Про остальное

Наблюдаю за тем, как крылатые. Голуби носятся под ногами и дерутся за крохи. Едва свежей столичной булки. Скрашиваю крошевом будничность брошенных. Птицы, а всё ж, как дети – верят, кому не попадя, а потом улетают, куда не ведомо. Всё бы отдал, да берут частями. Рвут клоками, загребают руками, ненужное возвращают, но и то – не прощают.
 
Мне бы… хотя бы… однажды… единожды… вздохнуть, а там… будь, что будет, даже если ничего и нет.

Столько всего хорошего у меня, столько счастья и радости… столько, что дурно делается. Голова кружится, мечется, мечтается, в мечтах устремляется, в устремлениях бьётся. В то, что мне не живётся. Не иначе, не ‘иначе, ни с приёма, ни с выдачи.

Хочется говорить. О хорошем. И сквернословить. О том же… да так, чтобы все слова  перебрать, перемолоть, переколотить, разжевать, проглотить, на зуб оставить и этим ославить. Тошнит от привкуса.

Нужные люди в нужный момент окажутся в совершенно ненужных местах. Одиночество. Это так просто. Всё просто: если не острый, то рана сквозная, а острый – от края и снова до края, себя раскрывая, нутром каравая.
 
Опять же, всё так заманчиво – планы, перспективы, надежды, мечты, желания. Во всё верится, всего хочется. Казалось бы – живи, как живётся, а мне всё неймётся, ленточкой вьётся, а я всё держу: хочу отпущу, хочу раскручу, хочу заверчу… но только ни в кольца, ни в пятна на солнце, ни в петлю в оконце.

Каждый год празднуем Пасху. Каждый год распинаем Христа. Каждый год помним о том, что вода сыра, что земля черства, что жизнь коротка и у всех – одна. Одинёшенька. Приютит ли на небе, Боженька, или пустит по миру сирыми, голубями сизокрылыми…