило число часов в слившихся в одно-единственное пепельное утро понедельника суток моей жизни…
Зажигалка, поднесенная  к 8 500 сигарете, обжигает пальцы. Пальцы дрожат и не могут удержать в плену маленькую изящную фигурку зажигалки, переламывают тонкую талию 8 500, юбилейно-обреченной сигареты. Вместо того, чтоб превратить две неравные части 8 500 сигареты в очередной окурочный трупик, я встаю и наливаю себе кофе. 8 500 сигарет назад ты тоже любил кофе - не как я, черный, горький, напоминающий монашеское признание в грехах о лишнем кусочке хлеба на благотворительном обеде. Ты любишь кофе со сливками, или кофе-гляссе, ты говоришь, что, несмотря на то, что это считается дурным вкусом, кофе должен быть сладким… Твой кофе похож на стареющих стриптизерш, еще сохранивших упругую грудь, но регулярно красящих волосы и засыпающих тоннами пудры карты морщин под глазами. Ну куда моему монашескому черному кофе до твоих почти натуральных блондинок?
Я тоже не блондинка. И не брюнетка. И даже не рыжая. Я  и сама начала забывать, каков же мой истинный цвет волос - так много раз меняла его, как с удовольствием поменяла бы и унылое течение собственной жизни завзятой неудачницы, давно и прочно вышедшей замуж за кофе без сахара и калорий и усыновившей 8 500 сигарет. Мои 8 500 детей, как и их не родившиеся братья из плоти и крови, погибли на поле войны меня со мной. Войны, в которой Соединенные Штаты Карьеры  нападали на независимую провинцию Любовь и называли это военной операцией против чужого диктата. Войны, главным призом и главным проигрышем в которой стал безусловный контроль над всеми органами моего стареющего тела, не хранящего ни запасов нефти, ни запасов нежности…  А взамен я не получила ни победы, ни поражения, я получила лишь отряд партизанских воспоминаний о тебе, регулярно подрывающих мосты моей веры в себя и старающихся сложить осколки былой победоносной империи в более или менее функционирующую республику…
Мой натуральный цвет наконец-то предательски вылез из под прядок, в последнее время хранящих рыжевато-золотистый оттенок осенних листьев, умерших 8 500 сигарет назад. Они оказались грязновато-серыми, как пепел, с бездумно-белыми надменными вкраплениями ранней седины - такой же матери 8 500 сигарет, как и я, уныло глядящей на них из амбразур осажденного усталостью города.
8 501 сигарета зажигается сразу. Я  курю, чувствуя себя посетительницей провинциального зала ожидания с жесткими пластмассовыми креслами  - 8 501 сигарета горчит, как “Беломор”, и у меня кружится голова, а в ушах начинают гудеть рельсы, напевая одну из кружевных пьесок Сибелиуса, и “с-ту-чат-на-с-ты-ках” составы вагонов. 8 501 сигарету назад я приняла бы этот стук в ушах за признак приближающихся слез, но сейчас только привычно стряхиваю пепел 8 501 сигареты в пепельницу и закрываю глаза, стараясь переждать проходящий состав, мысленно считая вагоны. Надпись “Light” на пачке - такая же обманщица, как и я…
Вагоны оказываются не составом из одного полушария моего мозга - правого, строго и рассудительного, как немецкая гувернантка - в другое, левое - с задатками Лолиты и Марии Медичи, с несерьезной улыбкой Алисы в стране чудес и оптимистичным “ничего, дело житейское” относительно всех нынешних  проблем. Длинный и никак не кончающийся состав оказывается телефонным звонком, настойчиво бьющим в уши и пытающимся вырвать меня из моей теплой компании сигарет и кофе. 8 501 сигарету назад я рванулась бы к телефону, предполагая, нет, почти будучи уверена, что звонишь ты - и ты наверняка вырвал бы меня в тяжелую, проволочно-медную осень с привкусом жести. Вместе с 8 501 сигаретой я переживаю этот телефонный звонок, как пережидают чужое, неинтересное тебе высказывание, или глупую песню по радио… Затяжка - звонок - затяжка- звонок - я начинаю затягиваться в ритме звонящего телефона, пока он не замолкает - но звонок продолжает звенеть у меня в ушах, подчиняя себе и ритм сердца, и ритм дыхания, и ритм курения. Какая разница, кто звонит, если звонить некому?
Пепел 8 502 сигареты падает между страниц записной книжки. Я уже жалею, что не взяла трубку, я уже пытаюсь гадать, кто же хотел прорваться в мой одинокий ад, на который я сама себя обрекла. Глаза обжигает твой номер, записанный на странице на букву Л - не по имени, по моему четкому осознанию обреченности на тебя…
У 8 502 сигареты вкус твоего поцелуя. Я  тушу ее, только начатую, о край блюдца, на миг стирая кусочек древне-финикийской красно-желтой фразы, несущий главный смысл моей жизни. Наверное, в этом кусочке клинописной фразы написано, что я еще жива - это именно та часть, в которую мне больше всего хочется верить. Наверное, я все-таки наберу твой номер - вписанный не в мою записную книжку, а в неровную поверхность моей памяти - той же клинописью… Узнать, может, ты тоже еще жив… Мне достаточно будет двух слов, отпущенных твоим определителем номера, чтобы прожить еще 8 500 или 100 000 или 100 000 000 сигарет - столько, сколько ты посчитаешь нужным:
Здравствуй, любимая…
А после - после можно будет смириться с тем, что я  выкуриваю по две пачки в день. Разве это весна? Это усталая пародия на весну, с унылым дождем и потоками грязи на обочинах тротуаров. А настоящая весна начнется, когда я услышу твой голос и закурю 8 503 сигарету, дым от которой будет путаться в моих пальцах, как телефонный провод…