И век двадцатый кончился, как мог...

Как зверь, меня июнь учуял
на полпути от марта до апреля,
пусть тополиной дымкой мнилось чудо
его прямой, как проповедь, аллеи,

пусть в быстроте восхода, пусть в неспешной
заката глади было ожиданье
погибели, иль, может быть, безгрешной
тоски по счастью, может быть – желанья

беспечной жизни с хлебом и окрошкой,
с подкисшим квасом, как с дурной привычкой,
пусть в Пасху были вымыты окошки –
июнь, как заповедь, открыл меня отмычкой.

Заветным словом. Так тугие почки
замерзший сок, на солнце отогретый,
раскрыл крыльцом – без родины, без вотчин -
как  целый мир, как новый вес - атлету.

Пусть тени чёткие под солнцем злого лета
легки, как шрифт – его читать не буду:
ещё одно временье без ответа
мне б пережить, услышав партитуру

сверчков немолчных в середине года,
травы росистой в середине суток,
и быть готовой выжженной, как город
июньским жаром до глухих проулок,

до основанья пройденных этапов,
до сломанных, как жизнь, велосипедов,
до отговорок, полных всех метафор,
которых только можно и изведать

горячим летом в годы аттестата
с восьмого по одиннадцатый классы.
И этот зверь, слегка, как грусть, поддатый
пропустит нас, как светофор на трассе,

в тугие рамки взрослого старенья,
в свой долгий август, полный плодоносья,
проблем, измены, первого прозренья,
в беду, и в колкую как чья-то правда проседь,

в упрямую, как огниво, расправу
над тополиным, глупым, вездесущим
не то что пухом – дымом, и в отраву,
размытою по блюдцу чайной гущей

перед глотком судьбы, пред заклинаньем
над долгим летом, над слепым, над грешным,
над брошенным, как память, пониманьем,
что дальше – осень, дальше – безутешно.

Забудем детство, вспомним смерть – как пайку.
Один лишь август знает отговорки
и может зверя вырастить – как лайку,
готовясь к долгим зимам и в притворку

всё закрывать, изведав десять правил.
Из десяти нам выполнить четыре – и то победа
над июньской волью, когда её чернилами заправил
тот самописец Паркера и бреда

последних классов. Господи помилуй, не дай узреть
звериному зрачку меня в тиши сентябрьского лета.
Пусть бабьим называется, как плеть,
его удар по спинам двух столетий,
что на себе держали русский слог.

Как зверь, меня июнь учуял третьей
и век двадцатый кончился, как смог -
татуировкой дьявольских отметин -
и начал долгий свой мартиролог.