Записки марсианина

Записки марсианина.

Да кто такой этот ваш Сигизмунд!
Пишет чудно` и непонятно, наверное, просто РИСУЕТСЯ перед собой!
Был бы порядочным человеком, не стал бы скрываться за СОВЕТАМИ, рассказал бы о себе: кто он, откуда и по какому праву дает советы доверчивым гражданам. Да, многие его рекомендации полезны, хотя некоторые и слишком уж «избиты» и естественны, но я, например с очень многими его советами категорически не согласна!
Ю. Б.

Не могу (и не хочу) сдерживать своего восхищения!
Вы абсолютно правы. Легче всего уйти от рассказа о себе, давая советы! Но в данном случае желание помочь было вполне откровенным и более альтруистическим, чем «простые рисовки».
Преодолев смущение, я расскажу о жизненном пути Сигизмунда, который был «порочно» зачат, родился, совсем как простой человек, жил, как собиратель (собственным лбом), сеятель мудрости и ВЕЛИКИЙ УЧИТЕЛЬ, и так же, как простой человек умер, оставив ОГРОМНОЕ КОЛИЧЕСТВО последователей и учеников.
Последним и объясняется тот бесспорный факт, что очень многие люди живут по законам СВВ, практически никогда не ссылаясь на СЭМа и даже не вспоминая (не зная) его имени, без знакомства с его ТВОРЧЕСКИМ НАСЛЕДИЕМ. И хотя люди, в большинстве своем, позабыли его ИМЯ, но ДЕЛО его будет ЖИТЬ В ВЕКАХ! Слушайте!


 «Вероломство ненависти в том то и состоит, что она связывает нас с противником в тугом объятии. В этом вся непристойность войны: интимность взаимно перемешанной крови, неприличная близость двух солдат, которые, встретившись взглядами, протыкают друг друга штыками. …
Телесно соприкоснуться с людьми, стремящимися оттолкнуть ближнего и обречь его смерти, … куда страшнее, чем окончить свою жизнь в чистой прозрачности вод».

«Бессмертие» Милан Кундера


Правдивая история учителя Сигизмунда.
Часть первая.
Когда Сигизмунд (СЭМ) вышел из пещеры своего уединенного самосозерцания и взглянул на МИР, он увидел его новым, измененным, отличным от своих представлений. А может быть, изменился только он сам, Сигизмунд?!
Выйдя на СВЕТ, и заглянув в зеркало ЧИСТОЙ ВОДЫ обратился он к себе, будто себе удивляясь. Глаза, отвыкшие от яркого света, не узнавали собственное изображение. Но слух вернул его к восприятию себя-в-мире.

- Эй, ты мужик! Чё в воду уставился?! Аль нашел чего? Так это мое! Я здесь давеча одну вещицу потерял. Какую? Так я тебе и сказал!
- Я нашел твою песню, ту которую ты не спел, ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК! отвечал Сигизмунд, не отрываясь от воды, - возьми, ведь она твоя!

 Мизантропическая песня:
Мир человеческий так многолюден!
Холоден, тесен, скучен и шумен.
Он хитроумен и любопытен,
Слухами полон, ложью пропитан.

В тонких пространствах,
Лишь душам доступных,
Крепкие нити рвутся судьбою,
Словно канаты,
с криком беззвучным
Лопнув внезапно под шаткой стопою

Но в космосе, чудом вдруг повстречавшись,
Душам столкнувшимся, вновь не расстаться,
Даже желая прервать тяготенье,
В каждом останется прикосновенье!
 


- Мы с тобою, ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК, теперь УЖЕ есть в жизни друг друга!
- Да, пошел ты! – недоверчиво и мрачно пробормотал он в ответ.
- Как жаль, что я не умею слагать стихов! – позавидовал Сигизмунд и пошел далее по тропинке от ВОДЫ, оставив свое ОТРАЖЕНИЕ.


Он брел неторопливым шагом, чтобы ВСЕ успеть, но вдруг, неожиданность спугнула его раздумья. Он услышал знакомый ГОЛОС, который говорил громко и с напором. Узнать его было непросто, ведь редко удается слышать себя со стороны, даже через толщу прозрачной вечности! Стоя перед памятником с затертой надписью на постаменте молодой человек громко и злобно кричал:
 
Ревность
 Я потерял покой и сон
 И кто бы знал, что в этом мире,
 Великий есть поэт такой,
 Что написал 154 сонета опытной рукой!

 Молю богов, каких могу я знать,
 Чтоб дали время мне и силы,
 Стихотворений написать,
 Хотя бы 155!
 
Увидев Сигизмунда, юноша замолчал и кажется, даже на мгновение смутился, по крайней мере, лицо его вытянулось в забавной гримасе. Он достал из огромной и звенящей сумки большую, пузатую бутылку с пузырящейся жидкостью и надолго припал к ней губами. Вскоре он воспрял духом и вновь принялся кричать, безжалостно ударяя себя в грудь, но слова его стали непонятны, речь путалась, вскоре и ноги его ослабели, он зашатался, присел и вскоре крепко уснул, опираясь на постамент.
Сигизмунд подошел к нему, осторожно поднял его голову и, испытав нежность в сердце своем, тихо запел:

 Б А С Н Я
 В млечных реках астероидной пыли
 Затерялся островок далекий,
 На котором странный лис
 Свой удел влачил нелегкий.

 Временами весел он бывал,
 А порою пил без меры,
 Но ему вдруг стал немилым Мир,
 Видно поражен лучом Венеры,
 Про заморский плод он возомнил,
 Тот, что спеет на лозе запретной.
 Он чутьем своим нашел сады,
 Где произрастает тот заветный
 И согретый солнечным теплом
 Результат мечтаний беспредметных.

 Шест его высокий поднимал
 И казалось - никогда не сможет
 Он достигнуть сказочных высот...
 Только время шло и наливаясь
 Соком, зрел тот вожделенный плод
 И нагнулась ветвь, и прикоснулась
 К страждущим устам тяжелою лозой,
 А вкусив того о чем мечталось,
 Он навеки потерял покой
 И входил затем в тот сад украдкой,
 Не стыдясь пил за глотком - глоток,
 К соку сладкому все больше привыкая,
 Без него прожить уже не мог.

 Вот мораль: свое - получишь в срок
 Лишь тогда, когда забудешь про желанье,
 Чтоб узнать до этого не мог
 Безмятежность сути мирозданья,
 Чтоб, стремясь достигнуть тех вершин
 На которые никто не поднимался,
 Не лишался смысла ты, мой сын
 И у постаментов не валялся!
 


***


Все это МУДРО` и непонятно. Объясните простыми словами, что вы имели в виду?
Ю.Б.

Полностью с Вами согласен дорогая Ю.Б., только я бы поставил ударение по-другому - МУ`ДРО!
А, что касается простоты, то чем далее, тем проще и понятнее будет все это. Терпение! Цель уже близка!


Правдивая история учителя Сигизмунда.

Часть вторая.

«… сокровище, подаренное мне: это маленькая истина, что несу я.
Но она так беспокойна, как малое дитя; и если бы я не зажимал ей рта, она кричала бы во все горло…».

«Так говорил Заратустра» Фридрих Ницше


«Двери настежь у вас, а душа взаперти.
Кто хозяином здесь? - напоил бы вином".
А в ответ мне: "Видать, был ты долго в пути -
И людей позабыл, - мы всегда так живем!»
Владимир Высоцкий

Мы оставили Сигизмунда, охраняющим собственный покой, с головой хмельного, ревнивого юноши на руках и поющего ему колыбельную песню. Но вскоре басня кончилась, а юноша продолжал спать, бормоча во сне женские имена и чмокая губами. Сигизмунд почувствовал себя лишним, встал и пошел восвояси. А молодой человек, не услышав конца басни, вскоре вскочил на нетвердые ноги. Он возобновил свои бесконечные тирады, перемежая стихи с отборной бранью.
Сигизмунд не вернулся к нему, потому, что он ЗНАЛ, что это невозможно, хоть и сожалел о нем.
Да и как было ему вернуться, если впереди происходило нечто впечатляющее:
Там он увидел молодца с длинными волосами, облаченного в белый халат и размахивающего блестящим молоточком с резиновыми вставками и кричащего нараспев... в другой – он держал сосуд с какой-то мутной жидкостью, к которой он то и дело прикладывался губами, подобно горнисту.
Похоже, что и этот парень был безнадежно пьян!

 
 Чума, холера и проказа
 Известны с давних нам времен,
 Но есть еще одна зараза,
 Которой свыше осужден
 Болеть на свете смертный каждый.

 Пусть буду я прокипячен
 Иль проспиртован многократно,
 Диетой строгою ВСЕГО лишен,
 Избавит только смерть от этой жажды.

 И на мученье обречен,
 Кто ею не страдал однажды!

Приближение к нему было явно опасным, но Сигизмунд шагнул навстречу.
- ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК! Зачем ты постоянно прикладываешься к бутылке, что черпаешь ты оттуда? Правда ли, что этого недостаточно в тебе самом?
– На, лучше сам попробуй! То, что уже есть во мне, не так уж просто разбудить и извлечь! - молодец с ироничной и злой усмешкой протянул Сигизмунду бутыль.
Едкой горечью обдало учителя.
- Я не хочу пробовать этого. Да если б и стал я это пить, то откуда мне знать, что чувствуешь ТЫ, потребляя ЭТО!? И для чего тебе так надо ЭТО, и почему ты решил, что ЭТО – твое?!
Малый усмехнулся с хитрым прищуром и запел, поглядывая свысока, будто открывая что-то, словно ему одному была известна мудрость, которой делился он.
 Порой горчит вино ЛЮБВИ
 И тем сильней, чем крепче опьяняет
 И только тот не ведал горечи,
 Кто и самой любви не знает.
 Но если терпкий вкус претит
 И НЕРАЗУМНЫЙ сей напиток разбавляет,
 То вместе с горечью и сладость пропадает
 И жажду жизни он не утолит!


 - Я понял, - ответил Сигизмунд, - ты чувствуешь, то, что называешь словом «ЛЮБОВЬ», а можешь ли ты найти ЭТО в себе? Что это, такое болезненное для тебя. Какой-то неведомый недуг или наркотик, а может быть и еще что-то?
- Боже мой! Как ты глуп, несмотря на преклонный возраст! А может, твоя мудрость уже оставляет тебя, «учитель»? – произнес он с издевкой в голосе.
- Тебе виднее, мой дорогой!
- Чем же тебе так дорог я?
- Ты дорог мне, как то сокровище, которое уже невозможно потерять, но можно очень надежно запрятать, так, чтобы уже не воспользоваться, но носить с собой и чувствовать его тяжесть. Я видел многих, которые НАКОПИЛИ столько, что уже не могут ЭТО таскать, но не решаются достать и рассмотреть ЭТО до самого КОНЦА!
- Ты говоришь много и непонятно, по крайней мере, если ты хочешь взять меня с собой, то это совершенно не входит в мои планы! Здесь еще столько того, что «называют словом любовь», а еще и ДЕЛАЮТ ЭТО, конечно, кто еще на это способен! – здесь он озорно, дерзко рассмеялся Сигизмунду прямо в лицо.
- Пожалуй, ты прав относительно меня и моей старости! Уважь седины, поясни, что есть ЛЮБОВЬ в твоем понимании? Когда-то я бы и сам тебе легко это объяснил, но память оставляет меня и помню я только то, что уже давно НАДО забыть!
- Слушай, последний раз объясняю! – мрачно промолвил парень, взмахнув для убедительности молотком, который в то же мгновение превратился в ХРУСТАЛЬНЫЙ ШАР.

Все завертелось перед глазами Сигизмунда, он опустился на камень, еще хранящий тепло дневных лучей и погрузился в состояние расслабленного СЛУШАНИЯ…





 ***
Когда-то Ева молодая,
Пленив Адама красотой
Сомненьем душу не терзая,
Из Рая увела с собой,
Делить его вниманье не желая
С унылою архангелов гурьбой
И зная точно то, что было
Голодному Адаму мило
И чтоб сомнения не мучили в пути
Плодами его спелыми кормила,
Что помогало пленнику идти.

Традиции нельзя никак забыть.
Адамов чем то надобно кормить
И чем бы не был плод запретный заменен,
Из рук любимой сладок будет он!

А что Адам!?
Вкусил плодов от Древа,
Запретного,
В Святом саду,
Ответственность он тем сложил на Еву,
А Змей - был привлечен к суду!

Но не спешите!
Выводы отложим
До рассмотрения последствий этих дел
Кому проказник плохо сделал?
Кого обидеть он хотел?
И кто виновен в том, что он
Экипирован и снабжен,
И совершенно был готов
Для "поедания плодов"?

И Божий промысел есть в том,
Что угощен Адам был тем плодом,
И повелось из века в век,
Что счастлив лишь влюбленный человек!
 
Сладкий голос заворожил Сигизмунда, поверг его в мечтания и воспоминания, а в ХРУСТАЛЬНОЙ СФЕРЕ увидал он много того, что ранее казалось ему несуществующим и происходило вовсе не с ним. А самое удивительное, он обрел дар стихосложения!


 Прикосновенье мягких серых волн
И трепетная нежность сдержанных лобзаний,
И рыжий солнца блеск,
Мне подарили жизни смысл
И сладкие терзанья!

Сквозь онейроидный туман
Внимаю поступь ног твоих
И магию движений,
И песню голоса,
Способного убить и воскресить,
Казнить и миловать,
С беспечной щедростью роняющего сладостные звуки.

Блажен постигший радость бытия,
Вкусивший на Земле, при жизни
Радостные муки,
Терзанье, наполняющее смыслом
Мирскую суету сует!

Пролей на черный холст тоскливых будней
И рыжий, пламенный огонь,
И строгий мрамор неприступных черт,
И яркий блик от "розы поцелованной дождем",
Скрывающий тепло и влажный блеск кораллов,
Позволив мне украдкой восхищаться
Роскошной щедростью создания Творца!
 
- Что ЭТО!? - воскликнул Сигизмунд, не понимая и не веря себе, - Ты волшебник, колдун, ты загипнотизировал меня!
- Да ты дед, похоже, и впрямь из ума выжил, если конечно ОН у тебя когда-нибудь был, как говорят об этом странные люди, называющие тебя «учителем»!

Сигизмунд очнулся от увесистого удара по голове, разглядев упавший предмет, он увидел молоток с резиновыми вставками и пристегнутой к нему огромной булавкой. Неподалеку, в полумраке светился помятый, но еще белый халат. Смеркалось…
Удар отрезвил Сигизмунда лишь частично и ДАР стихотворчества полностью не исчез, скорее наоборот стало все труднее говорить прозой, но стихи получались какие-то все более кривые и загадочные:

Разлился лужей лунный свет,
Где Солнце рыжее носилось,
Утихла суета сует,
Безмолвие ночное воцарилось,
 
По сонным крышам прокатился
Холодный перламутра цвет.
 
И в силу полную вступив,
Луна берет бразды правленья
Волне морской сулит прилив,
Свет суши поглощая водной тенью.
 
Во тьме видней тепло души,
Что лед рассудка растопляет.
И не погаснет пламя той свечи,
Которая в ночи дорогу освещает
Пленительным огнем любви!

- Что же делать? – в ужасе воскликнул Сигизмунд, - заворожил меня на ночь глядя и испарился! А вдруг я уже не смогу никогда говорить ПО-НОРМАЛЬНОМУ! Если я действительно когда-нибудь был на это способен!

И точно, будто помимо его воли уста открылись и… полилось:

Не то светило, что с восходом
Лучистый рассыпает свет,
Младые оживляя всходы,
И щедро расточая цвет,
Расписывает красками природу,
Судьбу с младенческих решает лет.
 
Владеет человеческой душой
И дразнит нас страстей соблазном,
Таким желанным и опасным,
Влекущим властно в омут свой,
А временами, как награду,
Нам вдохновение дарит
И знанья тайного усладу,
Что в нашей памяти царит
И заполняет мрак бессонный
В ночной тиши волненьем томным
Одна лишь тусклая Луна.
 
Пусть лишь во тьме видна она
И только отражает свет,
Но ближе всех других планет.
И летом, и среди зимы,
Когда Ярило улетает,
Лучи его слабы, бледны
И холод землю покрывает,
А небо застят шоры мглы,
Луна вокруг Земли летает,
Чужда тщеславности мирской
И тайно нами управляет
Мешая обрести покой…

- Да уж, какой тут покой, если тобою «тайно управляют»! – воскликнул Сигизмунд и вскоре снова забылся беспокойным сном…

Его пробуждение было тягостно, но сожаления о прошедшем не было. Ему показалось, что увиденное вернуло его к ясности восприятия.
Он заметил «парочку»: сгорбленный, всклокоченный и плачущий мужчина, постоянно припадая то на одно колено, то на оба, а то и вовсе ложась ЛИЦОМ В ГРЯЗЬ следовал за женщиной, которая шла с высоко поднятой головой, еле заметно поглядывая на спутника, будто проверяя на месте ли он, продолжает ли за ней идти. Ее высокомерное лицо выражало раздраженное отвращение. К своему удивлению Сигизмунд заметил, ему непонятную гордость, светившуюся в глазах кавалера, его лицо выражало осмысленную сосредоточенность, но при этом он тихо и жалобно стонал:

 Я вижу, милая, что ты грустишь
 И ничего не в силах сделать.
 Все больше ты со мной молчишь,
 Томишь сомненьем и даешь отведать
 Средь зыбкой неуверенности боль.

 Ругаюсь часто я с тобой,
 А ты о том порой не знаешь
 И мысли, мрачной чередой
 Зловещие плетут спирали...

 Как недоволен я собой!
 Себя несдержанностью укоряю,
 Но лишь тогда стихает боль,
 Успокоенье обретаю,
 Когда могу побыть с тобой!

Для чего он делает это? Ведь для чего-то ЕМУ это надо! Сигизмунд, СОПЕРЕЖИВАЛ, почувствовав жалость к этому человеку. Он удивился себе «Странно, откуда это у меня, ведь я, КАЖЕТСЯ не таков! Или жалость моя, - к этой женщине, для чего-то СВОЕГО требующей ТАКИХ «знаков внимания», а умеет ли она ЛЮБИТЬ»?
Наверное, я опять что-то забыл! А проснулся ли я? Нет, я точно вспоминаю что-то!


 Мрачна погода,
 Свет не очень бел
 И в мутном воздухе летает влага
 Пишу о том, про что не раз я пел,
 Порой кричал, и хохотал, и плакал.
 Тебе в стихах несмелых объяснял,
 Язык свой, за неловкость укоряя,
 В слова безумство мыслей заточал,
 Их чистоту и свет порой теряя.

 Пусть ничего в них не поймешь,
 Но если только пожелаешь,
 Прочесть сумеешь между строк:
 "Люблю", "надеюсь" и "скучаю"!

Сгущался туман, приобретая неестественный, зловещий оттенок, липкий запах чего-то близкого и сладкого, расслабляющего, чему было желанно, но страшно довериться.
Из расплывчатых очертаний вдруг стал организовываться образ, который никак не мог оставить его равнодушным. В нем пробудилось что-то давно уже, казалось навсегда уснувшее. Этот образ и голосом своим и всем своим существом и присутствием воскрешал далекие воспоминания детства или чего-то еще более давнего, происходящего с другими людьми. Знакомый, но никак не узнаваемый аромат увлекал в ассоциации, такие же долгие, как и беспредметные, неопределенные. Это была ЖЕНЩИНА. Она неуловимо прикоснулась к его щеке, оставив свое дыхание и аромат, вновь растворившись в тумане.

Волшебные мечты,
Безумные слова,
Дурманит аромат приятный,
Когда коснешься ты едва,
Вдруг ускользая из объятий.

Пьянеет разум и кружится голова
Мечтанья дерзкие срывают путы платьев,
Сокрывшие красоты божества
От жадных глаз, что грезят счастьем…


- Кто ты?! - робко спросил Сигизмунд в темноту.
- ЛЮБОВЬ, а для тебя просто ЛЮБА! – неожиданно простой ответ смутил его.
- ТЫ?! – удивился он.
- … Скажи, я нравлюсь тебе, Сигизмунд? – она озорно и звонко засмеялась, будто дразня его.
- Зачем тебе это знать и откуда тебе известно мое имя?
- Пойдем со мной! – пропел ее нежный голос.
- Я не могу, я чувствую, … что я хочу остаться здесь!
- И что же ты тут делаешь?! - насмешливо спросила она, явно теряя терпение.
- Живу…
- Что у тебя здесь есть и чем же ты занят и может ли тебе быть БЕЗ МЕНЯ хорошо?!
- У меня есть Жизнь.
- Что это за СТРАННОЕ СЛОВО и почему ты считаешь, что можешь ЖИТЬ без меня?! Раз так, выбирай Я или ОНА! – закричала ЛЮБА окончательно рассвирепев. Разве можно жить без меня?!
- Многим это вполне удается… - проговорил Сигизмунд, удивившись собственным словам.

 О, нелегко понять меня -
 Я сам себя понять не в силах!
 Мгновеньем сладостным живя,
 Лечу на тройке вдоль обрыва,
 Но не хочу кричать коням,
 Чтоб резвый бег остановили...
 Влекут меня в зеленый омут красоты
 Волшебные слова,
 Безумные мечты.

А вот и они, ПРИВЕРЕДЛИВЫЕ КОНИ, что носили Поэта, на которых он ЛЕТАЛ над всей Землей и не мог остановиться, именно не мог, чтобы сохранить полет, не утратить ВЫСОТУ, и не разбиться о холодную людскую неприступность.
Колесница пролетела, немного разогнав густые облака, но на ней был НЕ ОН, а какой-то хмурый и надутый парень, который громко и хрипло кричал, явно гордясь своей хрипотой. Не обратив внимания на путника, он шумно промчался мимо, обдав жирной и ржавой, липкой грязью. Тройка промчалась. А Люба, на ходу ловко вскочила на нее и скрылась в тумане.
С чувством облегчения Сигизмунд тронулся далее.

 Тучи над городом, пахнет грозой.
 Милая, мне расскажи
 Что же ты так молчалива со мной,
 Чем опечалена ты?
 
 Я полюбуюсь твоей красотой
 И не спугнув тишины,
 Лишь постараюсь, чтоб рядом со мной
 Грусть позабыла бы ты,

 Вспомнив, что где-то в дали неземной,
 Средь астероидной пыли,
 Звезды за тучами скрытые мглой
 Путь освещают Земли.


 Вернее ему показалось, что он куда-то идет. В тумане он не заметил, что вернулся к ВОДЕ. Он подошел к ней так близко, что намочил ноги и холод вновь пробудил его. Вернувшись на сушу, Сигизмунд огляделся.
 Что-то щемило в груди, неуловимо приятно, возвращая к СЕБЕ и вызывая приятное волнение.
- Что это? – спросил он сам себя.
- Это ЛЮБОВЬ! - радостно крикнул ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК, как будто нашел что-то, покрывая водную гладь своим громким и дерзким голосом, который почему-то показался учителю приятным. Он все еще продолжал свое исследование водоема, очевидно не веря в то, что Сигизмунд передал ему ВСЮ свою находку.
- Как можешь видеть ты так ЯСНО мои чувства?
- А что тут сложного?! Просто надо меньше думать и больше наблюдать!
- Так что же такое ЛЮБОВЬ, ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК!?
- А ты чё… маленький? – ответил тот, внезапно изменившимся голосом, с тоном вызывающей иронии, - Сам не понимаешь?!

 ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК вновь спрятался в густом тумане, и Сигизмунду показалось, что на его месте опять появилась странная пара влюбленных, только они все время менялись местами около детской коляски, выхватывая из нее ребенка и временами один из них изловчившись, хлестко ударял его тельцем другого прямо по голове. Иногда они хватались за ребенка одновременно и в ожесточенной борьбе пытались перетянуть в свою сторону, вырвать из рук, а вырвав, снова хлестнуть им партнера. Ребенок начинал истошно кричать, и они оба переключались уже на него, по очереди награждая его увесистыми оплеухами, сопровождая их возгласами возмущения.
 Увидев Сигизмунда, они оба стали чрезмерно добродушны и улыбчивы. Улыбался даже ребенок. Это как оказалось, была девочка, уже вполне взрослая, чтобы ходить, но она не могла этого делать, т.к. ее ноги были туго ПЕРЕБИНТОВАНЫ. Ее тело было почти бесформенно располневшим, в глазах – тоскливая опустошенность. И если глуповатое, одутловатое лицо выражало неестественную детскость, то в глазах читались вполне взрослый выстраданный опыт, недетская серьезность и невыразимая тоска.
 Не дожидаясь вопросов, родители наперебой с гордым исступлением стали рассказывать о том, как девочка слаба и с каким трудом удалось им найти доктора, который дал им, наконец, ПРАВИЛЬНЫЕ рекомендации, чтобы ребенок не тратил своих сил на ходьбу, а что еще страшнее, не УБЕЖАЛ от них куда-нибудь.
- Для чего тогда мы ее рожали?! – вопрошала мать, выразительно глядя на Сигизмунда, который молча, как завороженный уставился на них.
 Вдруг, очнувшись как ото сна, он попытался поддержать разговор:
- А для чего-о-о?
 Вопрос был явно некстати, хотя тема и была задана самими собеседниками. Еще висело в воздухе последнее «о-о-о», которое скорее скрывало зевок, как Сигизмунд почувствовал неуместность его, заметив полный холодной ненависти взгляд, а затем и получив короткий удар в челюсть, которую еще не успел закрыть. Уже до появления боли солоноватый привкус теплой крови, подтвердил, что это не сон. В ушах звенело и может быть, поэтому от ВОДЫ опять послышался крик:
- Это ЛЮБОВЬ-БОВЬ-БОВЬ-БОЛЬ-БОЛЬ-БОЛЬ, - повторяло эхо в тумане, разносясь над ВОДОЙ.
- Спасибо за науку ДОБРЫЕ ЛЮДИ, - попятился Сигизмунд, желая, во что бы то ни стало, избежать продолжения «разговора».
 
 Но до него уже никому не было дела. Парочка, заботливо укрывая ребенка, и любовно глядя друг на друга и на дитя, переговаривалась, почти воркуя.
- Удивительно бесцеремонный, наглый человек. Как таких только земля носит. Нигде не уберечься от этих ТИПОВ, которые суют нос в чужие дела! – всплеснула руками она. В ее голосе звучала трогательная забота и праведный гнев.
- Но ты видела, как я ему припечатал, жаль только мало! Видишь, как я о тебе пекусь! Это я так сильно тебя ЛЮБЛЮ! – гордо отвечал он.

 И тут Сигизмунда осенило:
- Вот что такое ЛЮБОВЬ! – молвил он, задумчиво потирая распухшую губу и сплевывая кровь.
 В душе скопилась обида, которая душила и не давала покоя, он не мог усидеть на месте, его ИСПОЛЬЗОВАЛИ для своей, странной ему ЛЮБВИ!
 Отвлечься ему помогло ДУШЕРАЗДИРАЮЩЕЕ зрелище.
 Двое мужчин сидели у огня, возле горы с пустыми и полными бутылками, то обнимаясь, то злобно друг на друга рыча, то дружелюбно, но слишком сильно толкая друг друга в плечо. Рядом лежало что-то неподвижное, очень напоминавшее тело женщины. Ее никто не трогал, и казалось, не обращал на нее внимания, а разговор становился все более громким и напряженным.
 Иногда, все же один из мужчин не поворачиваясь, совершал бросающее движение рукой в ее сторону.
- Ну что было с ней делать! Она сама виновата! Уж вроде бы чего я только не делал!
- Да уж, делал ты многое… не всякая выдержит. Брось, не бери в голову! Они все такие, возьми хоть мою…
- Да пошел ты! Знаешь, она БЫЛА какая?!
- Знаю. Ты сам мне рассказывал…да и не раз, между прочим!
- Дурак! Я не об этом.
 
 Подойдя поближе, Сигизмунд увидел ЕЕ. Боже! Это была ОНА – ЛЮБА-ЛЮБОВЬ! Те же черты, та же стройная фигура. Откуда она здесь?! Что с ней? Какое она имеет отношение ко всему этому? Тут он заметил, что ее глаза открыты. В них светился зеленоватый огонек, притягивающий и манящий…
- Привет! Сигизмунд, я нравлюсь тебе?
- Зачем тебе это ТЕПЕРЬ?
- Возьми меня с собой!… Забери отсюда!
- Куда? Как я могу, ведь я всегда бываю только ЗДЕСЬ-И-ТЕПЕРЬ!
- И что же ты тут делаешь?! - со злой иронией спросила она.
- Живу.
- Так может ли тебе быть БЕЗ МЕНЯ хорошо?! Что же тут есть у тебя?!
- У меня есть Жизнь.
- Разве можно жить без меня?!
- Мне это трудно, но многим удается.

Похоже, любопытство в очередной раз сыграло с ним злую шутку. Его заметили, о чем он догадался по оживлению собеседников, которые стали еще громче кричать и махать руками в его сторону.

- Эй ты! Чё уставился?! Иль тебе ОНА понравилась?! Хочешь?! Смотри у меня …!

Очнувшись, Сигизмунд заметил, что подошел очень близко к огню… Коренастый мужик возвышался над ним, хотя вроде бы был ниже его ростом. Это удавалось ему, благодаря тому, что он стоял на внушительной куче пустой посуды, которая поднимала его подобно пьедесталу. Он держал в руке одну из бутылок, в которой все еще что-то плескалось, для убедительности сказанного решительно потрясая ею в воздухе, от чего пена из нее вытекала прямо на босые ноги и скрывалась в лабиринтах бутылочного пьедестала.
- Что ВЫ имеете в виду? - попытался смягчить тон разговора Сигизмунд.
- Сейчас узнаешь! Ты у меня ВСЕ сейчас ПОЙМЕШЬ!
Обещанное было очень заманчиво, но немного смущали напряженные интонации его голоса. Предусмотрительно промолчав, он услышал продолжение.
- Ты даже не представляешь … на кого пялишься, гад! Это ТАКАЯ ЖЕНЩИНА! Я за нее…, короче ПОНЯЛ?!
- Понял, – соврал Сигизмунд.
- Ну, то-то же, смотри у меня!
Казалось, он был и сам рад окончанию «беседы», как возможности вернуться к прежнему занятию, поймав на себе ЕЕ восхищенный взгляд.
«Милый! Как ты меня любишь! Ведь ты за меня можешь ГОЛОВУ ОТОРВАТЬ кому угодно!» – говорили ее лучистые глаза.
О Сигизмунде, к его осторожной радости забыли, и он пошел далее, бормоча себе под нос:
 «Вот ОНА ЛЮБОВЬ, я видел ЕЕ, но почему же люди ищут и ждут ЕЕ, что в ней хорошего, почему они, говорят, что не могут ЖИТЬ и не видят счастья без нее»?!


***
Я долго слежу за публикуемыми статьями! Ваш Сигизмунд, похоже, еще более сумасшедший, чем автор, скрывающий себя под этим псевдонимом. Для чего надо публиковать всяких придурков, ума не приложу!

М.М.

Своим письмом Вы предвосхищаете дальнейшее развитие событий. Нашему Сигизмунду и впрямь давно пора «подлечиться». Приятно, что Вы следите за нашими материалами. Значит и Вы находите в них что-то интересное.

«Всегда есть немного безумия в любви. Но и всегда есть немного разума в безумии».
 «Так говорил Заратустра» Фридрих Ницше

***

Ранним утром Сигизмунд вошел в город, и все в нем показалось ему незнакомо, забавно и интересно.
 Он увидел множество изображений собак, запечатленных на столбах оград, в барельефах зданий, на брелоках ключей, вертящихся в руках прохожих, и даже на заколках в женских прическах.
Собаки были повсюду, точнее одна и та же собака в единственном положении с приоткрытой пастью и слегка приподнятой лапой, подобно руке, снисходительно подаваемой для поцелуя.
 В ближайшей подворотне Сигизмунд встретил очень похожую собаку. Ее мордашка выражала серьезную осмысленность.
Увидев Сигизмунда, она приветливо помахала ему хвостом и улыбнулась, как старому знакомому, подав лапу тем же покровительственным жестом, который был растиражирован на картинах и скульптурах города.
 Она первой начала разговор:
- Привет Сиг! Как хорошо, что мы можем поговорить с тобой без всей этой суеты…
- Простите, откуда Вам известно мое имя, - отвечал он, не решаясь поддерживать разговор в предлагаемой фамильярной манере.
- Сиг, перестань кривляться! Ты же знаешь, как тяжело быть символом и смыслом! Совершенно не остается ничего личного, своего… Ты же сам сбежал от всего этого! Вот и я сбежала от них… Ты же не выдашь меня?!
Сигизмунд почувствовал себя втянутым в какую-то интригу.
- Послушай, а как же все эти люди, которые хранят твое изображение и поклоняются тебе?
- А как же я? – ее голос дрогнул от обиды, - я хочу быть собой, жить своей жизнью, простой, СОБАЧЬЕЙ!
 Послышались шаги, голоса и клаксоны, шум нарастал, как лавина. Собеседница пригнулась, подобралась, на морде появилось что-то по истине звериное. Она одним прыжком ушла в сторону и растворилась во мраке подвального окна. Сигизмунду удалось скрыться в одном из подъездов, предусмотрительно, последовав примеру собаки.
Толпа пронеслась подобно урагану, шумная, кричащая, агрессивная сметающая все на пути. Она оставила за собой множество этикеток, бутылок и пластиковых коробок, а также надписи на стенах с изображением собачьего кумира.
Все еще встревоженная, но довольная своим спасением псина вышла на улицу навстречу своему недавнему собеседнику.
- Послушай, собачка!… - обратился к ней Сигизмунд, удивляясь неожиданному превосходству своего тона, - ты же друг! Ты ведь можешь выслушать меня?!
- А почему ты решил, что я стану делать это, зачем это надо МНЕ?
Сигизмунд застыл в растерянности. Повисла напряженная тишина. Умные собачьи глаза стали немного теплее. Это уже было похоже на жалость.
- Хорошо, - продолжал Сигизмунд, - расскажи мне о себе, чем ты живешь, что ты думаешь обо всех этих людях, хранящих твое изображение, понимаешь ли ты их. Куда они бегут?
- Они пытаются уйти от себя, убежать от своего одиночества и для этого выбрали меня.
- Тебе это нравится?
- А кто меня спрашивает! Я же собака! Они считают, что у меня вообще нет души! Они упиваются своей заботой обо мне. А мне тяжело, мне трудно жить и дышать. Я не принадлежу себе, я не свободна… Вот она СОБАЧЬЯ ЖИЗНЬ! Они отлили меня из золота, чтобы побольше его украсть, они запрещают мне добывать себе пищу, копаясь в отбросах. Всю свою жизнь я обречена развлекать их скуку, создавая смысл их существованию.
Ее взгляд наполнился собачьей тоской.
Сигизмунд, как зачарованный, погрузился в глубину этих мудрых глаз. Он стал говорить о себе, и слова потекли бесконечным потоком, с радостной болью, облегчая его сердце. И все, что тянуло изнутри, разрывая ему душу, потекло, очищая его сердце, подобно лопнувшему нарыву.
Вдруг, очнувшись точно от сна, он огляделся, заметив собравшихся вокруг людей, наблюдающих за их диалогом и как-то недобро улыбающихся друг другу.
Они тихо переговаривались, осторожно поглядывая на него, избегая прямого к нему обращения.
Это общение, казалось, их умиротворило, они внешне успокоились, как будто придя к единому решению, но какое-то напряжение все же висело в воздухе, подобно предгрозовому, сообщаясь всему, что находилось вокруг Сигизмунда.
Он представлял себя подобием грозовой тучи, что придало ему ощущение собственной мрачной значительности. Он также был тронут обилием проявляемого к нему внимания, но развязка ситуации оказалась крайне неожиданной и неприятной.
Внезапно из толпы выделились, ранее абсолютно незаметные фигуры в несвежих, поношенных белых одеждах, с далеко не ангельскими, серыми лицами, которые настойчиво предложили последовать за ними. Сигизмунду и впрямь хотелось уйти, но это общество показалось ему мрачным и неинтересным, а также его не устраивало отсутствие предоставленного выбора. Попытка отказаться от предложения, встретила холодное и жесткое сопротивление. Было ясно, что эти люди обладали всемогущей силой затолкать его, куда им заблагорассудится, без его желания, но ДЛЯ ЕГО ЖЕ ПОЛЬЗЫ, как они странно выражались, объясняя свои намерения. Сигизмунд смирился…

***
Палата была чрезвычайно и чрезмерно просторной, светлой и чистой, но неуютной и многолюдной.
Напротив него, на продавленной койке, сидел сгорбленный, с неухоженной растительностью на лице, неопределенного возраста маленький человечек, что-то суетливой скороговоркой бормоча себе в бороду. Внешне он напоминал бандита из теленовостей, сказочного гнома и Старика Хоттабыча одновременно. Сигизмунда заинтересовало его бормотание, похожее на заговор или молитву, он прислушался.
- Хм, странно… да … я живу… вокруг люди, или нет… или это снится мне, или я снюсь… ЕМУ… или кому-то другому?… Ведь кому-то и зачем-то это все надо!… Мой кишечник… звезды… любовь… ха-ха, … хм-хм…? - при этом он многозначительно поднял брови и пристально, пронзительно посмотрел на Сигизмунда, будто видя его насквозь, и тихо продолжал: - А ты ЗДЕСЬ зачем, странник?
- Я и сам не знаю… - замялся он.
- Зачем живешь? – вдруг проговорил старичок, неожиданно ясно заглянув Сигизмунду в глаза.
К облегчению и даже радости Сигизмунда, их разговор неожиданно прервали.
Был утренний час обхода, и по коридору отделения ходили люди в похожих белых одеждах, но более чистых и выглаженных, чем у доставивших его сюда молодцов. Их лица были исполнены умудренного и терпеливого спокойствия, голоса размеренны и певучи, походка уверенна и нетороплива. При их появлении бородатый человечек волшебным образом внезапно изменился, восстановив прежнюю бессодержательную отрешенность на лице.
Среди «белых людей» особенно выделялся крупный мужчина неопределенного возраста, который снисходительно выслушивал обращения своей свиты и людей, расположившихся на койках. Люди, следовавшие за ним говорили на каком-то птичьем языке, ритм которого постоянно нарушался короткими вставками типа «гал…», «пар…», «кат…» и пр., причем странным образом они казалось, понимали друг друга, что подтверждалось их многозначительными взглядами и уважительными поклонами. ОН, казалось, вникал с полуслова, переходя к следующей койке, еще не дождавшись окончания всех этих «кар…».
В исполнении некоторых представителей и особенно представительниц ЕГО свиты, «кар» звучало очень мелодично и даже приятно. ОН по-разному реагировал на эти звуки, иногда понимающе кивал, улыбаясь, а порой взрывался гневными тирадами.
Гораздо понятнее говорили люди на койках, которые почему-то, несмотря на выказываемое ЕМУ уважение взглядом и позой, оставались сидеть на месте, не приветствуя ЕГО вставанием.
- Отец! ПАПА, скажите, я не умру?! - Вопрошала одна из них, робко поднимая на него глаза.
- Да ДОЧЬ МОЯ, конечно, я буду для тебя ОТЦОМ, ты не умрешь, пока я с тобой, пока ты СЛУШАЕШЬСЯ меня!… Будешь слушаться? – спросил он вкрадчиво-заботливым и покровительственным тоном, а затем, удовлетворенно кивнул, кажется, еще не дождавшись ответа, – вот и умница!

Не выслушивая благодарных излияний, ОН переходил к следующей койке.
- Скажите, а ВЫ будете моей МАМОЙ, мне так нужна мама, мне так ее не хватает, она умерла! Вы возьмете меня НА РУЧКИ? Я маленькая и беззащитная, я так хочу этого! Возьмите, возьмите… - жалобно канючила заплаканная женщина средних лет.
- Конечно, но обещай мне себя хорошо вести. СЛУШАЙСЯ МЕНЯ и не упрекай! Я позабочусь о тебе дитя мое!

ОН следовал далее, все быстрее переходя от одного к другому.
- Вы будете мне ХОРОШИМ ПАПОЙ, лучше, чем мой, он плохой, потому, что не может понравиться МОЕЙ МАМЕ! Мне нравится, а ей – нет!
- А как же, дружок?! Ведь это же МОЙ ДОЛГ! Только и ты будь хорошим ребенком! Слушайся и говори мне о том, что тебе помогает мое лечение, договорились?… МНЕ это очень важно, – добавил он чуть тише и серьезнее, мудро прищурив глаза, - ну, вот и славно!

Этот человек, казалось, вполне привык к своему всемогуществу, и его свита даже предупреждала чрезмерные, по его мнению, знаки внимания. Например, когда Сигизмунд попытался проявить учтивость, вставая ЕМУ навстречу, их сильные, заботливые руки удержали его за плечи. Говорить не дали, предупредив его обращение суетливым набором птичьих заклинаний: «кар…-кар…-кар…» уже в третьем лице, о нем…. И все участники процессии понимали, как ни странно, что все эти «кар», имеют к нему, Сигизмунду отношение и наилучшим образом описывают его и его чувства.
«Похоже, я здесь надолго!» мрачно подумал Сигизмунд.
Люди в белом удалились, деловито переговариваясь между собой, некоторые из них на ходу, торопливо что-то записывали. Воцарилась тишина и Сигизмунд снова поймал на себе пронзительный взгляд своего странного соседа: «Как ты думаешь, а зачем ИМ все это надо?» - спрашивал он.

***
На какое-то время Сигизмунду показалось, что о нем забыли, но от подобных иллюзий избавляло любое резкое движение, моментально вызывающее интерес добродушной и полной женщины, для чего-то постоянно находящейся в палате-коридоре. Когда она все же задремала, убаюканная монотонным хождением одного из пациентов, который будто измерял шагами коридор, но уже в сто первый раз сбивался со счета, Сигизмунд подошел к приоткрытой двери кабинета и осторожно посмотрел туда. Сидящий там ДОКТОР, очевидно главный специалист по нему, Сигизмунду и его душевному состоянию, как раз фиксировал результаты сегодняшних наблюдений. Он вывел с особой тщательностью слово «ОБЪЕКТИВНО», для большей убедительности аккуратно подчеркнул его по линеечке и, поставив двоеточие, стал записывать СВОЕ МНЕНИЕ на этот счет. Остальной текст был написан мелко и более небрежно, и заветной ОБЪЕКТИВНОСТИ вновь удалось ускользнуть.
 Едва успев отскочить от двери и принять отрешенно-равнодушное выражение лица, Сигизмунд пропустил доктора, который порывисто встал, открывая дверь паре, пришедшей на прием.

- Здравствуйте Док! – игриво подмигнула она, - У нас опять все плохо, - продолжала она, сладко улыбаясь, - правда, Вы тут совсем не причем! Я Вас ни в чем не виню, я все Вам прощаю, так и быть! Но этот…! – она замолчала с многозначительным выражением, глядя на сопровождающего ее мужчину.
- Продолжайте... – прервал напряженную паузу Док.
- Я красивая, ДОРОГАЯ женщина! – говорила ОНА, - на меня смотрят мужчины.
- Моя ДОРОГАЯ! - вторил худой и уставший мужчина, с серым, длинным лицом, следовавший за ней, словно тень.
- ОХ УЖ ЭТИ МУЖЧИНЫ! – восклицала ОНА, демонстрируя доктору свой пышный бюст, заточенный в откровенное декольте, - И что же мне делать?! С этим… - она сделала бросающий жест в его сторону. У него же нет потенции, ну почти нет, да и вообще он мне противен! ПРОТИВНЫЙ! – и она шутливо погрозила пальчиком в его сторону, - А ведь я его люблю, ДОЛЖНА ЛЮБИТЬ!… – она изящно взмахнула рукой, сверкнув глазами из-под тяжелой туши ресниц.
 Доктор, казалось, загадочным образом понимал обращенные к нему слова, о чем Сигизмунд предполагал по многозначительному киванию и сдержанному одобрению, проявлявшемуся в восклицаниях типа «м-м», «э-э», «так-так», «угу», «конечно» и даже «понятно».
- Выпишите мне, пожалуйста, еще ТАБЛЕТОК СЧАСТЬЯ, только посильнее, а то те, которые Вы выписывали не помогают.
- Конечно! Именно это я собираюсь сделать, вот вам и рецепт! Это новейшее импортное средство, которое просто не может Вам не помочь!
- Ах, спасибо, Вы всегда меня ПОНИМАЕТЕ!

Странная пара удалилась, не обратив на застывшего около двери Сигизмунда никакого внимания.
Следующие посетители были еще более беспокойны. Они вошли в кабинет, соблюдая между собой дистанцию, подобно хорошо обученным солдатам, и напряженно поглядывая друг на друга. Их лица, напоминали театральные маски: мужчина сохранял застывшее свирепо-самодовольное выражение, а женщина изобразила злобную холодность и обиду. Их Сигизмунд явно уже видел ранее. Он мучительно вспоминал время и обстоятельства встречи. Его как-то затрагивало все это…. И припомнил, наконец, нащупав языком во рту еще не зажившую, разбитую за неуместное любопытство губу. Ведь это же они – родители той девочки с перебинтованными ногами! Куда же они ее дели? Как же они сумели прийти без нее, а может, они уступили ее кому-нибудь на время, например своим родителям? Вот почему они держатся на дистанции друг от друга, им не хватает ее, они предполагают, что между ними коляска с беспомощным и больным ребенком.
Увидев Дока оба оживились, с надеждой и затаенным злорадством, поглядывая то друг на друга, то в его сторону. Начала она с неуместным и необъяснимым умилением в голосе:
- Ну, у нас все как обычно, сколько ни говори с ним, никакого толку! Он на этой неделе знаете что, сделал?!… Нет, я не могу…. Нет, ты лучше сам расскажи! Умник! Герой! – ее тирада содержала еще много лестных характеристик партнера, но тон, с которым она их произносила, не позволял отнести их к разряду комплементов. Это была радость, даже гордость, но связанная с чем-то другим, не относящимся к содержанию высказываемого, скорее адресованная самой себе.
- Да ты про себя расскажи, … м-м-л-я ! - живо отреагировал мужчина, и в его свирепой маске появился такой же необъяснимо радостный оттенок. В конце своей реплики он проговорил невнятно еще какое-то слово, будто опираясь на него и делая это явно для себя.
Без сомнения им было интересно и даже приятно все это обсуждать. Они призывно поглядывали на Дока, с надеждой и нетерпением.
- Ну! И как мне быть с этим?! – все так же гордо проговорила женщина, указывая на супруга, будто демонстрируя Доку некую драгоценность.
- Да ты про себя лучше расскажи, … м-м-л-я ! – еще раз с удовольствием повторил мужчина и сложил руки на груди, уже с самодовольно-умиротворенным выражением лица.
Сигизмунд восторженно следил за спокойным поведением Дока, который сохранял невозмутимую солидность в позе и на лице. Наконец, он заговорил спокойным и уверенным голосом.
- М-м…. Я частенько встречаюсь с подобными вещами. Я знаю, как вам следует жить. Задача заключается только в том, чтобы донести до вас мои мудрые советы, основанные моем богатом жизненном и профессиональном опыте.
Повисла напряженная пауза.
- Так что же делать? Скажите, что он виноват! Ведь это все из-за него?! Правда?! – уже с нетерпением и настойчивостью стала кричать она.
- Да ты лучше про себя расскажи, … м-м-л-я-а !!! – снова вмешался он, уже раздраженно.
- Так что же делать? – с прежним напором повторила она.
- Хороший вопрос! – отвечал Док, удивительным образом сохраняя прежнюю невозмутимость.
Сигизмунд, знавший о непредсказуемости поведения этой пары, в очередной раз потрогал заживающую губу и посочувствовал Доку, который явно рисковал повторить его неудачный опыт общения.
Но, казалось, единственное, что беспокоило его, так это уже постучавшие в дверь следующие посетители. Он стал торопливо заканчивать разговор. «Профессионал!» - подумал Сигизмунд с восхищенным удивлением.
- Я знаю, как вам быть и что вам делать, но у меня сейчас очень мало времени. Свои соображения на этот счет я описал в своем фундаментальном труде. Вот он, держите, и в любой трудной ситуации обращайтесь к нему, он поможет найти правильные ответы на любые вопросы.
Он протянул им увесистую книгу с крупными золотистыми буквами, выбитыми на затертом кожаном переплете «СВВ». Весомость издания позволяла его использовать для различных задач. В частности она сразу же открыла книгу на середине и, прочитав там несколько строк, стала тыкать в нее пальцем и радостно кричать, обращаясь к супругу:
- Ты понял? Я тебя спрашиваю! Да ты не отворачивайся, скотина, смотри сюда! – она резко захлопнула книгу и сильно ударила мужчину ею голове.
- Ты смотри у меня … н-н-а-а !!! – с мрачной гримасой на лице протянул он, будто не заметив удара.
- Ну, вот видите, видите какой он, ему хоть кол на голове теши! Видите?!
Док молча, с учтивой улыбкой проводил до дверей возбужденную пару. Они опомнилась только на пороге, с чрезмерными, вымученными изъявлениями благодарности.
- Ах, что бы мы без вас делали!…
Провожая их взглядом из окна, Сигизмунд наблюдал, как еще не раз толстая, увесистая книга, переходя из рук в руки, становилась «ударным инструментом», выражая чувства то одного, то другого партнера.
Следующая посетительница: усталая, со страдальческим выражением на бледном лице, сохранившим следы увядающей красоты привела с собой ребенка, который был чрезвычайно робок и молчалив. Казалось, ему тоже было неуютно с самим собой. Она начала говорить тихим и низким грудным голосом. Потянулся долгий рассказ с протяжными и жалобными негромкими причитаниями и всплескиваниями утирающих слезы рук. На пике эмоциональной экспрессии начинал плакать и ребенок, прижимаясь к матери всем телом, что в конечном счете приводило к успокоению и умиленным улыбкам, при этом и мама и ребенок продолжали всхлипывать. Мать протянула Доку толстую, потрепанную медицинскую карточку и листок, плотно исписанный размашистым почерком с многочисленными вставками и сносками.
- Вот! – в ее тоне прозвучало жертвенное страдание, – Здесь НАШИ болезни, но у нас еще много всего! – добавила она, почему-то озорно улыбнувшись. Она сделала убеждающий жест ладонью.
Док внимательно просмотрел листок, останавливаясь на некоторых, заинтересовавших его деталях, при этом мама смущенно отказывалась отвечать подробнее, все время указывая на ребенка и заявляя что-то наподобие «Это без него, ему это еще рано…».
Док задал еще пару неуместных вопросов, видимо коснувшись отца. При этом женщина сжалась, как от боли, сморщилась, затем сделала Доку еще несколько не озвученных намеков и, наконец, тихо проговорила:
- У нас папы нет…
Док искренне удивился, привлекая свои познания в физиологии человека, размножении млекопитающих, их брачном поведении, проводя параллели с человеческими отношениями…. Он некстати вспомнил какую-то притчу из Святого писания. Затем стал указывать на аккуратно развешанные по стенам кабинета дипломы и почетные грамоты, потом достал какую-то толстую и несколько потрепанную книгу с законами, но ни один из этих, весьма веских, по мнению Дока и самого Сигизмунда аргументов, не возымел ожидаемого результата. Мама упрямо повторяла:
- У НАС папы нет…!
- Э-э? Простите, я сделал вам больно? Он умер, его не стало? – вежливо и торжественно произнес Док, всем своим видом выказывая почтение к страданиям этой женщины.
- Ну, неужели вам это не понятно, МЫ с ним не живем! Он НАС обидел и МЫ его выгнали. Это было еще когда ребенок был совсем маленьким и теперь он НАМ не нужен, правда? – она заговорщически подмигнула, обращаясь уже к ребенку, который опять застыл, стараясь быть как можно меньше и незаметнее, не реагируя на обращения и даже подталкивания матери.
Сигизмунд поразился великолепной памяти ребенка, как и тому обстоятельству, что он смог принять участие в изгнании отца, несмотря на его младенческий возраст.
- Так кого же и каким образом он обидел? – осведомился Док.
- НАС! – раздраженно крикнула она, кажется, уже с нетерпением.
- М-м – протянул Док, стараясь сохранять осмысленность на лице.
У мамы в сумочке спасительно зазвонил телефон, прервав напряженное молчание.
- Ал-ло-о-у! – пропела она со сладкой, отработанной улыбкой, возникшей как маска на ее напряженном лице. Но интонация постепенно перешла от заинтересованной любезности, к раздражению. – Так! Значит, времени у тебя нет!? В кои веки! … ну и не надо! МЫ, уж как-нибудь… сами! – кричала она в маленькую трубочку. – Мерзавец! - добавила она со странным облегчением, уже нажав на кнопку «No» и прервав соединение. - Это он! Как Вы его изволите называть «отец»! Что я вам говорила! Ему, видите ли, НЕКОГДА! У него никогда не было времени на меня! Он всегда и во всем спешил, все делал слишком БЫСТРО! – она снова заговорщически подмигнула, на этот раз уже Доку.

Док очнулся, будто после тяжелого сна, стряхивая с себя его липкую паутину и заговорил монотонно заученной, привычной интонацией, умудренного опытом специалиста.
- М-м-да-а… Это непросто, но я помогу вам.
Он начал что-то быстро писать в ИХ карточке, временами поднимая на НИХ глаза, и снова возвращаясь к своему занятию, затем отдал ИМ листок, несмотря на ЕЕ возражения, заверяя ИХ во всесторонней полезности и несомненной эффективности рекомендованных средств. Он нашел даже пространное объяснение в ответ на вполне очевидный вопрос о том, КАК это средство поможет разрешению ИХ проблем.
В кабинет протиснулась полная женщина, оттолкнув кого-то, ожидавшего очереди у двери и сопроводила это каким-то хлестким эпитетом в его же адрес. При входе в кабинет выражение ее лица изменилось на сдержанное и таинственное.
- Доктор, я к Вам от … - последнее слово прозвучало уже совсем тихо. Произнося его, она многозначительно подняла брови. Она надвинулась на Дока своим массивным телом, и стала что-то быстро говорить заговорщическим шепотом.
- Говорите, мы здесь одни! – успокоил ее Док, невольно отстраняясь.
Женщина недоверчиво огляделась и продолжала.
- Я ИХ бабушка, я о Вас столько слышала, столько… - последовал долгий перечень имен и фамилий ее влиятельных знакомых и пациентов Дока, которые о нем отзывались самым наилучшим образом. Далее, будто невзначай, она привела несколько коротких рассказов о тех врачах, которые недостаточно хорошо выполняли свои обязанности, и ЧТО было с ними потом, как тяжело им из-за этого пришлось в жизни, и как горько они потом сожалели о своей небрежности и допущенных ошибках. С каждым словом она становилась все более серьезной и значительной.
При этом Док то удивленно поднимал брови, то смущенно опускал глаза, то еле заметно улыбался и краснел, а иногда и почтительно подтягивался, откашливаясь и по-военному поправляя халат.
Затем началось описание в ужасающих подробностях, злоключений ЕЕ детей, омерзительного поведения ИХ отца - подлеца и предателя, которого она «раскусила с самого начала», в конце концов показав и ее дочери его подлую сущность, неблаговидные поступки ее внука, который «копия его папаша, один в один» и наивная доверчивость ее дочери, которая «такая же дуреха», какой была и сама рассказчица когда-то, «пока не поумнела». Но было уже поздно, «слишком поздно».
- Короче доктор, скажите, что НАМ попить!? – закончила она, сделав решительный, но дружелюбный жест рукой, будто отрезая ладонью что-то невидимое.
- Кому? – вполне резонно осведомился Док.
- Да вы что, издеваетесь?! Вы что, еще не поняли, с кем имеете дело?! – возмутилась женщина. – Я почти разочарована, ведь я о Вас столько слышала, а Вы не понимаете простых вещей! Может Вам самому надо подлечиться?
- И все же… - с напряженной безысходностью настаивал Док.
- Ну-у ладно, простите, я не хотела. Скажите, что же попить ему, ну то есть этому паршивцу, этому несносному ребенку, который не выполняет таких естественных и нормальных моих требований и просто НЕ ХОЧЕТ жить по-нормальному, нарочно делая все мне назло!
 К ее удовольствию Док снова начал что-то писать мелким почерком, задумчиво покусывая ручку и поглядывая на потолок. Затем он отдал заключение и рецепт, с заверениями о почтении к тому самому уважаемому лицу, которое упоминалось в их разговоре только таинственным шепотом. Удовлетворенная женщина рассыпалась в благодарностях, произнося их все тем же покровительственным тоном и слегка похлопывая Дока по плечу. Уже на пороге, она повторила: «У НАС вся надежда только на вас!», произнося это все тем же покровительственным тоном и погрозив в воздухе пальцем.
 Однако на прием уже пришли родители с крупным мальчиком 16 лет, как выяснилось из разговора. Рассказ был долгим и доктор, казалось, теряя терпение, ерзал на стуле, но продолжал слушать. Впрочем, ему ничего более не оставалось, т.к. дама говорила громко и практически без пауз.
 Содержание рассказа было таково: мальчик рос очень беспокойным и поэтому был всегда под присмотром старших, он СЛИШКОМ РАНО начал вставать на ножки, поэтому его ножки туго бинтовали, предотвращая их искривление (от чрезмерной на них нагрузки).
 Мама с ужасом вспоминала, что как-то раз, он вообще распутался и даже сделал несколько шагов, оправдав при этом, ее худшие опасения, пошел в НЕПРАВИЛЬНОМ направлении. Она сама винила себя в этом, упрекая за непозволительную мягкость и беспечность, ведь именно она, собственноручно ослабила повязку на его ногах. С тех пор бинты было решено уже никогда не снимать. Об этом у родителей было подробное ЗАКЛЮЧЕНИЕ, с соответствующей РЕКОМЕНДАЦИЕЙ ВРАЧА.
- Доктор скажите, может я не права, может я сама во всем виновата, может его надо пороть, может бить его надо?! А я, не могу, я такая мягкая! – и она расплакалась от умиления собой.
Мальчик и впрямь был ужасно беспокоен, он махал в воздухе ручками и кричал:
- Мама! Я хочу ту куколку, помнишь?! Купи мне ЕЕ, я хочу с ней играть, она красивая, ОНА мне нравится!
Мама строго, но терпеливо объясняла, что это очень ДОРОГАЯ игрушка.
- Если МЫ позволим ее себе, НАМ будет нечего кушать. Это если бы ты был НОРМАЛЬНЫМ, мог работать и зарабатывать много денег, МЫ могли бы подумать об ЭТОМ, - не сдержалась она, – и ласково добавляла, - НАМ ведь и так с тобой, и без НЕЕ хорошо!
 Отец напряженно молчал, сидя у двери настолько неподвижно и тихо, что о его присутствии почти забыли. Чтобы этого не произошло окончательно, он то и дело посматривал на часы и на супругу, жалобно вопрошая:
- Люб, а Люб, я пойду, а? Я ведь вам НЕ НУЖЕН? – спрашивал он с надеждой.
- Ты лучше расскажи доктору как он недавно выпутался и ЧТО потом было!
Отец молча съежился, очевидно, ожидая чего-то столь же неприятного, сколь и неизбежного.
- Я так и знала! – почти радостно вздохнула она и с готовностью принялась объяснять подробности происшедшего.
Это был эмоциональный рассказ о том, как мальчик, оставшись без присмотра, размотал бинты и ушел своими ногами НА УЛИЦУ, где нарушил все материнские заповеди, потому что был там без надзора и делал ЧТО ХОТЕЛ, общаясь с этими ужасными мальчишками, которые ПРЕДОСТАВЛЕНЫ САМИ СЕБЕ и вообще, ДЕЛАЮТ ЧТО ХОТЯТ.
- А ты о нас подумал?! – отвлекаясь от рассказа обращалась она к мальчику, - ведь ты для НАС – это ВСЕ! На кого ты нас оставил?! Как я буду жить без тебя, да еще и с ЭТИМ?! – она метнула огненный взгляд в сторону затаившегося супруга, который тут же изобразил на лице понимание и интерес.
- Да ты слушай, не отворачивайся! Эх, была бы моя воля, я б тебя! – очнулся отец со злобной решимостью и досадой. В его слова верилось.
- Ты только орать на него и умеешь, отец называется! Всю жизнь мне испортил…. Вот только тронь его пальцем, скотина! Всю жизнь мне искалечил! Зверь! Животное! – она забрала сына в охапку своими полными руками, утопив его лицо в пышной груди, - Сиди уж, «герой»! – снисходительно добавила она, умиротворенно и снисходительно улыбаясь, - Ты МОЕ сокровище! – обратилась она уже к своему напугано всхлипывающему чаду.
- Зверь! – с чувством произнесла мать, уже вытолкав отца из кабинета. – А может, он в чем-то и прав, ведь я такая мягкая, такая дура!… - она подняла голову, повернув Доку свое лицо, будто принимая солнечную ванну, при этом смущенно улыбаясь.
Разговор продолжался, многократно вращаясь по кругу, не без труда, к нему подключился доктор, который и в этом случае нашел уникальное сочетание таблеток СЧАСТЬЯ с таблетками ПОСЛУШАНИЯ, а также прописал гипсовую лангету вместо обычного бинтования и проводил семейство, заверяя их в бесспорной эффективности проверенного сочетания.
Мать преобразилась и радостно запела, зажав в кулачке надушенный платочек, демонстрируя поставленный опереточный голос:

Носи лангету, мальчик мой
Носи лангету, милый!
Ты будешь дорог мне любой,
Пусть даже хилый и кривой…


Тут она пропела несколько тактов аккомпанемента, вальсируя по кабинету и продолжала:

Тарам-тарам…
Тарам-тарам…
Да, лучше слабый и больной,
Но все ж родной, любимый МОЙ!

Так наставлял меня отец,
Когда пошла я под венец,
Велел хранить он свой завет,
Безоговорочный запрет.
«Любовь дают отец и мать
А могут после отобрать!»
Тарам-тарам…
Тарам-тарам…

Она легко кружила по кабинету, увлекая за собою Дока, с беззаботным, романтически радужным выражением лица.
Далее последовал рассказ о своей напрасно растраченной, «на все это» молодости, «брошенной к ногам этого мерзавца», о том, как она мечтала о сцене, популярности успехе, как ее хвалили педагоги, как восхищались ею мужчины, посвящая стихи, какого будущего хотела для нее ее мама и ЧЕМ ВСЕ ЭТО ЗАКОНЧИЛОСЬ…
В дверях мать, утирая слезы, столкнулась со знакомой женщиной, которая стала радостно рассказывать о безумствах своего ребенка, на что та, понимающе кивая, сообщала о себе. Все началось с обсуждения различных лекарств и процедур, ультрасовременных аппаратов и микстур с длинными и непонятными названиями, затем очередь дошла до старинных рецептов, из глубины веков, которыми пользовались прадеды и деды, все также безуспешно воюя с непослушными детьми. К взаимному умилению женщины пришли к тому простому выводу, что «это их крест», при этом их глаза слегка увлажнились. Далее они восторженно обсуждали ДОКТОРА и его профессиональные достоинства, все чаще переходя на заговорщический шепот и тихо, озорно посмеивались, прикрывая рот платочками.
В суматохе о Сигизмунде забыли, и он спокойно вышел в открытую дверь навстречу уже ярко светившему весеннему Солнцу.





Осознание разделенности людей без их воссоединения в любви
 и есть источник стыда и в то же время источник вины и тревоги.
Эрих Фромм «Искусство любить».

***
На скамейке сквера, в сени прохлады ароматно цветущих деревьев, Сигизмунду все обещало наслаждение расслабленного отдохновения. Но лишь затихли его шаги, и только успокоилось дыхание и затаился гомон представлявшейся ему погони (ведь что-то было нужно от него этим людям в белых халатах), как его взору предстала живописная картина.
Трое мужчин расположились прямо на траве, объединившись вокруг нескольких бутылей и крепко сжимая в руках стаканы, шумно вели беседу. Вокруг были разбросаны коробки и пакеты с яркими, разноцветными наклейками. По содержанию разговора было понятно, что они делятся друг с другом по поводу своей крайней усталости, обиды и раздражения. Свою тревогу они утоляли жидкостью, которая постепенно переходила из бутылей в их стаканы, а следом неизменно отправлялась внутрь, производя потрясающие перемены в их состоянии. Один из них так и говорил: «…мне надо успокоиться…» и собеседники понимающе кивали головами. Он говорил медленно, растягивая слова, периодически прерываясь на икоту или звучно выпуская газы из желудка.
- Я такой человек…. Ну, ты меня знаешь! Ведь знаешь?!
- Ну-у-у!… - с неопределенной интонацией отозвался собеседник, получивший увесистый удар по плечу.
- Да, ладно, мужики, чего вы…? – вмешался третий, разводя руками, с оттопыренными в стороны пальцами. - Ладно вам, м-м-ля! – проговорил он уже тихо, себе под нос, как заклинание.
- Так вот. Мне все по фигу, кроме телок и машин. Все ВА-А-А-ЩЕ! Понял?! – он грозно обвел взглядом исподлобья собеседников и взмахнул руками.
- Ну-у!… - повторил мужчина уже значительно живее, с радостной улыбкой на лице.
- То есть я, на-армальный мужик! Правильно я понимаю н-н-а-а? – он сделал ударение на слове «на-армальный».
- Ну-у!… - уверенно подтвердил другой.
- Да-а, м-м-ля! – добавил третий, выразительно качая головой.
- Телки, ну то есть бабы, они как тачки…, ну лайбы…, но тут есть нюанс!
- Ну-у?!… - откровенно удивился собеседник, - кто это?
- Да-а, м-м-ля-а! – проговорил третий, жуя и одобрительно кивая.
- Так вот одна мне как-то подвернулась, ТАКАЯ!!! Вся блестит, крутая, ДОРОГАЯ, короче блин, ва-а-ще!…
- Ну-у!!! - торопили его слушатели.
- И я понял, это мое, мне это надо, догоняешь, чувак? Это мое! И она, понял, типа нарисовалась, как будто говорит «Я такая классная, всегда буду с тобой безотказная, только твоя…»
- Да иди ты!
- Да-а, м-м-ля! – опять нашелся третий.
- А я типа кричу: «Эта – моя, мне это по кайфу, а кто против…, тому, блин…» - он разразился тирадой, изобилующей хлесткими эпитетами и сравнениями, вспомнил, как он жестоко и последовательно карал своих недоброжелателей и соперников, и тех чье поведение не соответствовало его ПОНЯТИЯМ и представлениям о справедливости, вторгаясь в сферу его интересов.
- Ну-у-у!… - снова подтвердил другой.
- Чё…, ну-у!… догоняешь? И вот теперь она типа в отказе. То есть и блестит и красивая и модная и все дела, а вот свои обязанности не выполняет, считай – не работает! Я с ней и так и сяк, а она … ну, никак не заводится, и все тут! – он добавил длинную и непонятную фразу, произнося которую многозначительно и злобно улыбаясь, обильно жестикулировал. В свободной от стакана руке, он для чего-то все время держал не зажженную сигарету, будто демонстрируя ее окружающим и направляя ее вперед, от себя, подобно пистолету.
- А ты-то, ты – чего?
- А- а- а! - протянул он и махнул рукой, - Короче, я сразу к спецам подался. Я им кричу конкретно: «с меня баблов, сколько надо, а вы мне сделайте ее так, чтоб заводилась нормально, иначе блин, вы меня поняли… н-н-а-а…»!
- А они?!
- Они у меня еще за базар ответят, они еще сами у меня …, в общем, ты меня понял!
- Да-а, м-м-ля!
- А потом, короче они говорят, типа, с ней все нормально и она, типа заводится как надо. Это значит чё…, типа я не такой, заводить не умею?! Это я?!… Может у них она заводится, а у меня нет!… Да я им… я их! Я, блин, такие заводил, что им козлам и не снилось! А-а?!
- Ну-у-у!… - решительно подтвердил другой.
- Да-а, м-м-ля! – поспешно закивал третий.
Временами мужчины переключались на обсуждение прохожих, особенно женщин. Их речь порой путалась, переходя от восклицаний к совершенной бессмыслице, которую однако, сами они казалось, понимали.
- Посмотри, КА-КА-Я!… - восклицал один.
- Да-а, м-м-ля! … - подхватывал другой.
- Она здоровая и красивая и может избавить меня от СТРАХА СМЕРТИ, став матерью моих здоровых детей! А мать – это святое! - закатив глаза, проговорил он.
- Они тоже будут красивы и привлекательны. Их тоже, как и ее будут замечать и ЛЮБИТЬ!
- Дурак! Красивая жена – не твоя! М-м-ля!
- А кто тебе сказал, что я собираюсь жениться на этой…!
- Зачем ты, откуда ты знаешь?
- Да я их всех насквозь вижу!… А ты смог бы удержаться если бы тебя ВСЕ хотели?
- Все это туфта! – возмутился третий, - Я пройду с такой … по городу, покажу ее друзьям, и они НАВСЕГДА запомнят меня рядом с ней! Я стану бессмертен! Я буду круче всех! Я…!
- Ты?! Да она никогда и не взглянет на такого пьяного урода!
- Да я и не буду тогда пить, мне это будет не надо, ведь я УСПОКОЮСЬ! Она будет мне, как мать, такая же нежная, заботливая, всегда со мною, будет любить меня, то есть все мне прощать, ВСЕ! Понимаешь?!
- Эк тебя разморило!
- Ты следи за БАЗАРОМ, последний раз говорю! – он злобно схватил собеседника за ворот его засаленной куртки. - Смотри, запоминай и учись, сынок! – он порывисто встал и решительной, но нетвердой походкой, изменился в лице и направился за удаляющейся ЖЕНЩИНОЙ, которая кажется, даже несколько замедлила шаг.
 Уже почти догнав ее, он остановился, будто опомнившись в замешательстве, но оглянувшись на товарищей, понял неотвратимость своего выбора и после напряженной паузы попытался заговорить, только при этом поняв насколько плохо его слушается язык.
- Э- э - э … м - м - м!
Ответа не последовало, но о проявленном внимании свидетельствовало ее подчеркнуто пренебрежительное выражение лица и решительный поворот головы в противоположную ему сторону. Вызов был принят и он перешел к решительным действиям, взяв ее за руку чуть выше локтя и повторив свое восклицание, но уже более уверенным тоном. Решительный отпор выразился в увесистой пощечине, несоответствующей по силе ее изящному сложению.
Она смерила его обворожительно холодным взглядом «Я дорого стою, тебе не по карману…, а в прочем, может быть… кто знает…? Но… нет, нет, что вы, конечно же, ни ЗА ЧТО!» и снова неторопливо, с достоинством поплыла дальше, заметно и грациозно повиливая бедрами. Ее глаза, походка и осанка говорили: «Разве тебе не понятно, что я НЕ ТАКАЯ – я не возьму на себя ответственности за эти отношения, хотя мне приятна ВЛАСТЬ над тобой!».
«Какая еще ВЛАСТЬ, разве это не я хочу стать значительнее рядом с ТАКОЙ ЖЕНЩИНОЙ?!» - удивился он.
- Дурак! - снисходительно обронила она и пошла далее, растворяясь в лучистом аромате поздней ВЕСНЫ.
Вокруг собралось довольно много людей, которые старательно рассматривали окружающие предметы, деревья, столбы, витрины магазинов, всем своим видом показывая, что им нет никакого дела до того, что происходит между этими двумя людьми.
На скамеечке поодаль расположились женщины, которые тихим, заговорщическим шепотком переговаривались между собой. Они избегали смотреть в сторону мужчин, лишь иногда одна из них презрительно указывала зонтиком в их сторону и ее собеседницы, при этом одобрительно кивали.
- Эти мужчины!… – возмущенно говорила она.
- Да, и не говори… – вторила ей другая решительно выражая свое отвращение, покачивая головой.
- Ну, девочки, они же все такие, им же надо тоже отдохнуть! – вмешалась третья. – но эта, вы меня понимаете, как можно!… Распущенность!… Искательница приключений, ….- она употребила еще несколько выражений, характеризующих эту женщину в таких подробностях, что Сигизмунд предположил, что это ее давняя знакомая или родственница.
А на лужайке сквера продолжалась энергичная дискуссия. Страсти накалялись. Становясь все более эмоциональными, возгласы окончательно теряли свою внятность и содержание их угадывалось скорее по жестикуляции, которая была чрезвычайно обильной и агрессивной. Нечеткие взгляды встречались в мрачном единоборстве и, накопившись, напряжение выплескивалось наружу, в том числе и на Сигизмунда, который с непреодолимым интересом наблюдал за развитием событий.
- О! А ты чё уставился?! Умный что ли? – с какой-то неестественной и недоброй радостью и удивлением, обратился к нему один из участников пикника на траве.
- Ну что Вы! – смутился Сигизмунд, посчитав эту лесть неуместной.
Вспомнив о своем опыте «общения» с подобными молодыми людьми он решил избежать продолжения «беседы» и поспешно удалился, сожалея о не достигнутом состоянии расслабленного отдохновения и умиротворенного созерцания.
Отойдя немного, он повернулся назад, привлеченный шумом и криками. Женщина, неожиданно для всех подошедшая к пирующим мужчинам, стала громко призывать на помощь, хотя перевес в единоборстве, был явно на ее стороне. Точнее она просто держала за воротник одного из троих собеседников, намереваясь, во что бы то ни стало, увести или унести его с собой, при этом так и заявляя «Этот – мой! Мое сокровище!» В голосе звучала необъяснимая ирония и тревожная забота
- Вот она, пожалуйста, явилась! Надо следить за своим, раз уж завела! – язвительно заметила одна из сидящих на скамейке женщин.
- Эти мужчины!… - подхватила другая.
А поединок был в разгаре. Страсти накалялись, вокруг собрались прохожие, наблюдая за ходом борьбы, в которой инициатива и успех постоянно переходили от одного из участников к другому. Это были достойные соперники. Они наносили друг другу увесистые удары по лицу, голове, спине, при этом каждый раз получая очередную оплеуху удивляясь и спрашивая «Ах вот ты как?!». А на каждую хлесткую реплику, реагировали стандартным вопросом «Это ты мне?!… Мне?!…»
Феерическое зрелище попытались испортить неожиданно подоспевшие стражи порядка, которые быстро развели конфликтующие стороны, наиболее пристально занявшись мужчиной, для начала получившим увесистый удар резиновой палкой по спине.
- Какое безобразие! – возмущалась женщина на скамейке, - имеет же право человек ОТДОХНУТЬ! Ведь этак - каждого можно!
И вот уже оба участника прерванного единоборства объединили свои усилия в противодействии милиционерам. Здесь преуспела женщина, которая используя свои незаурядные голосовые данные, комментировала его поведение, высказывалась о его моральном облике, постепенно все более углубляясь в подробности его личной и семейной истории, освещала проблему вплоть до таких интимных деталей, что казалось, они знают друг друга с незапамятных времен.
В конце концов, воссоединившиеся супруги оттеснили милицию, люди в погонах ругаясь удалились, и эмоционально насыщенное объяснение возобновилось с прежней интенсивностью.


***

«Вряд ли есть хоть одна другая деятельность или занятие, к которому приступали бы с такой безграничной надеждой и упованием, и которое бы так неизменно оканчивалось бы неудачей, чем любовь. Если бы то же самое относилось к любой другой деятельности, люди, безусловно, стремились бы узнать причины неудачи, чтобы научиться избегать ее, или совсем оставили бы это занятие.»
Эрих Фромм «Искусство любить».

День был в разгаре, и знойные лучи припекали уже совсем по-летнему. Становилось все труднее дышать и горячий асфальт, казалось, проминался под подошвами. Прохлада оставалась только в подвалах и подъездах старых домов, мимо одного из которых и проходил Сигизмунд. Он уже не мог сопротивляться жаре и, пахнув холодком, сырость поманила его за собою.
Ему открылась темная лестница с выбитыми ступеньками, хранящими миллионы прикосновений ног, становящихся с годами все тяжелее и пропадающих также внезапно, как и появляющихся им на смену, более легких и неуверенных, а затем бойких и озорных, лестница подъезда, напоминавшего своим сладковатым и душным ароматом, о детстве и старости одновременно. Никогда не ремонтированные стены хранили «культурное наследие» подростковых протестов и кумиров нескольких поколений. Ступеньки привели Сигизмунда наверх, на небольшой, но просторный чердак. Там посреди комнаты стоял молодой человек, вдохновенно взмахивающий руками с растопыренными пальцами, усиливая и дополняя выразительными жестами эмоциональную содержательность своих слов, а иногда трогая свою промежность, будто проверяя там что-то. С каждым выкриком он внешне менялся. То смех, то рыдания рвались из его груди с теми словами, которые слышались в гулких отголосках чердачной пустоты.
Сигизмунд, как завороженный, долго наблюдал, оставаясь незаметным. Казалось, ничто не может отвлечь юношу от его страстных выкриков, песен и стенаний. Неожиданно он повернулся и изменившимся тихим и усталым голосом обратился к непрошеному зрителю.
- Чем могу…? – странным образом эти слова вплетались в общий ритм его движений и рифмовались с остальным текстом, будто он, давно зная о присутствии непрошеного наблюдателя, ожидал уже прописанного такта.
- Продолжайте, – ответил Сигизмунд. – Кажется, я видел Вас где-то.
- Еще бы! – промолвил он высокомерно, тоном «звезды», утомленной бременем собственной популярности.
В комнате было трудно дышать из-за приторной смеси запахов парфюмерии и пота, к которому примешивалось что-то удушливо-тяжелое и напоминающее о смерти.
Рядом с «постаментом», сооруженном непонятно из чего, поднимающим юношу, на продавленном диване с раритетными валиками, из которых торчала почерневшая солома, лежал труп красивой женщины. Огромные, незакрытые, застывшие глаза, были бессмысленно направлены в потолок с торжественным безразличием и необъяснимым превосходством.
Возмутительным и неуместным казалось поведение молодого человека, который, продолжая что-то самозабвенно декламировать, пафосно воздевал руки вверх и одинаково-безразлично поглядывал на все, что его окружало, в т.ч. на Сигизмунда и на труп.
- Прощай, прощай, моя Любовь!… - декламировал он, гримасничая, точно перед телекамерами.
- Что Вы делаете? Зачем весь этот спектакль? – осторожно поинтересовался Сигизмунд.
- Вся жизнь – спектакль… - отрезал молодой человек, сославшись на кого-то, чей авторитет, казалось, был непререкаем.
- Моя Любовь! Ты умерла, но будь со мною навсегда – да-да, да-да!
 да-да, да-да!
Он декламировал, уже снова агрессивно выбрасывая пальцы вперед и пританцовывая в такт барабанному бою, который все усиливался, нарастая, подобно раскатам приближающейся грозы.
В помещение стал прибывать народ. Эти люди курили, жевали, прихлебывая мутную жидкость из бутылей, и не обращали на Сигизмунда никакого внимания кажется, вообще не замечая его присутствия. Все они пританцовывали в пульсации тяжелого ритма, повторяя, как завороженные окончания выкрикиваемых их кумиром фраз, будто давно им знакомых.
Из толпы выделялась крупная фигура со знакомым, но с неузнаваемо изменившимся лицом.
- Ах, это Вы! Здесь? Дружище, а я думал, что Вы просто сумасшедший! Присоединяйтесь! – он щедро протянул свою бутыль, – это МИКСТУРА УДОВОЛЬСТВИЯ!
- Спасибо ДОК! – Сигизмунд, вежливо уклонился от приглашения, избегая прямого противодействия и пытаясь не смущать его веселость.
- Не спорь! Я лучше знаю! – становясь все настойчивее и строже, продолжал он, положив собеседнику на плечо горячую, влажную ладонь.
Сделав вид, что пригубил «волшебного зелья», Сигизмунд заметил, что внимание доктора уже привлекла девушка, которая почти бросилась на него с восторженными криками:
- Ах, это Вы! Я так рада! Сегодня Вы мой! Я расскажу вам свой сон. Он безумно интересен, БЕЗУМНО!
- Да, дочь моя. Я весь - внимание. Говорите! – чудесным образом его лицо изменилось, приняв умудренно-усталое выражение.
- Я спала немного. Я редко ложусь. Знаете, я избегаю ЭТОГО СНА! Слушайте!
«Я совсем маленькая. Я дома, в том старом доме, где жила моя мама, когда я только родилась. Он такой же, вроде этого, почти, как этот. Моя мать говорит со мной так странно. Знаете, она так ЛЮБИТ меня, ТАК любит! И вот… она приближается ко мне…, а я совсем маленькая, как сейчас моя дочь, …и она говорит мне: «Я ТАК ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, что и ты ДОЛЖНА жить для меня, как Я ХОЧУ! Я отдала свою жизнь своей матери, я, как хорошая дочь, жила для нее, а теперь ты должна отдать мне свою! Так надо! Поняла?!»
- Дурь какая-то! – попытался поддержать разговор Сигизмунд, но на него уже не обращали внимания.

«…я испугалась и говорю:
- Мама, а у кого же я возьму жизнь тогда для себя?!
- Глупышка! У своей дочери конечно!
- А если у меня ее нет? У меня НИКОГО НЕТ!
- Зато у тебя есть Я! Тебе МАЛО?!!! – страшным голосом заорала она и исчезла…»
Док прервал поток излияний коротким замечанием.
- Вы много курите!
- Да, но как же мой сон, что означает все это?!
- Если бы это действительно имело смысл, разве бы стали вы рассказывать мне это! – и он снова протянул ей чудесную микстуру, с настойчиво предлагая отведать еще, - так НАДО, таков закон жизни, НАШЕЙ жизни! – вздохнул он задумчиво и немного печально.
Безумный грохот динамиков соперничал с кричащей и визжащей публикой, подобно встречным порывам ветра сливаясь в грохочущем вихре.
За ликованием беспокойной, разноцветной толпы, Сигизмунд не заметил, как женщина, лежавшая на продавленном диване, покинула ложе и устремилась к сцене. Ее мертвенно бледное, белоснежное лицо непонятным образом изменилось: глаза засияли лучистой, небесной синевой, губы заалели и из-под них показались ослепительно белые зубы, крупные, с выступающими клыками, как показалось Сигизмунду вначале. Приглядевшись внимательнее, он заметил, что «клыки» исчезли, а может, их и вообще не было? Лицо женщины стало почти ангельски беззащитным и по-детски непосредственным, оно уже сияло невинной свежестью и чистотой.
Толпа выдохнула.
Голос зазвучал громко, открыто, и как-то очень просто, напоминая деревенскую песню, долетающую от заваленки, до звездного небосвода в бестревожной тишине звездной августовской ночи.
Она пела о прошедшей любви и возрождении, сожалении об этой утрате и радости освобождения. Подобно самоцветам переливались гранями, неожиданные чувства. Слышались и обида, и гордость в этом громком и мощном, несоответствующем изяществу хрупкой фигуры голосе. Пела она о том, что у нее была любовь, но чувством ее распоряжался он, тот к кому обращалась певица, простирая руки. Он и ответственен был за их, ее чувств, неожиданную утрату. Она упрекала его свысока в том, что он не сумел удержать любви, сохраняя это чувство в ней.
У Сигизмунда слегка кружилась голова, он не понимал: для чего все это ЕЙ и почему люди так растроганно слушают, кому сопереживают они в этот момент и понимают ли они те слова, которые повторяют, раскачиваясь и подпевая. Он отметил только, что и сам смотрит на сцену, переживая что-то для себя непонятное, противоречивое. Возмущение, протест, загадочно соединялись с интересом и даже восхищением. Нет, это было за пределом его понимания!
Все это как-то работало и приводясь в движение, будто невидимыми, потусторонними силами.
Почти без перерыва медленная, протяжная песня удивительно плавно перешла в более быструю и ритмичную композицию, тем более, что лицо Дивы хранило неизменную приторно сладкую, точно наклеенную, улыбку. Ритм раскачивал толпу подобно маятнику и, находясь внутри этого всеобщего движения, было так приятно отдаться волнообразной его пульсации. Отвлекали только странные слова, которые вызывали ассоциации с предыдущими стенаниями. Она обращалась к кому-то, предлагая ему взять на себя ответственность за их отношения, «обманув» ее. Речь шла о каком-то особенном обмане, сулящем ей и ему удовольствие. Далее предлагалось вообще забыться и «ни о чем не жалеть», передавая ответственность Времени, которое им якобы что-то «велит» и указывает.
Еще не утихли удары барабана, еще не высохли капельки пота и слез на лицах девушек и молодых людей, а на подиум уже взгромоздился крупный мужчина с радиомикрофоном в руке, который умещался то в двух, то в трех пальцах, то перелетал из одной руки в другую. Мизинец неизменно был свободен и дерзко оттопырен вперед. Бард захрипел натужным баритоном, к хрипоте которого примешивалась озорная юношеская дерзость. Песня адресовалась женщине, с которой было связано и прошлое, и чувства, и детские шалости.
Мужчина мало двигался, лишь слегка покачиваясь и пританцовывая с полуоборотами корпуса. Обилие и сила чувств выражались лишь надрывными оттенками голоса и, разумеется, ПАЛЬЦАМИ. Текст песни был также слащаво-однообразен, как и мелодия. Это облегчало монотонное повторение заученных фраз нетрезвой публике.
Было ясно, что женщина, с которой автор песни был близок, вызывала у него одновременно сильное влечение и чувство опасности, пожалуй даже страх. Подобные чувства он испытывал и к своей матери, о чем также упоминалось в тексте. Здесь много говорилось о судьбе и высшей предначертанности. И как матери он доверился ей, своей избраннице, «предназначенной ему Богом» ожидая, что она будет для него:
«…светить везде, светить всегда, как путеводная звезда да-да,
 да-да…»
В конце песни образ женщины был неожиданно развенчан, доверие утрачено и за несоответствие ожиданиям автор собственноручно убивает женщину «предавшую ЕГО любовь»…
Девушки в толпе продолжали вибрировать в такт ударам большого барабана, зачарованные мужественностью вокала, возможно даже не понимая содержания, но сопереживая чувствам этого большого, вполне откровенно страдающего человека и, радужно переливаясь, разноцветные, в свете прожекторов слезинки, как бриллиантовые бусинки светились в их широко раскрытых глазах. Молодые люди чаще прикладывались к сигаретам и горлышкам бутылей, кивая пульсирующему ритму, а иногда толкая друг друга в плечо, убеждаясь в сопереживании, что временами приводило к конфликтам и потасовкам.
Следующая песня началась практически без принятия оваций. Шансонье развивал тему верной и единственной ЛЮБВИ. Здесь приводился монолог молодого человека, обращенный к своей матери. Он рассказывал о том, что принял на себя вину за преступление своей возлюбленной. Преисполненный гордостью он объяснял свой поступок тем, что не может лишить жизни или свободы свою ЛЮБОВЬ (то есть женщину, впервые вызвавшую в нем это чувство). Сама девушка представала в неблаговидном свете, укрываясь за спиною молодого человека, совершая преступления и даже убийства, она предоставляла ему за это отвечать.
В слезном обращении к матери, парень с благодарностью вспоминал ее предупреждения о женском коварстве. Представлялось, что при всем трагизме ситуации он был убежден, что все идет как-НАДО и иначе быть не может и не должно.
Незаметно микрофон в его руке превратился в огромных размеров, складную бритву и вместе с заключительными аккордами он с невозмутимой решимостью, нанес себе несколько глубоких порезов. Из ран хлынули алые потоки свежей крови, заливая все вокруг, и последние хрипы раздавались уже сквозь зловещее клокотание.
- Ну, классный чувак! Во зажигает! – заметил трясущийся рядом с Сигизмундом юноша, осторожно удерживая его от порыва на сцену, покровительственным пожиманием плеча. – Да ты не парься! Он каждый раз так!
В его слова поверилось, после того, как шансонье поднял голову и устало улыбнувшись, исчез в клубах сгустившегося белого тумана.
Воцарилась напряженная тишина, и в комнату стали быстро прибывать люди в камуфляжных одеждах с блестящими пуговицами, обутые в гремящие высокие ботинки и сапоги. Их приход внес напряженное смятение. На обагренный кровью пьедестал взгромоздился человек в высокой фуражке с тяжелым взглядом из-под черного козырька и низким, глубоким голосом, который коротко отдавал команды, приводя все в организованное движение.
По непонятному Сигизмунду принципу, людей разделили на небольшие группы и стали выводить из помещения, подталкивая в спину стволами автоматов. Сигизмунд также попал в один из потоков и, увлекаемый общим движением последовал до большой, крытой машины, внутри которой было темно, тесно и душно…

***
Фургон тронулся с невыносимым грохотом и скрежетом, внутри запахло гарью и бензином, подпрыгивания на кочках сотрясали все тело, и не на что было опереться, кроме набитых вокруг человеческих тел. Люди хранили мрачное молчание, будто они уже давно ожидали этого момента. Никто не протестовал, казалось, боясь проронить слово. Тряслись долго…. И хотя все понимали, что ничего хорошего не предвидится, «пассажиры» мрачного фургона, и Сигизмунд вместе с ними, с безнадежной решимостью и даже нетерпением ожидали развязки.
Наконец грузовик остановился и заглох, похоже, навсегда. Людей выводили на улицу. Вечерело, но солнце было еще высоко и слепило отвыкшие от света глаза. Крепкие парни в зеленом камуфляже выволакивали пленников из недр фургона. Сигизмунд затаился, но и его нашли, посветив фонарем, откровенно и заразительно обрадовавшись находке. Разделить их чувства он при всем желании не мог. Странно, но он испытывал такое желание.
Выволакиваемых людей поставили около огромного длинного и глубокого котлована. Напротив построили все тех же камуфляжных, зеленых молодцов, которые держали в руках автоматы с круглыми дисками и длинные винтовки с пристегнутыми штыками. Казалось, им все это было совсем не интересно, их лица выражали обыденное спокойствие. «Наверное, это с ними происходит часто, им не впервой…. Зачем им это?» - подумал Сигизмунд.
Человек в высокой фуражке вновь заговорил своим поставленным баритоном. Речь была долгой, прочувствованной, с постоянно нарастающими интонациями праведного гнева и чрезмерной, торжественной уверенности в справедливости своих слов и дел. Точнее, он с каждым словом все более убеждал себя в своей незыблемой правоте. Временами, прислушиваясь к его словам Сигизмунд, с удивлением отмечал гордость собственной значительностью. «Неужели все это про меня!?» - думал он.
Место торжественной казни постепенно наполнялось людьми. Они все прибывали, переглядываясь «…слава Богу, успели! Еще не началось?» «Вот они голубчики! Ну-ну!» «А этот, смотри … какая рожа!» - Сигизмунду показалось, что показывают на него. Ему снова захотелось неуместно сопереживать радости этого человека. Но в его сердце уже незаметно пробрался страх. Он душил, затрудняя дыхание, хватая за горло, сжимая его сердце, давя на грудь, пробегал мурашками по спине и вибрировал в ногах. Он не давал опомниться, не отпуская ни на минуту. Затем пришла и тоска в радужных образах прошлого. Пробегали необъяснимо радостно окрашенные картины, те которые когда-то казались ему мрачными, неприятными и даже страшными. Рядом с ним оказался и ДОК – главный специалист по его – Сигизмунда состоянию, и девушка, видящая по ночам странные сны, наверное, и она теперь тосковала по своему прошлому с несвободой и страданиями. А что ДОК, понимал ли он происходящее с ним сейчас, задумывался ли он теперь о том, что занимало до этого все его время?
- Свободы захотели, подонки?! – ревел поставленный баритон, - распустились, понима-аи-и-ш-ш-ш! Теперь поняли чего вы стоите, чем дорожить надо?! Дармоеды!… - следовала длинная тирада, изобилующая фолклёрными выражениями, не раз читанными Сигизмундом в детстве, на стенах общественных уборных. – Сейчас вы у меня все поймете, запомните мою науку!
В его голосе звучало что-то родительское, поучающее. Последние слова он произносил с неуместной заботливой и покровительственной интонацией. Было непонятно зачем ему надо что-то объяснять тем людям, которых он собирается убивать, чего он ожидал от всего этого бессмысленного действа, о какой пользе он говорил и для кого? Он явно оправдывался. «Как ему тяжело!» - посочувствовал Сигизмунд, вспомнив, что испытывал нечто подобное в детстве, отрывая крылья мухам и оправдывая это действо тем, что эти насекомые вредны и «разносят заразу». Он ощущал тогда торжество силы и страх перед оценкой родителя. Мать говорила тогда с отвергающим разочарованием «ах вот ты какой, нехороший, жестокий мальчик!» и нестерпимое чувство стыда охватывало его. Получалось, что Сигизмунд становился одновременно и «мухой» и «родителем» для этого зеленого человека в высокой фуражке. Неуместно он почувствовал жалость к нему и страх неизбежности - он уже и сам не сможет ничего изменить, он ДОЛЖЕН убить этих людей, убить Сигизмунда, он уже не сможет справиться со своим чувством вины перед жертвами и страхом перед возбужденной толпой.
Речь закончилась на высокой ноте к всеобщей радости и нетерпеливому облегчению. Зрители взволнованно переглядывались. Дети уже начали капризничать и проситься домой, молодежь переминалась, представители старшего поколения ворчали себе под нос. Толпа все более возбуждалась, и отдельные реплики постепенно сливались в хор, все более согласованно скандирующий: «Да здравствует!…», «Долой!…», «Ура!…» - окончания фраз терялись в начале следующих за ними. И вот уже послышался пульсирующий злобный рев, под ритмичное выбрасывание крепко сжатых кулаков, что сильно напоминало ритмичные раскачивания под пульсацию большого барабана.
Солдаты подняли винтовки и автоматы, дождались команды и первый залп вырвал из шеренги несколько человеческих фигур. Следующего выстрела Сигизмунд уже не слышал. В грудь ударило с невероятной силой, тупо отбросило назад, в глазах потемнело. Одежда пропитывалась вязкой, горячей влагой, в голове все шумело и кружилось. Странным образом он почувствовал безмятежную легкость, будто улетая куда-то, возносясь над собою, теряя ограничения и тяжесть. Перед глазами стремительно проносились события прошлого, то, что уже давно, казалось, было забыто и навсегда потеряно, возвращалось к нему в пережитых чувствах и воспоминаниях.

***
- Я умер?!… Кто вы? … Что мне теперь делать?…
- Так ты и ЗДЕСЬ хочешь, чтобы о тебе позаботились, ты и теперь не хочешь БЫТЬ СОБОЙ?! – раздался голос, непонятно откуда.
- Просто, я хочу ПРАВИЛЬНО себя вести… – смущенно пробормотал Сигизмунд.
- Так – веди себя ПРАВИЛЬНО – так, как считаешь правильным ТЫ!
- А как это?
- Ладно, поговори пока с НИМ, может тогда, ты поймешь что-нибудь! Он как раз тот, кто укажет тебе дорогу! – тут он сочувственно усмехнулся.
- А это ПРАВИЛЬНЫЙ путь?
Собеседник вновь растаял в воздухе, оставив за собой только облако чистого воздуха, легкого, как сама СВОБОДА.
Прямо на пути Сигизмунда, появился ОН.
- Кто ты? – удивленно спросил Сигизмунд.
- Я ЗВЕРЬ… Я живу в тебе, как и в каждом. Я есть и буду всегда!
Сигизмунд застыл в странном оцепенении, точно зачарованный пронзительным взглядом собеседника, который продолжал:
- Что значишь ты и весь твой род без меня? В чем твой смысл? Не в борьбе ли со мной? – его веко слегка дернулось, будто подмигивая, - А-а?!
Сигизмунд стоял, не двигаясь, в раздумье о себе и неожиданных, странных словах, странного собеседника.   
-  Я дал тебе ВСЕ и ты во всем … почти, такой же, как я! Ты знаешь страх и боишься смерти, не оттого ли ты так хочешь жить?… Сынок! Ты просто пытаешься избавиться от меня, доказывая, что у нас нет ничего общего. Именно за это ты ненавидишь меня, доказывая, что у нас нет ничего общего. Именно за это ты ненавидишь меня и боишься! – его глаз снова совершил еле заметное движение.
Не зная, что делают в таких случаях, он стал суетливо креститься и отбивать поклоны.

***
Перед ним возникла человеческая фигура в белом одеянии.
В горле собрался тяжелый комок, в желудке что-то бурлило. Рвота не принесла существенного облегчения, но вызвала всеобщий переполох. Поведение окружающих и вполне земные отправления позволили усомниться в первоначальных предположениях.
- Вы живы, Док, я так рад видеть Вас в добром здравии! – откровенно воскликнул Сигизмунд.
- Странная, атипичная реакция! – заметил все тот же ДОК, специалист по его болезни. – Наверное, здесь сказывается возраст и фон.
- Вы правы, коллега, - подтвердил другой, незнакомый мужчина в белом.
- Да, уж! Фон был действительно ужасный, как и сама фигура, то есть картина! – неуместно продолжил Сигизмунд, - но на него не обращали внимания.
- А что это с ним? – спросила аккуратная, молодая девочка, чрезмерно наивно хлопая своими тяжелыми от туши ресницами прямо в направлении ДОКА. Она загадочным образом напоминала ту девушку, которая ТАМ настойчиво рассказывала свои странные сновидения. Да, это же точно была она!
ДОК отвечал на птичьем языке: «кар-кар-кар», а девочка внимательно слушала, кивая головой и улыбаясь, что было уже совершенно неуместно. Обращение к Сигизмунду показалось более понятным.
- Ну что, голубчик, опомнились? – его голос был исполнен заботой и значительностью.
- Почти, - промямлил Сигизмунд, ощупывая себя, - а что это было?
- ЭТО придется потерпеть, - ответил ДОК и его лицо приобрело еще более участливое выражение, - для вашей же пользы, разумеется, вы еще мне «спасибо» скажете!
Сигизмунд не успел поделиться своими сомнениями на этот счет, потому что ДОК был уже у соседней койки, с тем же отработанным тоном и выражением лица. Странным образом ситуация повторялась…
- Остановитесь! Что вы делаете, ведь это все уже было! – закричал им вдогонку Сигизмунд.
Лицо девушки радостно просияло:
- Дежа-вю, - восторженно проговорила она.
- Уи, мадам, - нашелся Сигизмунд, собравшись с силами и стараясь быть максимально учтивым, но на него уже не обратили внимания. «Странно» - подумал он, - «если они говорят по-французски, почему она не ответила и что, черт возьми, тогда означают эти кар-кар-кар ?!»
Важная процессия неторопливо проследовала далее, оставив Сигизмунда в обществе соседей по палате. Некоторые со странным вниманием изучали его, другие безучастно предавались своим привычным занятиям. Один из них много, усердно и напряженно писал. Казалось, он боялся потерять какую-то очень важную мысль, его глаза горели неподдельным интересом и радостью. Его даже кормили насильно, вначале отнимая тетрадь, затем заматывая в большую, плотную простыню, а уж потом только уговаривая и заталкивая в рот ложку за ложкой, для чего-то зажимая при этом нос. Смотреть на это было тяжело. Вспоминалась детская беспомощность, возникало чувство страха унижение и протеста, ведь так могут поступить с каждым! Каждого, в том числе и ЕГО, могут спеленать, также деловито решая за него, что ему делать и зачем! Более всего удивляло добровольное участие окружающих, соседей по палате в этих сомнительных, по его мнению, процедурах.
Другой пациент, отличающийся мрачной задумчивостью, время от времени, «застывал», часто в весьма неудобных позах, не реагируя на обращения персонала. Соседи по палате уже привыкли к этой его манере и не пытались его тревожить, тем более, что каждый находил себе собственное занятие или просто предавался самодостаточному бездействию.
Однажды Сигизмунду удалось с ним заговорить.
- Что происходит с Вами? Чем Вы занимаетесь когда «застываете», для чего Вам это надо?
- М-м. – промолвил он со значительностью.
- Что Вы имеете в виду?
- Я ухожу… мне вспоминаются картины прошлого, и то, чего никогда не было со мной. Понимаете?
- Нет… – честно признался Сигизмунд.
- Мне так легче быть здесь и переносить ВСЕ ЭТО. – проговорил он все тем же монотонным, почти равнодушно-холодным тоном.
- А зачем Вы ЗДЕСЬ? Зачем это надо Вам?!
- Чтобы забыть про то, что я ЗДЕСЬ. – ответил он все также монотонно. – Вы не понимаете и никогда этого не поймете, но я должен, должен, должен… - затвердил он, монотонно кивая головой.
Похоже, ему было все равно, слушают ли его. Он вновь «застыл» и дальнейшие обращения были уже безответны.

***
И вот Сигизмунд снова на улице. Снова сквер, снова пикник на траве, женщина, пленяющая воображение, двусмысленный комплимент его уму, произнесенный столь недоброжелательно.
- А какой сегодня день? – осторожно поинтересовался он у прохожего, который не преминул завершить свой ответ нелестным замечанием по поводу его интеллекта.
К своему удивлению Сигизмунд узнал, что календарь все же не стоит на месте и время продолжает идти в прежнем направлении. «И почему они так любят высказываться о моем уме? Разве я их спрашивал об этом? Зачем ИМ нужна эта оценка?» - недоумевал он. «Однако, если время не стоит на месте и не вращается по кругу, может быть меня больше не расстреляют?»
Он пошел далее, стараясь во всем избежать повторений вчерашнего дня, проходя мимо тенистых подъездов, как бы они не манили желанной прохладой.
На площади собрались люди, они обсуждали недавние события. Из толпы выделялись ораторы, которые хрипло выкрикивали лозунги и взывали к свободе. Они протестовали против репрессий и расстрелов, требовали их немедленного прекращения, и что самое удивительное, они обсуждали вчерашний расстрел, в котором Сигизмунд принимал непосредственное и трагическое участие.
Мимо проходил человек в зеленой форме и высокой фуражке, ускоряя шаг и осторожно поглядывая в сторону собрания. Он, в прочем, держался с достоинством и стремился ничем не показать своего страха перед ревущей толпой. Его заметили и стали что-то кричать вслед, затем догнали и стали тупо, злобно избивать.
Люди торопливо проходили, отворачиваясь и с неестественным интересом разглядывая, казалось бы, вполне привычные предметы: деревья, столбы, машины, дома, находящиеся в стороне от шумных столкновений, некоторые переходили на другую сторону, бормоча себе что-то под нос или деловито поглядывая на часы.
Однако, находились и те, которые останавливались, окружая место «классовых битв» все более широким и плотным кольцом. Возникали оживленные споры. Обсуждали предположения о том, КАК НАДО правильно бить, технику самого процесса, приводили личный опыт. Кто-то рассказывал о том, как били его, в том числе вспоминая детские годы и отношения с заботливыми родителями. В голосах звучала благодарная гордость, и лица принимали возвышенно серьезное выражение. Находились и такие, кто сокрушался по поводу того, что «и бить то разучились как следует, как в прежние времена», кое-кто заявлял, что избиваемому вообще повезло, что он попал не в те руки. В их слова верилось.
Некоторые, в основном женщины, все же морщились, поглядывая в круг, и говорили что-то вроде: «Да, конечно, все это правильно, так ему и надо, но на это тяжело смотреть! Нельзя же ТАК!» или «Нет, это не по мне… Я не согласна с методами, это слишком жестоко». Их лица выражали сдержанное самоумиление. Они говорили это, еле заметно поглядывая на разгоряченных зрелищем мужчин и изучая их реакции на свои слова.
Сигизмунда возмутила бессмысленная жестокость происходящего, он с трудом протиснулся в круг, и попытался вмешаться, и, отстранив руку с палкой уже занесенную для удара, сам получил увесистый шлепок по голове, откуда-то сзади. Он не заметил, как оказался на земле, пытаясь увернуться от ударов острыми носами ботинок и каблуками. В глазах потемнело, во рту появился солоноватый привкус крови.
Вдруг раздался мощный рев сирены, толпа как-то быстро поредела, и расступилась, пропуская плечистых молодых людей в камуфляжных комбинезонах. Его схватили под бока, а руки завели за спину, подняв так высоко, что все внутри него зловеще затрещало.
Человек в фуражке уже твердо стоял на ногах и, как ни в чем не бывало, отдавал четкие команды молодцам, которые, проворно передвигаясь в толпе, выхватывали из нее, как-то безошибочно отбирая тех, кого именно и надо было задержать.
- Кто таков?!... Отвечать, когда тебя спрашивают! – взревел он, утирая кровь с уголков рта и пристально уставившись на Сигизмунда.
Разбитые губы плохо слушались, и ответ получился и впрямь малопонятным.
- Э-э… М-м…!
- Сколько тебе лет?! Где твоя винтовка?! Почему не в строю?! И это сейчас! В это тревожное время!
Отвечать по требуемой форме Сигизмунд по-прежнему не мог, его непослушный язык будто присох к нёбу и он с каждой секундой все явственнее чувствовал неотвратимость мрачной развязки. Начальник сделал еле заметное движение рукой, в котором угадывалось усталое разочарование, пятнистые молодцы подхватили его под руки, так крепко, что все внутри него захрустело, и потащили его куда-то прочь.


***
Он закусил загубник так сильно, что услышал треск собственных зубов. В глаза ударил яркий свет. Доносился отзвук его стонов, будто со стороны, голос другого, незнакомого человека. Молодая практикантка склонилась над ним, слегка касаясь его пышным бюстом, несоответствующим ее детскому выражению лица. ДОК отстранил ее.
- Оставьте, ему сейчас надо отдохнуть.
- Он так кричал, бедный! – вздохнула она с приторной заботой.
- Милочка моя, привыкайте, Вы же будущий врач! – покровительственно молвил ДОК.
А потом он снова обратился к пациенту.
- Как дела? Как себя чувствуете?
- Зачем Вам это?
- Выдох!
Стало опять темно.




***
В помещении, душном от мускуса молодых, разгоряченных движением и алкоголем тел, он заметил изящную девочку с черными волосами и ярким макияжем на интересном и чрезвычайно подвижном лице. У Сигизмунда перехватило дух, будто он впервые увидел нечто подобное.
Столы расположены буквой «П», Сигизмунд рядом с ДОКом, похоже, что это свадьба. Все ведут себя так, будто не замечают внезапных перемен, - естественно, увлеченно.
- Э-э…
- А, это как раз та, с которой я хотел тебя познакомить, вот она… - сказал ДОК, который так естественно оказался рядом, за столом, справа от него, – он продолжал что-то рассказывать нетрезвым, путающимся языком.
Постепенно стало понятно, что речь шла о совсем другой особе, на которую и указывал ДОК своей дрожащей, вместе с ним, рукой. Его непрекращающееся бормотание уже сливалось в сплошное жужжание, заглушаясь громом ударов большого барабана …

- Вот она, я рассказывал тебе о ней… – говорил он, едва управляясь с плотно набитым ртом.
- А вон та, - кто это такая? – настаивал Сигизмунд.
Док махнул рукой с чем-то невнятным. Он был уже крепко пьян.
А объект внимания постоянно перемещался в пространстве, переливаясь красками макияжа, болтая с каким-то молодым, усатым мужчиной, вызывая его пристальный интерес, оставаясь все такой же далекой и бесконечно недоступной. С Сигизмундом происходило что-то невообразимое: он метался под музыку, махая руками, топал в такт тяжелым ударам ритма, прыгал, постоянно глядя на эту девочку, испытывая возмущение, ревность и гнев, одновременно с восхищением, интересом и влечением. Куда уж подевалась его недавняя умиротворенность, где его прежнее самосозерцание. Он был в процессе, он сам стал фигурой на доске, передвигаемой какой-то всевластной рукою.
Внутри него происходила борьба. Он то превращался в азартного охотника, наблюдающего за дичью, то казался себе маленьким и недостойным ее внимания, припоминая свои недостатки и укоряя себя за них.
Окружение все более разгорячалось от спиртного, развязывались языки и откровенному разговору мешали уже только непослушность их же языков, шум барабана и отсутствие у собеседников интереса к словам друг друга.
Сигизмунд наблюдал. Вот она удалилась куда-то с усатым мужчиной …
Безынтересные лица, бессмысленные надрывные разговоры, пустота… вот она вернулась у него на руках, оба озорно смотрят на окружающих, ожидая оценок, гордо, с опаской. Затем они меньше стали общаться друг с другом, потеряли интерес, скорее больше она. Казалось, ее цель достигнута, он не нужен.
Сигизмунд снова прислушался к себе: он поглощен, для него больше ничего нет… но он полностью в процессе, в нем происходит что-то противоречивое, раздирающее его душу на множество мелких частей.
Вот они оказались рядом, их глаза встретились на мгновение, и он прочитал в них то, что скрывалось за яркими красками макияжа: эту детскую незащищенность, слабость и честность, внутреннюю решимость и силу. Сигизмунд взял ее за руки, за талию и пустился в пляс, беззаботно и лихо подпрыгивая и махая ногами.
А потом, вечером, поздно – они пили зеленый чай на кухне, где она стала более раскрепощенной, и в ее слегка испуганных глазах открылась теплота и добрая глубина, так искусно скрываемые под макияжем всей этой феерической бравады. В них отражалась искренность и доверчивая слабость, тот опыт, который невозможно передать словами, но можно легко почувствовать, просто позволив себе прикоснуться. Его сердце радостно сжалось от предвкушения чего-то чистого, сильного и неотвратимого.

***
Он заболел, простыл, сошел с ума…. Все это было по-другому, как-то очень чисто и легко, весело и озорно, непонятно, неописуемо хорошо. Его дом хранил ее легкое дыхание, его сердце томилось воспоминанием, разливавшимся внутри, подобно благородному мерцанию чистого серебра. Он болел, и все внутри него скребло и содрогалось, трепетало в ожидании и тоске.
Она пришла вновь, такая же легкая, изящная, как будто извиняясь:
- Я слышала, ты заболел?
- О, да это правда! Я болен из-за тебя, помнишь, я провожал тебя, … ну вот.
Ему очень хотелось, чтобы она была причастна, даже виновата во всем, что с ним произошло, уж слишком она была прекрасна, свободна и чиста. Она принимала игру. Ее лицо снова переливалось тонкими движениями, проявляя гамму чувств, подобно граням самоцвета. Он любовался ею. Она взяла все на себя, так легко, так изящно, что не было никакого сомнения, она чувствует то, что происходит с ним. А он был так рад, что его «раскусили», и ему не хотелось ничего скрывать, но такие простые и честные слова, которые могли все объяснить, не получались, не шли с языка, застыв до поры в оцепенении, подобно горным снегам, готовым ринуться лавиной вниз от малейшего дуновения. Он то молчал, то говорил ерунду, напряженно пересказывая несмешные, неуместные здесь анекдоты. По-настоящему хотелось молчать, чтобы не искажать словами то, что происходило в его душе, но он говорил, много говорил, чтобы она слушала, чтобы не ушла, чтобы ей было с ним интересно, и чтобы смотреть, слушать ее голос и касаться ее стройного, тонкого тела, обтянутого легким трикотажем тонкого платья.


***
Огромная толпа удивительно тихо окружила предмет с шероховатостями и матовым блеском неровной поверхности. В нем было что-то странное и явно неземное. Казалось, откуда-то изнутри от него исходило еле заметное красноватое, загадочное и зловещее мерцание.
Подле него, в стороне от всех стоял мужчина с элегантной сединой на висках и тонкими, благородными чертами лица. Он с едва угадываемой снисходительной улыбкой поглядывал на обступивших его людей, проговаривая совершенно непонятную речь, изобилующую иноязычными словами, сплетавшимися в замысловатые выражения. Они как-то очень удачно смотрелись рядом: мужчина и этот загадочный предмет.
Окружающие, такие разные: взволнованные и внешне спокойные, заинтересованные и раздраженные, то и дело указывали на мерцающую глыбу и отпускали реплики, то вопросительно, то раздраженно, то вызывающе.
Метр с достоинством отвечал все теми же «птичьими» словами, стараясь выглядеть спокойно, но, все же сторонясь «мерцающего чуда», будто опасаясь обжечься или испачкаться, показывая всем своим видом, что не имеет ничего общего с описываемым предметом.
Приблизившись, Сигизмунд стал понимать вопросы людей, но ответы Метра сохраняли прежнюю загадочную расплывчатость.
- Скажите, а что уже сегодня известно об этом явлении, что говорит об этом наука? Правда ли, что оно с самого Марса?
- Спасибо за вопрос. Подобное происходит, как мы это видим, что бы ни говорили об этом скептики и оппоненты, довольно часто и в настоящее время можно с уверенностью говорить, что ЭТО научный факт. Мы с ЭТИМ работаем. Нам уже известны среднестатистические размеры и особенности конфигурации, мы измеряем параметры излучения и уже имеем представление о том, какие его характеристики можно считать типичными и достоверно измеряемыми. Мы знаем также и среднюю температуру этих объектов…
- И какая же температура?! – встрепенулась изящная девушка в белом халате, в первом ряду. Она кротко смотрела широко раскрытыми, восторженными глазами.
- Интересный вопрос! Так вот, если их температура вначале отличается от показателей окружающей среды, то в дальнейшем она стремится к выравниванию этих показателей! Вот и график!
Метр щелкнул чем-то и рядом засветился огромный голографический экран с изображенным на нем графиком с красивыми стрелочками, цифрами и линиями. Толпа восхищенно вздохнула. Далее луч лазерной указки начал скользить по экрану, сопровождаемый комментариями на том же «птичьем», загадочном языке.
- Скажите, Метр, а какие предпринимаются меры уже сейчас, для того, чтобы установить контроль над этим явлением?
- Спасибо, коллега! В настоящее время мы уже достигли существенного прогресса в установлении контактов с государственными, коммерческими и общественными организациями по финансированию дальнейших исследований по изучению всех процессов прямо и косвенно относящихся к этому вопросу. Мы активно работам в этом направлении.
Сигизмунда толкали локтями, задевали плечами и коленями, наступали ему на ноги и он почувствовал, будто толпа вбирает его в себя. К тому же загадочное красноватое сияние вызывало одновременно страх и интерес, точно притягивая к себе. Он не заметил, как оказался рядом, готовый дотронуться до шершавой поверхности, но его остановил властный, красноречивый взгляд Метра, исполненный благородного, сдержанного возмущения.
Желая прервать напряженное молчание, Сигизмунд осведомился:
- Простите, а что это такое и откуда оно?
На него зашикали, стали осторожно толкать в спину кулаками и тянуть за край одежды, всячески намекая ему на неуместность его поведения. Однако, Метр оставался по-прежнему выдержан и невозмутимо спокоен. Он сосредоточенно сдвинул брови.
- Это серьезный вопрос…. Тот, кто ответит на него, войдет в историю, ему, наверное, отольют памятник из чистого золота и будут чтить его имя в веках! А пока…
- Пока-пока… - задумчиво, как эхо повторил Сигизмунд, представив себя, исполненным в золоте. На него уставилось множество заинтересованных глаз.
Он заметил, что окружен аудиторией. Молодые люди и девушки в белых халатах, расположились на скамьях, вокруг кафедры возвышающей Метра. «Как быстро все меняется» промелькнуло в его голове.
Метр вопросительным взглядом окинул аудиторию. Несколько умненьких девочек и прыщавый молодой человек в очках откликнулись почти одновременно:
- Эхо… - окончание слова утонуло в шуме оживления.
- Эхо-эхо – ответил Сигизмунд и на сей раз уже сам Метр отреагировал, радостно обращаясь к аудитории.
- Типичный случай! – важно прокомментировал Метр.
Отчаявшись понять причины радости этого человека, Сигизмунд уставился в пол, тщательно разглядывая трещины и однообразные зигзаги паркета. Метр продолжал говорить, красиво жестикулируя, временами показывая в его сторону и обращаясь к аудитории. Глаза большинства слушателей горели неподдельным интересом.
Это приятно удивляло Сигизмунда, наверное, из-за того, что большинство аудитории составляли молодые девушки. Он даже несколько смутился таким вниманием, будучи уверенным, что это связано с его достоинствами, которых в этот момент находил великое множество, отмечая это вполне заслуженным, но непривычным. К тому же он еще не сказал им ничего, что, по его мнению, могло бы вызвать столь неподдельный интерес. Он почувствовал себя неловко, смутился и начал говорить:
- Э-э…. Позвольте, я расскажу вам о себе. Я здесь случайно, я не достоин такого внимания, как бы это ни было мне приятно! Пожалуй, я не смогу объяснить вам все сразу, но не знаю, интересно ли вам это… - он понимал, что выглядит глупо, но интерес аудитории при этом не ослабевал. Его слушали не прерывая.
Метр молча кивал головой, самодовольно посматривая то на слушателей, то на Сигизмунда. Вскоре он переглянулся с молодым человеком, сидевшим на первом ряду и тот, как по мановению волшебной палочки вскочил с места и вежливо проводил обескураженного Сигизмунда в палату.

***
Просторная комната в старом и старинном здании, огромные окна занавешенные тяжелой, темной тканью, вечерние сумерки, цветная подсветка фонарей через узкие щели тяжелых и плотных портьер.
Она стоит, отвернувшись на улицу, отодвинув занавесь, явно не глядя в окно, находясь мысленно в комнате и, кажется чего-то ожидая. Потом Она медленно проходит по комнате, оглядывая и вертя предметы в руках, посматривая на развешанные изображения лихих парней, закованных в кожу и полуобнаженных девиц обнимающих мотоциклы или сжимающих в руках различные сверкающие металлические предметы, с сияющими глазами и блестящей помадой, групповые и одиночные, с неизменными английскими надписями и восклицательными знаками.
А Сигизмунд просто любуется ею, боясь к ней приблизиться, подойти, дотронуться рукой, будто Она сейчас исчезнет или его очарование что-то спугнет, потревожит. Он не заметил, как они оказались рядом…. В его голове что-то шумело, кружилось и, ерзая тонкими волнами, поднималось от шеи к затылку, ушам, занавешивая дымкой глаза и мешая смотреть перед собой. Он почувствовал нежность и теплую, сдержанную влагу ее губ, таких трепетно чистых, таких свежих и неуловимо нежных. Ее тело расслабленно доверилось его дерзким рукам. Он держал ее на руках, и она не противилась ему. Он посадил ее на колени и они целовались, точнее он осторожно касался ее губ, все более растворяясь, в ее безграничной, неисчерпаемой нежности, желая бесконечно проживать этот невыносимо ускользающий блаженный момент, зная, что ТАК, конечно же, наяву не бывает, что эта часть его жизни навсегда останется неповторимой и нереальной. Он уже сейчас понимал, что этот миг, длящийся вечность, тянущийся с невыносимым блаженством, неправдоподобным, как сон, очень скоро пройдет, оставшись навечно в его воспоминаниях, как драгоценное сокровище, которое никому невозможно показать, не рискуя его навсегда утратить, лишиться.

***
За столом сидит человек. Его пальцы бегают по клавиатуре, издавая однообразно-уютные звуки «чвак-чвак-чвак…». Лицо освещено мерцающим светом. Выражение чудаковато-заинтересованное. Он будто разглядывает там что-то. Будто он достает что-то из себя, изнутри и воплощает в чвакающих звуках.
- Кто ты? И откуда ты здесь? Что за музыку делаешь ты?
- Не мешай! Я пишу сказку про Сигизмунда.
- Зачем?
- Потому, что это про меня! Отстань!
- Но Сигизмунд – это Я!
- Это не важно! – отрезал он, но вскоре его лицо озарила лукавая усмешка, - ну, раз ты называешь себя Сигизмундом, all right! Тогда поговори с ними!
Сигизмунд обратил внимание на шум, доносившийся с улицы, которого ранее не замечал. Теперь, когда этот странный человек порывисто распахнул окно, гомон толпы стал слышнее.
- Простите, а почему я должен им что-то объяснять тем более по поводу Вашей писанины?
Но в толпе его уже заметили. К страху стала примешиваться гордость: «Я узнаваем! Я – Сигизмунд, а не этот самозванец с чвакающей машинкой!»
Он вышел. Балкон располагался довольно высоко и отчаянные попытки бросить в Сигизмунда какой-нибудь предмет, овощ, яйцо или облить его майонезом, к его удовольствию заканчивались неудачно, а то и приводили к возвращению «послания» отправителю.
Крики позабавили еще больше:

- Ты зачем из пещеры вышел, чудик?! – восклицал румяный молодой человек. Нечего тебе тут делать! Ты не умеешь жить, и не берись! Получил по морде, – и еще получишь, если не уберешься назад! – завершил он тираду уже снисходительно улыбаясь… Ему было хорошо. Он захлебнулся от смеха и закашлялся, бережно удерживая в руке засаленный и уже почти погасший окурок.

- Что ты вообще в жизни понимаешь, пещерный! Тебе любовь наша не нравится, а у тебя есть своя? Нет! Ты, любоненавистник! – кричала полная женщина, прижимая к груди крупного, перекормленного ребенка с полуоткрытым ртом, из которого вытекала слюна. – Вот моя любовь! Вот моя жизнь! – воскликнула она, умиленно поглядев на ребенка, а затем потрясая им в воздухе, подобно оружию.

- Что ты можешь сказать про любовь?! Мне?! – томно, с чувством проговорила женщина средних лет с пышным бюстом, обтянутым футболкой с надписью “Don`t touch!” – у меня ее было столько!… БЫЛО… – повторила она задумчиво-печально.


Тем временем румяный парень, окончательно прокашлявшись, возобновил свои тирады.
- Ты, дурик, тебя что, уже из больнички выписали?! Рановато! Тебя вообще надо там навечно прописать! От тебя за версту воняет психушкой! Псих! – он внезапно остановился, набрал воздух носом и смачно чихнул, обдавая всех впереди стоящих. – Видишь, все из-за тебя, гад! Ну, ничего, потерпи, доберусь я до тебя!.. – почему-то стал утешать Сигизмунда он.
Подогнали пожарную машину с раскладной лестницей, по которой стал ловко взбираться молодой человек с пакетом майонеза. Он был уже весь испачкан этим продуктом, но не оставлял своих настойчивых попыток.


***
Его растолкали с большим трудом. Он почувствовал обидные пощечины, почему-то сопровождаемые заботливыми обращениями. В приоткрытом глазу расплывалась фигура ДОКа. Он стоял, склонившись над его кроватью и вопрошал:
- Вам уже лучше?
- А где я, что со мной? От чего мне должно быть лучше?
- Мне очень важно знать, что Вам лучше! – воскликнул он.
«Я должен слышать об этом, чтобы чувствовать себя успешным. Говорите мне об этом, найдите в себе силы и скажите! Мне это надо!» – кричали его красные воспаленные глаза, он совсем расклеился.
«Может это после вчерашнего?» - подумал Сигизмунд, уловив свежий перегар.
ДОК уже перешел к следующей койке.
- Ну-ну! – он приободрился, покровительственно глядя на соседнюю койку и покачивая головой.
Там расположился трясущийся мужчина неопределенного возраста с красным лицом. Он суетливо облизывал губы. Поддерживать разговор он был явно неспособен.
- Н-да-а, голубчик! – протянул ДОК.
- Худо мне, помогите! – простонал краснолицый.
В его слова охотно верилось.
- Вам проведут очистку, а потом и кодирование! – торжественно произнес ДОК и проследовал далее.
- А ОН у Вас есть? Ну, КОД?

Обход перешел в соседнюю палату. На кровати возлежала женщина. Ее яркий макияж контрастировал с блеклыми, облезлыми больничными стенами и унылыми выражениями лиц пациентов и персонала. Она была в небрежно запахнутом темно-малиновом, махровом халате, облегавшем изящную фигуру и позволявшим рассеянно демонстрировать любую часть тела.
В ответ на дежурное приветствие она смерила ДОКа взглядом и прикрыла тяжелые ресницы с выражением безразличного презрения.
- О чем Вы спрашиваете… - обронила она, - как я могу себя чувствовать! – тон ее голоса стал неожиданно требовательным и резким.
- А в чем собственно дело? – робко поинтересовался ДОК.
- Ладно, не будем об этом… – снисходительно пропела она, - скажите, когда начнутся СЕАНСЫ?
- Я приглашу Вас.
- Ах, я надеюсь только на них! Вы спасете меня или я умру! Я слышала о Вас столько!… Я вся в Вашей власти! – она изящно выгнула спину, протягивая свои длинные пальцы в его сторону.
- Я приглашу Вас, я знаю свое дело! – доктор явно приободрился, - Я помог многим пациентам, очень многим! Ко мне приходят письма, телеграммы, меня приглашают на телевидение… - ассистентка, нервно перебирая край халата, как бы случайно толкнула ДОКа локтем. Он будто очнулся, откашлялся и торопливо проследовал далее…

Сеансы проходили в отдельном помещении, находящемся поодаль. Дверь в эту комнату, впрочем, как и все остальные, была всегда плотно закрыта. Иногда до его слуха доносились звуки музыки и какого-то странного голоса, принадлежащего неизвестно кому, лишь отчасти напоминавшего голос самого Дока.
Сигизмунду все происходящее там представлялось весьма сомнительным. Но в этот раз дверь кабинета оказалась неплотно прикрытой, и любопытство взяло свое.
В комнате царил загадочный полумрак. Несколько человек, включая трясущегося краснолицего мужчину и женщину халате, расположились на кушетках. ДОК восседал на кресле с высокой спинкой и подлокотниками. Странный голос принадлежал именно ДОКу, который непривычно нараспев проговаривал что-то, убедительно повторяя некоторые слова и изменяя интонации. Он очевидно и сам замечал изменения голоса или даже намеренно изменял его, обращая на это внимание присутствующих: «вы слышите мой голос, только мой голос!», многократно повторял он, несмотря на то, что не слышать его было невозможно, впрочем, как и слышать что-либо другое.
В комнате постепенно началось что-то непостижимое. Люди менялись, открываясь с неожиданной стороны. В большинстве - расслабленно сопели, погружаясь в сон, с каким-то особенным, торжественным выражением лица. Женщина в малиновом халате, выгибала спину, издавая чувственные, протяжные стоны, содрогаясь от конвульсий, то ли боли, то ли наслаждения. С ней происходило что-то порождающее безотчетную тревогу, присутствия при пробуждении загадочной, неуправляемой силы естества. Краснолицый мужчина громко храпел…
Док заметил приоткрытую дверь и метнулся к ней, с встревоженным лицом, охраняя свое могущество в безмятежном сне своих пациентов. Странным образом его голос продолжал звучать, с прежней размеренностью и уверенным спокойствием.
«Зачем все это, почему все эти люди добровольно предаются этому, просят об этом, на что они надеются, что ищут?» - размышлял Сигизмунд. Тревога нарастала. Все это напоминало тот самый концерт на чердаке, который закончился его расстрелом. А может, это был только сон?




















Братская любовь — это любовь ко всем людям, для нее типично именно отсутствие исключительности.
 Если я развил в себе способность любить, я непременно буду любить своих ближних. ... Если я воспринимаю другого человека поверхностно, то вижу в основном различия, то, что нас разделяет. Если же я проникну в его суть, то увижу нашу общность, почувствую наше братство.

Эрих Фромм «Искусство любить».

***
Да, ВСЕ ЭТО был сон. Он проснулся, к своему удивлению, оказавшись там, где устало склонил свою голову над раскрытыми страницами, которые уже столь многих наводили на размышления. Но, к сожалению, мудрое часто утомляет, а интерес вызывает мимолетное, праздное… Вечная суета!
Он осознал, что до сих пор никуда не ВЫХОДИЛ, как никто не способен УЙТИ, вечно следуя за собой и лишь отчаянно и бессмысленно стремясь оторваться, прикладывая неимоверные усилия, точно пытаясь поднять себя за волосы. Он никуда не ходил и не видел ничего, потому, что не мог никуда пойти и ничего увидеть. Он стоял наверху, возвышаясь над землею, трогая руками пушистые облака, медленно проплывающие мимо, и ему захотелось кричать, петь, смеяться от радости сопричастности к вечности, творящейся и происходящей сейчас, прямо у него на глазах.
- Люди, братья, подобные мне, как бы мы не были с вами различны и далеки, сколько бы мы ни поклонялись различным старым, новым и вечным святыням, сколько бы мы ни искали ИСТИНУ, порой в самых неожиданных и неподходящих для этого местах и субстанциях, родные мои, любите друг друга! Сердце мое разрывается, оно переполнено любовью к вам! И пусть каждый сможет преодолеть в себе то звериное, злобное и похотливое, оценивающее, критичное, непримиримое и жадное, что наполняет наши души лукавством против ближнего, не давая понять друг друга! Стать ЧЕЛОВЕКОМ…. Это легко? Нет! Но это возможно, и пусть каждый сможет сегодня поверить в это, став Человеком прямо сейчас! Ведь в противном случае, он не сможет им стать никогда, потому, что всегда есть только СЕЙЧАС и нет другого временного измерения!
Голос его разливался над землей, покрывая ее необозримое пространство, улетал за облака, прорываясь к звездам. Но зачем он кричал об этом, почему он так хотел обратиться к небу, рассказывая ему ВЕЧНЫЕ истины, которые так хорошо и давно ему известны, на которых стоит мироздание, которые были, есть и будут всегда, потому, что они истинны СЕЙЧАС?!

- ЗАЧЕМ?! – будто бы донеслось с небес. А может, это его же голос вернулся как эхо, да и кого мог спрашивать он, кроме самого себя?

- ЗАЧЕМ?!!!
Он оглянулся назад, увидев длинную петляющую ленту дороги, теряющуюся из вида где-то далеко.
- Эх… - с сожалением и радостью вздохнул он, обращаясь к этой дороге, - Как хорошо, что ты была, как хорошо, что ты состоялась и на тебя так приятно смотреть… издалека. Как жаль, что я неумело прошел по тебе, ведь это было впервые. Ах, если б я прошел по тебе снова, зная как это делать, на что опираться, куда не ходить, от чего отказаться, бросив в ближайшую канаву, что не подбирать и обо что не пачкать руки…

«А зачем?» - вдруг опять послышался голос, а может быть, - это был голос его самого, долетевший до небес и вернувшийся к нему отраженным. Ведь, проходя по этой дороге, он так много спрашивал об этом себя и других, чтобы, сейчас имея силы, приложить их, или найти их тогда, когда их уже совсем не осталось.
ЗАЧЕМ?!!!