Точка Ру

***
Она сидела в том углу таверны,
где плотность темноты как раз такая,
чтоб, начертив фигуры откровений,
ночь заструилась, в день перетекая.
«Нью-Йорк – живой. А я – наполовину.
Хозяин в джинсах носится с едою.
Когда-нибудь под тёплою лавиной
разыщут нас и спрячут под плитою».
Разрозненные мысли щебетали
и ставили на лист тетрадный пятна.
Она не заострялась на деталях,
но, наблюдая, думала: «занятно...»
Гудзон шумел, напоминая время
с его немногочисленною ратью:
две стрелки, круг, космическая пневма,
держащая в пожизненных объятьях.
«Когда-нибудь и мы в ряду последнем
окажемся. И фильм немой от страха
в дыму рассветном или сигаретном
заговорит в иной системе знаков.
Когда-нибудь и нас поймают числа
с их взносами за свет потусторонний,
который здесь давным-давно прижился,
пол умостив, но стены не достроив».


***
Отечественный в руки взяв продукт,
я ощущаю странную прохладцу.
Дым отчества не горек, не горяч.

Москва скользит по чистому пруду.
Себе желай – счастливой оставаться.
И тень перелицуй, переиначь.

Прополощи скорее в горле песнь.
Ту самую, библейскую, где двое
обречены преодолеть тоску,

что захлестнула город, хвойный лес.
Пространство уязвимое, больное,
терзающее розовый лоскут

другого неба. Говорю себе,
что жажда утоляется, как только
перестаёшь твердить: вода, вода...

И небоскрёб подставит свой хребет,
укладывая стёклышки в картонку,
перерезая в полночь провода.


***
Монетный двор на дне реки, фонтана.
Поблескивает медь. Туристы скажут:
«Мы, возвращаясь, платим дань изъянам.
А правильней – выносим на продажу

несметный ворох первых впечатлений,
очередей, разбившихся на группы».
Кто, подустав от многолетних чтений
брошюр, чей шрифт не мелок и не крупен,

готов вернуться, свеситься, в надежде
спокойно разглядеть кружок знакомый?
Но видит двойника в волне поспешной,
себя не узнавая и не помня.


***
Привлечен не по делу. Увлечен неизвестно кем.
Чинит гусиные перья. Хочет попасть туда,
Где на творческой кухне кашу на молоке
Заваривают безымянные дамы и господа.

Высекает не слёзы, но искры из женских глаз.
Обживает с искусством каждый квадратный метр.
С полоборота заводит музу, что извелась
По человеку с табличкою – «интроверт».

Примечательно то, что героя не оттенив,
А скорее, вытеснив из комфортных сюжетов сна,
Объясняет всё тем, что есть только один мотив
У судьбы, чьи привычки несносны и цель ясна.


***
Каре кариатиды, взмах ресниц...
Елена Менелаю позвонила.
И будущее падает, но вниз
пока не смотрит... Чтобы не тошнило.
Перекрывая плачем гул машин,
Презрев Париж, ты тянешься к Парису.
От отношений женщин и мужчин
Останется всего одна частица.
Частица «не». Постой, не убегай.
Стою, не убегаю и не хнычу.
Так хорошо использованный рай
Мелькает тут и там эпизодично.
Пасть высоко, звездою замерцать.
И наблюдать, как гордые ахейцы,
Идя на штурм троянского дворца,
В его огне мечтают отогреться.


***
Расплываются границы, оквадрачена окружность.
Цирк разъехался, оставив пару тоненьких афиш.
Всем валетам – по блондинке. Короли приходят в ужас.
Говори, Пьеро, со мною. Почему же ты молчишь?

Я – рисунок на шкатулке. Хохлома. Почти что хохма.
Будем искренними: время всё трактует кое-как.
Люди время покидают бессознательным потоком.
В детской ручке херувима сонный спрятался пятак.

Континенты закрывая, не забудь водичкой пресной
Окропить чужие стены, Коломбину приручить.
Твой сосед своеобразный, отчужденный гений места,
У Колумба забирает от Америки ключи.

«Пусть теперь шагает в море, по воде... Какое дело
Мне до беженцев, до пеших?» – громко думает сосед.
Я – игла в твоей катушке. Я оседлость проглядела.
Предо мной предстала пропасть точно вспоротый конверт.

Там, на склоне изумрудном, насекомые стрекочут.
Тихо спит погранзастава, видя штампы в паспортах.
Застревает где-то между тёмным днем и светлой ночью
твой блуждающий по миру, стимулирующий страх.