В кошмарах, что снятся моей музе, растерянной отчаяньем

Моя милая муза, ты сделала мое сердце ножнами для своего предательства, своей погасшей преданности мне!
Но я ошибался.
Однажды она возвратилась, одурманенная испугом, померкшая красками своей жизнерадостности от отчаянья и бездны растерянности. Она поведала мне сон, что ей снился, осторожным шепотом, потерянная гармонией голоса, горько всхлипывая, увлеченная до самозабвения.

На обеденном столе лежала прекрасная, нагая, юная девушка с животом, вспоротым чем-то равнодушно не заточенным, жестоким, разрывающим, не режущим. Казалось, что не были за излишеством обозначены линии разреза вскрытия грудной клетки. Вдоль ее тела небрежно разбросаны разнообразные фруктовые амброзии. Из ее плоти извлечены сжавшиеся в бессмыслии легкие и сердце с застывшей в нем в непонятном ожидании кровью. Внутрь высыпаны сотни гранатовых зерен, сочных и искрящихся алой яркостью, вылиты воды вин, кинуты грозди черного винограда, запущена солнечно-золотая канарейка и оставлена там, замурована, бьющаяся крыльями о ребра, царапающая их когтями. Кошечка, с влитыми в уголь ее шерсти пылающими дикостью изумрудами глаз, услышавшая глухое песнопение, не заставила себя долго ждать. Безупречно грациозно запрыгнула на стол и начала разрезать коготками кожу живота, оставляя раны, похожие на трещины переспелого арбуза, не освобождающие кровь, давно потерявшую силу раскрашивать тело в живые цвета, румянить и багрить его. Кошка, добравшаяся до источника умоляющих звуков, мгновенно поймала птенца, теперь издающего неестественно высокий писк, надрывая гортань. Вся полость была улеплена желтыми перышками, потерянными птицей в панике и только одно взлетело вверх и скоро упало на окровавленную мордочку облизывающейся, довольной кошки, языком невинно ласкающей свою лапку.

Где-то появилась красивейшая бабочка, словно слепо, легко и пьяно порхающая в воздухе. Она села на ее закрытое веко, колыхая крылышки, поигрывая их невесомостью, шагнула чуть ниже к устам и неожиданно одной из хрупких ниточек лапки вплелась в паутину, натянутую во рту. В следующий момент уже крыло прилипло к сети, встречающей смертью. Паук, заползший сюда, решивший, что это теплый, влажный грот, утомленный ожиданием, нежно обнял бедное насекомое и, упиваясь предвкушением утоления мучившего голода, принялся пожирать его, не тратя время на оплетение паутиной жертву. Насытившись, почувствовав остывания и приближающийся холод в устах, уполз, нелепо спускаясь по перепутанным волосам девушки, цепляясь, в конце концов, упав на землю с оборвавшегося от сухости волоска.

По ножке, по бедру ползет змея, сверкая чешуей, дразня потерянный ощущениями лед кожи своим хладнокровным язычком. Нащупав кончиком влагалище, она нашла отверстие и, раздвигая губы, уверенно скользнула внутрь, проникая все дальше и глубже, пока не достигла матки, обнаружив мертвый зародыш, более не питаемый плацентой матери, забранный у жизни перед рождением, уже подготовленный к перерождению.
Вскоре плоть от плоти была заглочена змеей и начала путь к хвосту.

Одинокая муха, вонзив жало в твердую грудь, отложила яйца. Из которых вылуплялись личинки, ненасытные, принявшиеся бешено пожирать все изнутри с такой же скоростью размножаясь. Остов становился мягким, кожа проваливалась, плоть превращалась в разлагающийся персик, пока безумное кишение торжества червей не выбралось наружу, вскипая чадящей гнилой пеной, рассыпаясь на столе, вываливаясь, встречая жаждой все, что было на пути, но не притрагиваясь к соку фруктов. Человеческая плоть слаще фруктовой.

Заканчивая свой рассказ, моя муза спросила меня:
Ведь такое тебя вдохновляет? Именно подобное тебе нужно?
- Ты знаешь, в чем весь ужас? ...
В том…, что в этой девушке…
я увидела себя….


Так красота пожирается, так свобода пожирается, так пожирается жизнь до рождения, всем этим порождая великолепие и благоговение таких видов.